нялась увещевать: он-де губит репутацию девушки, наносит  урон  всему
дому, он и сам должен видеть, как предосудительно себя  ведет.  Но  китаец
улыбался и все отрицал; герр Сун ведать не ведал, о чем она толкует, он  и
не думал ухаживать за фрейлейн Цецилией, он никогда не ходил с ней гулять;
все, что она рассказывает, - неправда, все, до последнего слова.
   - Ах, герр Сун, как вы можете так  говорить?  Вас  столько  раз  видели
вместе.
   - Нет, вы ошибаетесь. Это неправда.
   Он глядел на нее,  не  переставая  улыбаться,  показывая  ровные  белые
зубки. Он был безмятежно спокоен. И продолжал  все  отрицать,  отрицать  с
вежливым бесстыдством. В конце концов фрау профессорша  вышла  из  себя  и
сказала, что девушка призналась, что любит его. Это на него  нисколько  не
подействовало. Он по-прежнему улыбался.
   - Чепуха? Чепуха! Все это неправда.
   Фрау профессорша так ничего и не  добилась.  Тем  временем  испортилась
погода; выпал снег, начались  заморозки,  а  потом  наступила  оттепель  и
потянулась вереница безрадостных  дней  -  прогулки  перестали  доставлять
удовольствие. Однажды вечером после немецкого урока с  герром  профессором
Филип задержался на минуту в гостиной, болтая  с  фрау  Эрлин;  в  комнату
торопливо вошла Анна.
   - Мама, где Цецилия? - спросила она.
   - Наверно, в своей комнате.
   - Там темно.
   Фрау профессорша вскрикнула и с тревогой поглядела на дочь. Ей пришла в
голову та же мысль, что и Анне.
   - Позвони Эмилю, - произнесла она охрипшим от волнения голосом.
   Эмиль был тот увалень, который прислуживал за столом и  выполнял  почти
всю работу по дому. Он явился.
   - Эмиль, ступай в комнату герра Суна, войди туда без  стука.  Если  там
кто-нибудь есть, скажи, что ты пришел затопить печку.
   Флегматичное лицо Эмиля не выразило удивления.
   Не спеша, он спустился по лестнице. Фрау профессорша  и  Анна  оставили
двери открытыми и стали ждать. Вскоре они услышали, что Эмиль возвращается
наверх, и позвали его.
   - Там кто-нибудь есть? - спросила фрау профессорша.
   - Да, герр Сун у себя.
   - А он один?
   Рот слуги растянулся в плутоватой улыбке.
   - Нет, у него фрейлейн Цецилия.
   - Какой срам! - вскричала фрау профессорша.
   Эмиль широко осклабился.
   - Фрейлейн Цецилия каждый вечер там. Она не выходит от него часами.
   Фрау профессорша принялась ломать руки.
   - Какой ужас! Почему же ты мне ничего не сказал?
   - А мне-то какое дело? - ответил он, спокойно пожимая плечами.
   - Наверно, они хорошо тебе заплатили. Пошел вон. Ступай.
   Он неуклюже затопал к двери.
   - Мама, они должны уехать, - сказала Анна.
   - А  кто  будет  платить  аренду?  Скоро  надо  вносить  налоги.  Легко
говорить: они должны уехать. Если они уедут, я не знаю, чем расплачиваться
по счетам. - Она повернулась к Филипу, заливаясь слезами. - Ах, герр Кэри,
не говорите никому ни слова. Если фрейлейн Ферстер - это  была  голландка,
старая дева, - если фрейлейн Ферстер об этом узнает, она немедленно от нас
уедет. А если все разъедутся, придется закрыть дом. Мне не  на  что  будет
его содержать.
   - Разумеется, я ничего не скажу.
   - Если она останется, я не буду с ней разговаривать, - заявила Анна.
   Фрейлейн Цецилия вовремя  пришла  ужинать,  но  щеки  ее  были  румянее
обычного,  а  лицо  выражало  упрямство;  герр  Сун,  однако,   долго   не
показывался, и Филип уже решил, что  он  струсил.  Наконец  он  пришел  и,
широко улыбаясь, извинился за опоздание.  Как  всегда,  он  заставил  фрау
профессоршу выпить бокал своего мозельского; он предложил вина и  фрейлейн
Ферстер. Было жарко: печь топилась целый день,  а  окна  открывали  редко.
Эмиль двигался по комнате, как медведь, но ухитрялся прислуживать быстро и
аккуратно.  Три  старые  дамы  сидели  молча,  всем  своим  видом  выражая
осуждение; фрау профессорша еще не успела прийти в  себя,  супруг  ее  был
молчалив и озабочен. Беседа не клеилась. Знакомые лица показались  сегодня
Филипу какими-то  зловещими,  все  словно  преобразились  при  свете  двух
висячих ламп; на  душе  у  него  была  тревога.  Встретившись  взглядом  с
Цецилией, он прочел в ее глазах  ненависть  и  вызов.  Духота  становилась
невыносимой.  Казалось,  что  плотская  страсть  этой  пары  волнует  всех
присутствующих, что  самый  воздух  дышит  похотью  Востока,  благовонными
курениями, тайными пороками. Филип ощущал, как кровь пульсирует у  него  в
висках. Он не мог понять  охватившего  его  чувства:  в  нем  было  что-то
томящее, но в то же время отталкивающее и страшное.
   Так    тянулось    несколько    дней.    Атмосфера    была    отравлена
противоестественной страстью, нервы у всех были напряжены до предела. Один
только герр Сун оставался невозмутимым; он так же улыбался и был таким  же
вежливым, как всегда; трудно было сказать,  что  означало  его  поведение:
торжество более высокой цивилизации или презрение Востока  к  побежденному
Западу. Цецилия вела себя дерзко. В конце концов даже фрау профессорша  не
смогла этого дольше вынести. Профессор Эрлин с грубой прямотой объяснил ей
возможные последствия этой связи,  протекавшей  у  всех  на  глазах;  фрау
профессорша пришла в ужас: она увидела, что неминуемый скандал погубит  ее
доброе имя и репутацию  пансиона.  Ослепленная  погоней  за  наживой,  она
почему-то никогда не  задумывалась  над  такой  возможностью;  теперь  она
совсем потеряла голову от страха, и ее с трудом удержали  от  того,  чтобы
она тут же не выбросила девушку на улицу. Только благодаря здравому смыслу
Анны удалось предотвратить  открытый  скандал;  было  написано  осторожное
письмо берлинскому дядюшке: ему предлагали взять Цецилию к себе.
   Но, решившись расстаться с двумя жильцами, фрау профессорша  не  смогла
устоять перед искушением дать волю своему бешенству, которое она так долго
сдерживала. Теперь-то она могла выложить Цецилии все, что у нее накипело.
   - Я написала твоему дяде, Цецилия, чтобы он тебя забрал, - сказала она.
- Я больше не могу держать тебя у себя в доме.
   Ее  маленькие  круглые  глаза  засверкали,  когда  она  заметила,   как
побледнела девушка.
   - Стыда у тебя нет. Бесстыдница, - сказала она и стала осыпать  девушку
ругательствами.
   - Что вы написали дяде Генриху? - спросила та,  сразу  же  потеряв  всю
свою независимость.
   - Ну, знаешь, об этом он скажет тебе сам. Завтра я жду от него ответа.
   На следующий день она объявила Цецилии  за  ужином,  чтобы  унизить  ее
перед всеми:
   - Я получила от твоего дяди письмо. Ты сегодня же вечером уложишь вещи,
и завтра утром мы посадим тебя в поезд. Дядя встретит тебя  в  Берлине  на
Центральном вокзале.
   - Хорошо.
   Герр Сун улыбался госпоже профессорше,  глядя  ей  прямо  в  глаза,  и,
невзирая на ее протесты, налил ей бокал вина. Фрау профессорша ела  в  тот
вечер с завидным аппетитом. Но ее торжество было  преждевременным.  Ложась
спать, она позвала слугу.
   - Эмиль, если сундук фрейлейн Цецилии уложен, ты сейчас же снесешь  его
вниз. Носильщик придет за ним перед завтраком.
   Слуга ушел, но сразу же вернулся.
   - Фрейлейн Цецилии нет в комнате и ее чемодана тоже.
   Фрау профессорша с воплем кинулась в комнату  девушки:  на  полу  стоял
запертый и стянутый ремнями сундук, но  чемодан  исчез;  исчезли  также  и
пальто и шляпа фрейлейн Цецилии. На туалете было пусто. Тяжело дыша,  фрау
профессорша  бросилась  вниз,  в  комнаты  китайца;  лет  двадцать  ей  не
доводилось бегать так  проворно;  Эмиль  кричал  ей  вдогонку,  чтобы  она
поостереглась и не свалилась с лестницы. Она ворвалась к  герру  Суну  без
стука. Комнаты были пусты. Вещей его тоже не было, и раскрытая дверь в сад
позволяла догадаться, как их вынесли. В конверте на столе лежали деньги за
пансион и на оплату дополнительных расходов. Внезапно лишившись сил,  фрау
профессорша со стоном плюхнулась  на  диван.  Сомнений  не  было.  Парочка
сбежала. Эмиль был бесстрастен и равнодушен, как всегда.



31

   Хейуорд  уже  целый  месяц  твердил,  что  завтра  уезжает  на  юг,  но
откладывал отъезд с недели на неделю: ему было лень собирать вещи,  и  его
страшила  дорожная  скука;  наконец  под  самое   Рождество   его   выжили
приготовления к празднику. Самая мысль об увеселениях этих  тевтонов  была
ему невыносима. Мороз продирал по коже,  когда  он  думал  об  их  шумном,
горластом празднестве, и, стремясь от него улизнуть, он решил пуститься  в
путь в самый сочельник.
   Его отъезд не опечалил Филипа: он был человек последовательный,  и  его
раздражало, когда кто-нибудь не знал, чего хочет. Хотя он и находился  под
сильным влиянием  Хейуорда,  он  никак  не  мог  согласиться  с  ним,  что
нерешительность - свидетельство тонкой  душевной  организации;  его  злила
усмешка, с которой  Хейуорд  взирал  на  его  прямолинейность.  Они  стали
переписываться. Хейуорд отлично писал письма и, зная за собой этот дар, не
жалел на них сил. Он был восприимчив к красоте и в своих письмах  из  Рима
умел передать тонкий аромат Италии. По его мнению, столица древних  римлян
была  чуть-чуть  вульгарна  -  эпоха  упадка  Римской  империи  была  куда
благороднее;  но  особенно  близок  был  ему  папский   Рим,   и   в   его
изощренно-отточенных фразах оживала изысканная прелесть стиля  рококо.  Он
писал о старинной церковной музыке и об Альбанских горах, о томящем запахе
ладана и о прелести ночных улиц в дождливую пору, когда мостовая блестит в
таинственном свете  уличных  фонарей.  Может  быть,  он  переписывал  свои
изящные письма по нескольку  раз,  адресуя  их  разным  приятелям.  Он  не
представлял себе, как волновали эти письма Филипа;  жизнь  стала  казаться
ему  такой  унылой.  С  наступлением  весны  Хейуорд  стал  изливаться   в
дифирамбах Италии. Он звал туда Филипа.  Оставаться  в  Гейдельберге  было
пустой тратой времени. Немцы  -  люди  грубые,  а  жизнь  в  Германии  так
тривиальна; можно ли обрести величие духа, глядя на чопорный  ландшафт?  В
Тоскане весна пригоршнями рассыпала цветы,  а  Филипу  всего  девятнадцать
лет; пусть он приедет - они пойдут  бродить  по  горным  селениям  Умбрии.
Звучные итальянские  слова  отзывались  в  сердце  Филипа.  Цецилия  и  ее
любовник  тоже  поехали  в  Италию.  Вспоминая  о  них,  Филип   испытывал
непонятное беспокойство. Он проклинал судьбу за то, что  у  него  не  было
денег на путешествие: он знал, что дядя ни за что  не  пошлет  ему  больше
пятнадцати фунтов в месяц, о которых они договорились. Да и эти деньги  он
тратил не слишком-то разумно. Плата за пансион и  за  уроки  поглощала  их
почти целиком, а общество Хейуорда обходилось ему недешево. Хейуорд  часто
подбивал его отправиться куда-нибудь подальше на прогулку, сходить в театр
или предлагал распить  бутылочку  винца,  когда  деньги  Филипа  уже  были
истрачены; юношеское легкомыслие не позволяло ему признаться приятелю, что
он не может разрешить себе такую роскошь.
   К счастью, письма Хейуорда приходили довольно редко,  и  в  промежутках
между ними  Филип  продолжал  трудолюбиво  заниматься.  Он  был  принят  в
университет и ходил на лекции. Куно Фишер находился  на  вершине  славы  и
читал в ту зиму блестящий курс о Шопенгауэре. Лекции Куно Фишера стали для
Филипа введением в философию.  Обладая  практическим  умом,  он  с  трудом
разбирался в абстракциях, но неожиданно почувствовал интерес к метафизике;
порой у него захватывало дух: эти упражнения напоминали  ему  канатоходца,
показывающего опасные трюки над пропастью, - так  это  было  увлекательно.
Пессимизм шопенгауэровской философии покорял его молодой ум;  он  поверил,
что мир, в который он готовился вступить, был юдолью безысходной скорби  и
мрака. Тем не менее он горел желанием вступить в этот мир, и, когда миссис
Кэри написала ему по поручению опекуна, что пора возвращаться в Англию, он
с радостью согласился. Теперь ему предстояло решить, кем он  хочет  стать.
Если он уедет из Гейдельберга в конце июля, они смогут в августе  обсудить
его дела, а осенью он начнет устраиваться на новом поприще.
   День его отъезда был уже назначен, когда он  получил  новое  письмо  от
миссис Кэри. Она напомнила ему о  мисс  Уилкинсон,  благодаря  которой  он
попал в дом фрау Эрлин;  мисс  Уилкинсон  собиралась  погостить  несколько
недель в Блэкстебле. Она должна сесть на пароход во  Флашинге  в  такой-то
день, и если он тронется в путь одновременно с нею, то поможет ей в дороге
и они приедут в Блэкстебл вместе. Застенчивость заставила Филипа сразу  же
написать, что он выедет не раньше, чем через два дня после мисс Уилкинсон.
Он представлял себе, как он будет ее разыскивать, как  неловко  ему  будет
подойти к незнакомой женщине и спросить, она это или  не  она  (так  легко
было ошибиться и услышать в ответ грубость), как  трудно  будет  решить  в
поезде, надо ли поддерживать с ней разговор или можно не обращать  на  нее
внимания и читать книгу.
   Наконец он простился с Гейдельбергом. Последние  три  месяца  он  думал
только о будущем, а потому уезжал без сожаления. Он так и  не  понял,  что
был там счастлив. Фрейлейн Анна подарила ему "Der Trompeter von Sackingen"
["Зекингенский трубач" (нем.)], а он оставил ей на  память  томик  Уильяма
Морриса. Но оба они были люди разумные и так и не попытались прочесть  эти
книги.



32

   Увидев дядю и тетю, Филип был удивлен. Раньше он не  замечал,  что  они
такие  старые.  Священник  встретил  его  с  обычным  -  впрочем,  в  меру
дружелюбным - равнодушием. Он еще больше  потолстел,  полысел  и  поседел.
Филип теперь знал, что дядя - человек ничтожный. Черты его лица говорили о
безволии и самовлюбленности. Тетя Луиза нежно обняла Филипа и  расцеловала
его со слезами радости. Филип был тронут и смущен; прежде он не  сознавал,
как горячо она его любит.
   - Время тянулось без тебя так медленно, - сказала она сквозь слезы.
   Она гладила его руки и заглядывала ему в лицо счастливыми глазами.
   - Ты вырос. Ты теперь настоящий мужчина.
   На его верхней губе чуть пробивались усы. Он купил бритву  и  время  от
времени очень осторожно сбривал пушок с гладкого подбородка.
   - Мы так по тебе скучали, - сказала тетя. А потом робко,  прерывающимся
голосом спросила: - Ты рад, что вернулся домой?
   - Да, конечно.
   Она была так худа, что выглядела почти прозрачной; руки,  которыми  она
обвила его шею, были хрупки, как косточки цыпленка, а  ее  увядшее  личико
покрыто густой сетью морщин. Седые кудряшки, которые она все еще носила по
моде своей юности, придавали ей странный, трогательный вид;  ее  маленькое
высохшее тело было как осенний лист - казалось, его унесет  первый  резкий
порыв ветра. Филип понял, что эти два маленьких, незаметных  человека  уже
отошли от всего; они принадлежали к прежнему поколению и теперь терпеливо,
с какой-то тупой покорностью ожидали смерти; и он, в расцвете молодости  и
сил, сгорая от жажды необыкновенных приключений, с ужасом  глядел  на  эти
зря прожитые жизни. Эти люди ничего не свершили, и, когда уйдут, от них не
останется и следа. Филип  почувствовал  острую  жалость  к  тете  Луизе  и
внезапно понял, что любит ее за то, что она любит его.
   В комнату вошла мисс  Уилкинсон,  которая  сперва  из  деликатности  не
показывалась, чтобы дать мистеру и миссис Кэри возможность поздороваться с
племянником наедине.
   - Познакомься с мисс Уилкинсон, Филип, - сказала миссис Кэри.
   - Блудный сын вернулся под отчий  кров,  -  произнесла  та,  протягивая
руку. - Я принесла блудному сыну розу в петлицу.
   С веселой улыбкой она приколола к лацкану Филипа цветок, сорванный ею в
саду. Филип покраснел и почувствовал  себя  неловко.  Он  знал,  что  мисс
Уилкинсон - дочь священника,  у  которого  когда-то  был  помощником  дядя
Уильям. Дочерей священников он повидал  на  своем  веку  немало;  все  они
носили плохо сшитые платья и грубую обувь. Одевались они, как правило,  во
все черное  (в  детские  годы  Филипа  жены  и  дочери  священнослужителей
избегали ярких  нарядов),  волосы  причесывали  кое-как  и  распространяли
вызывающий запах туго накрахмаленного белья. Женственность считалась у них
чем-то неприличным; все они, старые и молодые, были похожи друг на друга и
воинствующе религиозны. Близость к церкви побуждала  их  смотреть  на  все
остальное человечество властно и несколько свысока.
   Мисс Уилкинсон выглядела совсем иначе. На ней  было  платье  из  белого
муслина с узором из серых цветов, на  ногах  ажурные  чулки  и  остроносые
туфли на высоких каблуках. Неопытному Филипу  показалось,  что  одета  она
очень нарядно, - он не понимал, что ее платье отдает дешевым шиком. Волосы
ее были тщательно причесаны, и посреди  лба  красовался  туго  закрученный
локон - черный как смоль, жесткий и блестящий; казалось,  ничто  не  может
привести его в беспорядок. Глаза у нее были большие и черные, а нос слегка
орлиный; в профиль она напоминала хищную птицу, однако, если  смотреть  на
нее спереди, казалась даже привлекательной. Она часто улыбалась, но рот  у
нее был большой, и ей приходилось прятать слишком крупные и желтые,  зубы.
Но  больше  всего  Филипа  смутило  то,  что  мисс  Уилкинсон  была  густо
напудрена: он придерживался весьма строгих  взглядов  на  то,  как  должна
вести себя женщина, и считал, что даме неприлично пудриться;  однако  мисс
Уилкинсон, безусловно, была леди: ведь отец  ее  принадлежал  к  духовному
званию, а всякий священник - джентльмен.
   Филип решил, что мисс Уилкинсон ему определенно не  нравится.  Говорила
она, неизвестно почему, с легким французским  акцентом,  хотя  родилась  и
воспитывалась в самом сердце Англии. Ее улыбка показалась ему жеманной, ее
кокетливые манеры его раздражали. Дня три он держался с  ней  сдержанно  и
враждебно, но мисс Уилкинсон этого как будто не замечала.  Она  была  сама
приветливость. Все ее речи были обращены почти  к  одному  Филипу,  и  ему
льстило,  что  она  постоянно  спрашивала  его  мнение.  Она   умела   его
рассмешить, а Филип был неравнодушен к людям, которые его забавляли; он  и
сам иногда любил сострить и радовался, встретив благодарного слушателя.  А
у священника и у миссис Кэри недоставало чувства юмора; они  не  смеялись,
когда он шутил. Постепенно Филип привык  к  мисс  Уилкинсон,  перестал  ее
стесняться, и она начала ему нравиться;  он  уже  находил  ее  французский
акцент пикантным; к тому же на вечеринке у доктора  она  была  одета  куда
лучше других. Ее синее фуляровое платье в крупную белую горошину произвело
фурор, и Филипу это было понятно.
   - Я уверен, что они вас осуждают, - сказал он ей со смехом.
   - Всю жизнь мечтала, чтобы меня принимали за падшую женщину, - ответила
она.
   Как-то раз, когда мисс Уилкинсон была в своей  комнате,  Филип  спросил
тетю Луизу, сколько их гостье лет.
   - Милый, никогда не спрашивай о возрасте дамы. Во  всяком  случае,  она
слишком стара, чтобы ты мог на ней жениться.
   Священник вяло усмехнулся.
   - Она, конечно, не девочка, - сказал он. - Была почти  взрослой,  когда
мы жили в Линкольншире, а с тех пор лет двадцать  прошло!  Она  тогда  уже
заплетала косу.
   - Ей могло быть каких-нибудь десять лет, - заметил Филип.
   - Ну, нет, куда больше, - сказала тетя Луиза.
   - Пожалуй, ей было около двадцати, - настаивал священник.
   - Нет, Уильям, шестнадцать, от силы - семнадцать.
   - Значит, теперь ей уже за тридцать, - заключил Филип.
   В эту минуту мисс Уилкинсон вприпрыжку  сбежала  по  лестнице,  напевая
модную песенку; на ней была шляпка. Молодые люди собирались на прогулку, и
мисс Уилкинсон протянула ему руку, чтобы он застегнул ей перчатку. Он  это
сделал  довольно  неуклюже.  Ему  было  неловко,  хотя  и  хотелось   быть
галантным. Теперь они уже разговаривали непринужденно  и,  гуляя,  болтали
обо всем на свете. Она рассказывала Филипу о Берлине,  он  ей  -  о  годе,
проведенном в Гейдельберге. Он говорил, и подробности, которым  он  прежде
не придавал значения, приобрет