ей думает.  Ну
и приятно же будет сказать, как он ее презирает. Он посмотрел  на  нее.  У
нее и в самом деле красивый профиль; удивительно: у английских девушек  из
простонародья часто бывают такие тонкие лица, что просто дух  захватывает;
но от ее лица веяло ледяным холодом, а зеленоватый оттенок  кожи  придавал
ему нездоровый вид. Все официантки были одеты  одинаково:  простые  черные
платья с белым передником, нарукавниками  и  наколкой.  Пока  она  сидела,
склонившись над книгой (и шевелила губами,  читая),  Филип  сделал  с  нее
карандашный набросок на листке бумаги, который нашел в кармане; уходя,  он
оставил его на столе. Это была удачная мысль: когда он пришел на следующий
день, она ему улыбнулась.
   - Вот не думала, что вы умеете рисовать, - сказала она.
   - Я два года учился живописи в Париже.
   - Я показала картинку, которую вы вчера оставили, нашей  заведующей,  -
она прямо рот разинула. Это вы меня срисовали?
   - Вас, - сказал Филип.
   Когда она отправилась за чаем, к нему подошла другая официантка.
   - Я видела, - сказала она,  -  какую  вы  нарисовали  картинку  с  мисс
Роджерс. Как живая, точь-в-точь!
   Так он узнал ее фамилию;  когда  пришло  время  спросить  счет,  он  ее
окликнул.
   - Оказывается, вы знаете, как моя фамилия, - сказала она, подойдя.
   - Мне ее назвала ваша подружка, когда говорила со мной насчет рисунка.
   - Она хочет, чтобы вы и ее нарисовали. И даже  не  думайте.  А  то  как
станут все приставать, конца этому не будет. -  Она  добавила  без  всякой
паузы, с какой-то  странной  непоследовательностью:  -  Где  этот  парень,
который ходил сюда с вами? Он что, уехал?
   - Оказывается, вы его запомнили, - сказал Филип.
   - Что ж, он симпатичный молодой человек.
   Филип вдруг поймал себя на каком-то непривычном ощущении.  У  Дансфорда
были красивые вьющиеся волосы, свежий цвет  лица  и  великолепная  улыбка.
Филип с завистью подумал об этих его преимуществах.
   - Мой приятель влюбился, - сказал он со смешком.
   Медленно прихрамывая по дороге домой, Филип мысленно повторял  весь  их
разговор.  Теперь  она  с  ним  стала  очень   мила.   Как-нибудь,   когда
представится случай, он предложит нарисовать ее  получше;  это  должно  ей
понравиться:  у  нее  необыкновенное  лицо  и  прелестный  профиль,   даже
зеленоватый  цвет  кожи  казался  ему  привлекательным.  Он  попытался   с
чем-нибудь его сравнить; сперва ему пришел на память гороховый суп, но  он
с негодованием отбросил подобное сравнение, потом он подумал  о  лепестках
чайной розы - такой цвет у ее бутона, если его раскрыть, пока  он  еще  не
распустился. Он уже не чувствовал к ней вражды.
   "А она довольно милая", - сказал он себе.
   С его стороны глупо на нее обижаться - наверно, он сам виноват: она  не
хотела грубить, ему давно  пора  привыкнуть,  что  он  с  первого  взгляда
производит на людей дурное впечатление. Успех рисунка ему льстил;  теперь,
когда она знала за ним этот маленький  талант,  она  смотрела  на  него  с
большим интересом. На следующий день он места себе не  находил.  Ему  даже
пришла в голову мысль пойти в кафе позавтракать, но он  знал,  что  в  это
время там полно народу и Милдред все равно не сумеет с ним поговорить.  Он
уже давно прекратил чаепития с Дансфордом и ровно в половине  пятого  (раз
десять посмотрев на часы) отправился в кафе.
   Милдред сидела к нему спиной. Она разговаривала  с  тем  самым  немцем,
которого Филип раньше видел здесь ежедневно. Две недели назад он пропал  и
больше не показывался. Она смеялась, слушая, что он говорит.  Смех  у  нее
был резкий, вульгарный, Филипа даже передернуло. Он ее окликнул, но она не
обратила внимания; он позвал ее снова; наконец, рассердившись - Филип  был
не слишком терпелив, -  он  постучал  тростью  по  столу.  Она  подошла  с
недовольным видом.
   - Здравствуйте, - сказал он.
   - Вам очень некогда?
   Она смотрела на него сверху вниз тем наглым взглядом, который  был  ему
уже так хорошо знаком.
   - Что это с вами? - спросил он.
   - Будьте любезны, закажите, что вам угодно, я принесу. Некогда мне  тут
болтать с вами целый вечер.
   - Пожалуйста, чаю и поджаренную булочку, - коротко ответил Филип.
   Он был в бешенстве. У него с собой была вечерняя газета, и,  когда  она
принесла чай, он читал ее и даже не поднял головы.
   - Оставьте счет, чтобы мне больше вас не беспокоить, - холодно произнес
он.
   Она выписала счет, положила его на стол и  вернулась  к  своему  немцу.
Минуту спустя они оживленно болтали. Это  был  мужчина  среднего  роста  с
круглой головой, характерной для тевтонской расы, и  землистым  лицом,  на
котором красовались пышные щетинистые усы; на немце был длинный  сюртук  и
серые брюки, а на  жилете  болталась  массивная  золотая  цепочка.  Филипу
показалось, что другие официантки посматривают  то  на  него,  то  на  эту
парочку и обмениваются многозначительными взглядами. Он  был  уверен,  что
над ним смеются, и кровь его кипела.  Он  ненавидел  Милдред  всей  душой.
Самое лучшее было не ходить больше в это  кафе,  но  он  злился,  что  его
оставили в дураках, и наконец придумал, как показать ей свое презрение. На
следующий день он сел за столик другой официантки. Дружок Милдред был  тут
как тут, и она снова с ним  болтала.  На  Филипа  она  не  обратила  ровно
никакого внимания.  Но,  уходя,  он  выбрал  момент,  когда  она  шла  ему
навстречу; поравнявшись, он посмотрел на нее так, словно никогда раньше не
видел. Он повторял этот маневр три или четыре дня подряд. Он ждал, что она
с ним заговорит - может быть, спросит, почему он больше не садится  за  ее
столики, - и даже подготовил оскорбительный ответ. Он знал,  как  все  это
глупо, но ничего не мог с собой поделать. Она снова одержала  верх.  Немец
внезапно исчез, но Филип продолжал садиться за другие столики.  А  она  на
него даже не глядела. Он вдруг понял, что все  его  ухищрения  ей  глубоко
безразличны; он мог стараться  сколько  угодно  -  на  нее  это  никак  не
действовало.
   "Ну, это еще не конец", - сказал он себе.
   На другой день он снова сел на  старое  место  и,  когда  она  подошла,
поздоровался как ни в чем не бывало. Лицо его  было  спокойно,  но  сердце
бешено билось. В то время публика  вдруг  увлеклась  опереттой,  и  он  не
сомневался, что Милдред с радостью пошла бы в театр.
   - Послушайте, - сказал он  без  всяких  предисловий,  -  не  хотите  ли
как-нибудь вечерком со мной поужинать, а  потом  пойти  на  "Красавицу  из
Нью-Йорка"? Я возьму места в партере.
   Последнюю фразу он добавил, чтобы  усилить  искушение.  Он  знал,  что,
когда девушки ее круга бывали в театре, они брали билеты на галерку;  даже
когда их приглашал мужчина, им редко приходилось  сидеть  ниже  последнего
яруса. Бледное лицо Милдред оставалось невозмутимым.
   - Ну что ж, пожалуй, - сказала она.
   - Когда вам удобно?
   - По четвергам я кончаю работу рано.
   Они условились о встрече. Милдред жила  у  своей  тетки  в  Херн-хилле.
Спектакль начинался в восемь, так что поужинать  надо  было  в  семь.  Она
предложила встретиться на вокзале Виктории в зале ожидания второго класса.
Никакого удовольствия она не выказала и приняла  приглашение  так,  словно
делала ему одолжение. Филип почувствовал досаду.



57

   Филип пришел на  вокзал  Виктории  почти  за  полчаса  до  назначенного
Милдред времени и сел в зале ожидания второго класса. Он ждал, а ее все не
было. Он заволновался, вышел на перрон  и  стал  смотреть  на  подходившие
пригородные поезда; времени уже было много, а она все не появлялась. Филип
потерял  терпение.  Он  побрел  в  зал  ожидания  первого  класса  и  стал
разглядывать сидящих там людей. Вдруг сердце его забилось.
   - Ах, вот вы где! Я уж думал, что вы не придете, - сказал он.
   - Хорошенькое дело! Заставили дожидаться целую  вечность!  Совсем  было
собралась вернуться домой!
   - Но вы же сказали, что будете в зале ожидания второго класса.
   - Ничего такого я не говорила. С чего бы это мне сидеть в зале  второго
класса, если я могу сидеть в первом?
   Филип был уверен, что не ошибся, но смолчал, и они взяли извозчика.
   - Где мы будем ужинать? - спросила она.
   - Давайте в ресторане "Адельфи". Хорошо?
   - Ну что ж, пожалуй. Мне все равно.
   Тон у нее был сердитый. Ее разозлило, что  пришлось  ждать,  и  на  все
попытки Филипа завязать разговор она  отвечала  односложно.  На  ней  была
длинная накидка из темной грубой материи, а на голове  вязаная  шаль.  Они
приехали в "Адельфи" и сели за столик. Она огляделась  с  удовлетворением.
Красные абажуры, затенявшие свечи на столиках, позолота отделки, зеркала -
все это придавало ресторану пышность.
   - Я здесь ни разу не была.
   Она улыбнулась Филипу. Накидку она сняла, и  он  увидел  бледно-голубое
платье с квадратным вырезом на шее; волосы были причесаны еще  тщательнее,
чем обычно. Он заказал  шампанское,  и,  когда  вино  принесли,  глаза  ее
заблестели.
   - Вы, видно, решили кутнуть? - сказала она.
   - С чего вы взяли? Потому что я заказал шипучку? - небрежно спросил он,
будто никогда не пил ничего другого.
   - Ну и удивили же вы меня, когда позвали в театр.
   Беседа не клеилась - ей, видно, не о чем было с ним говорить,  а  Филип
нервничал оттого, что не умеет ее  развлечь.  Она  едва  его  слушала,  не
спуская глаз с обедающих за соседними столиками и даже не стараясь  делать
вид, будто он ее интересует. Он попробовал шутить, но она принимала  шутки
всерьез.  Оживилась  она  лишь  тогда,  когда  он   заговорил   о   других
официантках; она терпеть не могла заведующую и пространно жаловалась на ее
злодеяния.
   - Видеть ее не могу: уж очень она задается. Иногда язык так  и  чешется
выложить ей все, что у меня на душе; она-то ведь и понятия не имеет, что я
про нее знаю.
   - Что же именно? - спросил Филип.
   - Пусть из себя недотрогу не корчит. По воскресеньям ездит в Истборн  с
мужчиной. У одной здешней девушки есть замужняя сестра, она бывает  там  с
мужем, в Истборне она нашу и видела. Жили в одном пансионе. Наша-то носила
обручальное кольцо, а ведь факт, что она не замужем.
   Филип наполнил  бокал  Милдред,  надеясь,  что  шампанское  сделает  ее
приветливее; ему  до  смерти  хотелось,  чтобы  вечер  прошел  удачно.  Он
заметил, что она держит нож, как ручку  с  пером,  а  когда  берет  бокал,
далеко отставляет мизинец. Он заводил речь о самых разных вещах, но так  и
не мог ничего от нее добиться; с досадой  он  вспоминал,  как  она  весело
болтает и смеется со своим немцем. Покончив с обедом, они пошли  в  театр.
Филип был образованный молодой человек  и  смотрел  на  оперетту  свысока.
Шутки казались ему грубыми, а  музыка  -  примитивной;  с  этим  жанром  у
французов дела обстоят  куда  лучше.  Но  Милдред  веселилась  вовсю;  она
смеялась до колик, оборачиваясь к Филипу,  когда  что-нибудь  ее  особенно
забавляло, и с упоением хлопала.
   - Я это смотрю в седьмой раз, - сказала  она,  когда  кончилось  первое
действие, - и не прочь прийти сюда еще раз семь.
   Ее очень занимали женщины, сидевшие в партере.  Она  показывала  Филипу
тех, у кого были накрашенные щеки и подложены чужие волосы.
   - Вот ужас-то, - говорила она. - А еще шикарные дамы! Понять  не  могу,
как только у них совести хватает. - Она потрогала рукой свою прическу. - А
у меня свои, все как есть, до единого волоска.
   Никто ей не нравился, и, о ком бы ни зашла речь,  во  всех  она  видела
одни недостатки. Филипу было не по себе. Он догадывался, что завтра в кафе
она расскажет всем официанткам, что была с ним в театре и чуть не  померла
со скуки. Она ему не нравилась, но, непонятно почему, ему  трудно  было  с
ней расстаться. По дороге домой он спросил:
   - Надеюсь, вам было весело?
   - Конечно.
   - Пойдете куда-нибудь со мной еще разок?
   - Ну что ж, пожалуй.
   Дальше этого дело не шло. Ее равнодушие приводило его в бешенство.
   - Вам, видно, все равно, пойдете вы со мной или нет?
   - Не с вами, так с другим. Всегда найдется мужчина,  который  пригласит
меня в театр.
   Филип замолчал. На вокзале он пошел к кассе.
   - У меня сезонный билет, - сказала она.
   - Уже поздно. Если не возражаете, я провожу вас домой.
   - Ну что ж, пожалуй, если вам это нравится.
   Он взял два билета первого класса и обратный для себя.
   - Вы хотя бы не скряга, ничего не скажешь, -  заметила  она,  когда  он
отворил дверцу купе.
   Филип сам  не  знал,  радоваться  ему  или  огорчаться,  когда  в  купе
появились другие пассажиры и им пришлось прервать разговор. Они  вышли  на
станции Хернхилл, и он проводил ее до угла улицы, где она жила.
   - Тут я с вами попрощаюсь, - сказала она, протягивая руку. - До  дверей
меня лучше не провожайте. Знаю я этих соседей;  будут  болтать  Бог  весть
что.
   Простившись с ним, она быстро ушла. В темноте мелькала ее  белая  шаль.
Он надеялся, что она обернется, но она не обернулась. Филип заметил дом, в
который она вошла, и, немного обождав, прошел мимо, чтобы его рассмотреть.
Это был чистенький домик из желтого кирпича, в  точности  похожий  на  все
остальные домики этой улицы. Филип постоял несколько минут и скоро увидел,
как в окне второго этажа опустилась штора. Он медленно поплелся обратно на
станцию. Вечер прошел неудачно. Его мучили досада, тревога и грусть.
   Он лег в постель, но, казалось, все еще видел ее в углу вагона с  белой
вязаной шалью на голове. Филип считал  часы  и  не  мог  дождаться,  когда
встретит ее снова. Он дремал, и перед ним вставало ее узкое лицо с тонкими
чертами и бледно-оливковой кожей. С ней он не был счастлив,  но  вдали  от
нее чувствовал себя совсем несчастным. Ему хотелось сидеть с ней  рядом  и
смотреть на нее, хотелось до нее дотронуться, хотелось...  не  додумав  до
конца своей мысли, он стряхнул с себя сон... ему  хотелось  целовать  этот
маленький бледный рот, эти тонкие губы. Наконец-то он понял. Он был в  нее
влюблен. Это было непостижимо.
   Он часто представлял себе, как он влюбится; перед  ним  снова  и  снова
возникала одна и та же картина. Он входит в бальный зал; взгляд его падает
на группу гостей, и какая-то женщина поворачивает к нему голову.  Вот  она
его увидела, и он знает, что у нее перехватило дыхание. Он  стоит,  словно
окаменев. Высокая, прекрасная, с черными как ночь глазами,  она  одета  во
все белое; в ее темных волосах сверкают бриллианты. Они не сводят  друг  с
друга глаз, забыв об окружающих. Он идет прямо к ней, и  она  тоже  делает
несколько шагов ему навстречу. Оба  чувствуют,  что  формальности  первого
знакомства неуместны. Он говорит:
   - Я искал вас вею жизнь.
   - Наконец-то вы пришли, - шепчет она.
   - Хотите потанцевать со мной?
   Он протягивает к ней руки, она  покорно  подходит,  и  они  уносятся  в
танце. (В  мечтах  Филип  никогда  не  видел  себя  хромым.)  Танцует  она
божественно.
   - Я еще не встречала никого, кто танцевал бы так,  как  вы,  -  говорит
она.
   Она рвет бальную программу, где записаны имена тех, кто ее пригласил, и
они танцуют друг с другом весь вечер.
   - Как я благодарен судьбе, что дождался вас, - говорит он.  -  Я  знал,
что когда-нибудь вас встречу.
   Люди в зале не сводят с них  глаз.  А  им  все  равно.  Они  не  желают
скрывать своей страсти. Потом они выходят в  сад.  Он  набрасывает  ей  на
плечи легкую накидку и помогает сесть в ожидающую их карету. Ночной  поезд
в Париж, и вот они уже мчатся в неведомую даль сквозь безмолвную, звездную
ночь.
   ...Он  вспомнил  эти  свои  мальчишеские  мечты,   и   ему   показалось
невероятным, что он влюбился в Милдред Роджерс. Даже имя ее было уродливо.
Он вовсе не считал ее красивой, ему  не  нравилась  ее  худоба  -  сегодня
вечером он заметил, как торчат ключицы в вырезе ее  вечернего  платья,  он
перебрал в памяти одну за другой ее черты; у  нее  был  неприятный  рот  и
противный, болезненный цвет лица. Она была вульгарна. Ее  речь,  грубая  и
бедная, отражала скудость мысли; он вспомнил  ее  резкий  смех  в  театре,
претенциозно отставленный мизинец, когда она подносила ко  рту  бокал;  ее
манеры, так же как и ее слова, были  полны  отвратительного  жеманства  Он
вспомнил ее заносчивость - часто его так и подмывало отвесить ей пощечину;
и вдруг - неизвестно почему, то ли при мысли о том, что ее можно  ударить,
то ли при воспоминании  о  ее  крошечных  красивых  ушах  -  его  охватило
глубокое волнение. Он томился по ней. Он представлял  себе,  как  обнимает
это худенькое, хрупкое тело и целует бледный рот;  ему  хотелось  провести
пальцами по ее нежно-оливковым щекам. Он хотел ее."
   Когда-то он представлял себе любовь как блаженство, которое  охватывает
нас и превращает весь мир в весенний сад; он ожидал несказанного  счастья,
но то, что он чувствовал сейчас, вовсе  не  было  блаженством;  его  мучил
душевный голод, неутолимая  тоска,  горечь,  какой  он  еще  не  испытывал
никогда. Он хотел вспомнить, с чего это началось, но не  смог.  Он  только
знал, что всякий раз, когда он приходил в кафе, у него сжималось сердце, а
когда она заговаривала с ним, как-то странно перехватывало дыхание. Стоило
ей от него уйти, и он был глубоко несчастен, но, когда он видел ее  снова,
им овладевало отчаяние.
   Филип вытянулся в постели, как побитый пес. Он не знал, как он  вынесет
эту нескончаемую душевную муку.



58

   Наутро Филип проснулся рано, и первая мысль его  была  о  Милдред.  Ему
пришло в голову, что он может встретить ее на вокзале Виктории и проводить
на работу. Он быстро побрился, оделся на скорую руку и доехал  до  вокзала
на автобусе. Он вбежал на перрон без двадцати минут восемь и стал  следить
за приходящими поездами. В этот  ранний  час  из  них  высыпало  множество
народу: конторские служащие и приказчики  сплошным  потоком  двигались  по
платформе и спешили в город, девушки шли парами или  небольшими  стайками,
но чаще всего люди шагали в одиночку, думая о чем-то своем. Филип видел  в
утреннем свете их бледные, чаще всего некрасивые, лица; молодые шли легко,
словно им было весело ступать по цементной  платформе,  но  люди  постарше
двигались, как заводные, угрюмо и озабоченно.
   Наконец Филип заметил Милдред и бросился навстречу.
   - Доброе утро, - сказал он. - Я пришел узнать, как вы  себя  чувствуете
после вчерашнего.
   Она была в стареньком коричневом пальто  и  шляпке  с  прямыми  полями.
Выражение ее лица ясно давало ему понять, что она отнюдь не рада встрече с
ним.
   - Я ничего. Но мне некогда.
   - Вы не возражаете, если я вас немножко провожу?
   - Я опаздываю. Мне надо идти побыстрее, - ответила она, глядя на хромую
ногу Филипа.
   Лицо его побагровело.
   - Простите. Не стану вас задерживать.
   - А это уж как вам угодно.
   Она пошла своей дорогой, а Филип уныло поплелся домой завтракать. Он ее
ненавидел. Он ругал себя последними словами за то,  что  позволил  ей  так
завладеть своими мыслями; Милдред была не из тех женщин, которым  он  хоть
сколько-нибудь может понравиться, она всегда будет смотреть с  отвращением
на его уродство! Он решил, что вечером ни за что не  пойдет  в  кафе,  но,
презирая себя, все-таки пошел. Она кивнула ему и улыбнулась.
   - Кажется, я не слишком приветливо обошлась с  вами  утром,  -  сказала
она. - Понимаете, я ведь вас не ждала, а вы свалились как снег на голову.
   - Ничего, ничего.
   На душе у Филипа сразу стало легко. Он был несказанно ей благодарен  за
каждое ласковое слово.
   - Почему бы вам не подсесть к моему столику? - спросил он. - Никто  вас
сейчас не ждет.
   - Ну что ж, пожалуй.
   Он  смотрел  на  нее,  не  зная,  что  сказать;  мучительно  придумывал
какую-нибудь фразу, чтобы задержать ее подле себя; ему хотелось  высказать
ей, как много она  для  него  значит.  Но,  полюбив  всерьез,  он  потерял
способность говорить любовный вздор.
   - Где же ваш приятель со светлыми усами? - спросил он. - Я давно его не
видел.
   - Вернулся в Бирм