та
глазами, с зелеными бликами на лице от освещенных лучами листьев.  Молодые
люди приглашали поехать с ними и Клаттона, но тот предпочел провести  лето
в одиночестве. Он только что открыл Сезанна  и  стремился  в  Прованс;  он
тосковал по  тяжелому,  плотному  небу,  откуда  синева  словно  сочилась,
широким, белесым от зноя дорогам, бледным крышам, с которых солнце  выжгло
все краски, и серым от пыли оливам.
   В день, когда все они, кончив утренний урок, собирались в путь,  Филип,
складывая рисовальные принадлежности, заговорил с Фанни Прайс.
   - Завтра я уезжаю, - сообщил он ей весело.
   - Куда? - быстро спросила она. - Неужели совсем? - Лицо ее вытянулось.
   - На все лето. А вы никуда не едете?
   - Нет. Я остаюсь в Париже. Думала, что останетесь и вы. И что мы...
   Она замолчала и передернула плечами.
   - Но ведь здесь будет такая жарища! Вам это страшно вредно.
   - Больно вас интересует, что мне вредно! А вы куда едете?
   - В Морэ.
   - Туда едет Чэлис. Вы едете с ней?
   - Мы едем с Лоусоном. И она едет туда тоже. Я даже не  уверен,  что  мы
едем вместе...
   Из ее горла вырвался сдавленный хриплый звук, и широкое  лицо  залилось
темной краской.
   - Вот безобразие!  А  я-то  думала,  вы  человек  порядочный.  Чуть  не
единственный здесь порядочный человек. Она жила с Клаттоном, с Поттером, с
Фланаганом и даже со стариком Фуане - вот почему он с ней так возится, - а
теперь дошел черед и до вас с Лоусоном. Ох, прямо тошно!
   - Какая ерунда! Она  очень  хорошая  девушка.  С  ней  чувствуешь  себя
просто, как с мужчиной.
   - Не смейте со мной  разговаривать!  Не  желаю  я,  чтобы  вы  со  мной
разговаривали!
   - Но вам-то что до этого? - спросил Филип.  -  Вас-то  уж  и  вовсе  не
касается, где я буду проводить лето.
   - Я так долго об этом мечтала, - дрожащим голосом сказала  она,  словно
разговаривая сама с  собой.  -  Мне  казалось,  у  вас  нет  денег,  чтобы
куда-нибудь поехать, а здесь, кроме меня, никого не останется и мы  сможем
вместе работать и повсюду ходить... - И тут  она  снова  вспомнила  о  Рут
Чэлис. - Подлая тварь! - закричала она. - Она не стоит того, чтобы  с  ней
здоровались!
   У Филипа замерло сердце. Он был  не  из  тех,  кому  кажется,  что  все
девушки в него влюбляются; он слишком хорошо  помнил,  что  он  калека,  и
чувствовал себя с женщинами неловко, однако эта вспышка могла иметь только
одно объяснение.  Перед  ним  стояла  неопрятная,  замызганная  женщина  в
грязном коричневом платье, с растрепанными космами, и по щекам ее катились
злые слезы. Вид у нее был отталкивающий. Филип кинул испуганный взгляд  на
дверь, от души надеясь, что кто-нибудь войдет и положит конец этой сцене.
   - Мне очень жалко... - начал он.
   - Вы ничем не лучше их всех.  Пользуетесь  людьми  и  даже  спасибо  не
скажете. Я вас научила всему, что вы знаете. Никто не стал бы так  с  вами
возиться. Разве Фуане захочет тратить на вас время? И вот что я вам скажу:
если вы проучитесь тысячу лет, и то из вас  не  будет  толку!  У  вас  нет
таланта. Нет самобытности. Это говорю не только я, так говорят о вас  все.
Никогда из вас не выйдет художника!
   - И это вас тоже не касается! - покраснев, оказал Филип.
   - Ну да, вы  думаете,  что  во  мне  говорит  только  злость.  Спросите
Клаттона, спросите Лоусона, спросите Чэлис. Никогда, никогда! У  вас  нету
того, без чего не бывает художника.
   Филип пожал плечами и ушел. Она кричала ему вслед:
   - Никогда из вас не выйдет художника! Никогда!


   Морэ был маленьким, старинным городком на опушке леса Фонтенбло. На его
единственной улице стояла гостиница "Экю д'ор", которая всем своим древним
видом напоминала об эпохе, когда Францией правили короли. Фасад ее выходил
на петлявшую между деревьев речку; с  небольшой  террасы  в  комнате  мисс
Чэлис был прелестный вид на старый мост и укрепленный въезд  на  него.  По
вечерам после ужина они пили на этой террасе кофе,  курили  и  спорили  об
искусстве.  Немного  поодаль  в  речку  впадал  узкий  канал,  окаймленный
тополями, по берегам которого они часто бродили после трудового дня.  Весь
день они писали этюды. Как  и  большинство  художников  их  поколения,  их
больше всего пугала красивость, и, презрев живописные  виды  городка,  они
искали натуру, в которой не было бы ненавистной им сладости. Сислей и Моне
писали канал с тополями, и молодым людям тоже хотелось попробовать руку на
пейзаже, столь типичном для Франции, но их пугала его правильная  красота,
и они намеренно старались  от  нее  уйти.  Мисс  Чэлис,  хорошо  владевшая
живописной техникой, что вызывало восхищение Лоусона, как он  ни  презирал
"дамское рукоделие",  задумала  писать  пейзаж,  в  котором  тривиальность
преодолевалась тем, что деревья были изображены без своих крон. Самого  же
Лоусона осенила блестящая идея поместить на переднем плане  большую  синюю
рекламу "Chocolat Menier" ["Шоколад Менье" (фр.)], чтобы подчеркнуть  свое
отвращение к хорошеньким пейзажикам с шоколадных коробок.
   Филип стал писать маслом. Впервые освоив эту выразительную технику,  он
испытывал полное наслаждение. По утрам он брал ящик с красками, усаживался
рядом с Лоусоном и писал свой этюд; радость, которую он ощущал, заставляла
его забывать, что он всего-навсего копирует  работу  Лоусона:  он  всецело
находился под влиянием товарища и все  видел  его  глазами.  Лоусон  писал
приглушенными тонами, и обоим  изумрудная  зелень  травы  казалась  темным
бархатом, а яркое сияние утреннего  неба  превращалось  под  их  кистью  в
тревожную синеву. Весь июль стояли ясные дни, была жара,  горячее  дыхание
земли обжигало насквозь и наполняло истомой; Филип не мог работать, в  уме
его теснились тысячи мыслей. Нередко он проводил утро в тени  тополей,  на
берегу канала; прочитав несколько строк, он придавался мечтам.  Иногда  он
брал напрокат старенький велосипед, отправлялся по пыльной дороге  в  лес,
чтобы  поваляться  где-нибудь  на   полянке.   Голова   его   была   полна
романтических образов. Веселые и беззаботные дамы с картин Ватто, казалось
ему, бродят со своими кавалерами между могучими стволами деревьев,  шепчут
друг другу безрассудные, шутливые признания,  чувствуя,  однако,  какой-то
тайный, неосознанный страх.
   Во всей гостинице жили они одни, не считая толстой пожилой  француженки
раблезианского склада с громким, раскатистым и похабным  смехом.  Все  дни
она проводила с удочкой у реки, так никогда и не поймав ни одной рыбки,  и
Филип часто приходил к ней поболтать. Он скоро узнал, что она принадлежала
к той же профессии, что и прославленная миссис Уоррен [героиня пьесы Б.Шоу
"Профессия миссис Уоррен" - содержательница публичных домов], но, сколотив
кое-какое состояние, стала почтенной дамой и вела буколическую жизнь.  Она
рассказывала Филипу множество непристойных историй.
   - Вам надо съездить  в  Севилью,  -  уговаривала  она  его  на  ломаном
английском языке, который немножко знала. - Там самые красивые женщины  на
свете.
   Она широко осклабилась и покачала  головой.  Ее  тройной  подбородок  и
мягкий живот затряслись от беззвучного смеха.
   Настал такой зной, что спать по  ночам  было  почти  невозможно.  Жара,
казалось, сделалась осязаемой  и  плотно  залегла  под  деревьями.  Им  не
хотелось расставаться  со  звездной  ночью,  и  они  молча  час  за  часом
просиживали  втроем  на  веранде  у  Рут  Чэлис,  слишком  усталые,  чтобы
разговаривать,  но  всем   своим   существом   наслаждаясь   покоем.   Они
прислушивались к журчанию реки. Часы на колокольне били час, два, а иногда
и три, прежде чем они принуждали себя отправиться спать. Как-то  невзначай
Филип понял, что Рут Чэлис и Лоусон - любовники. Он угадал это по взгляду,
каким девушка смотрела на молодого художника, по его виду собственника, и,
сидя с ними, Филип чувствовал, что их окружает какая-то особая  атмосфера,
словно воздух вокруг них насыщен дурманом. Открытие это его потрясло.  Для
него мисс  Чэлис  была  просто  хорошим  товарищем,  с  которым  он  любил
поговорить, - более близкие отношения с ней казались  ему  немыслимыми.  В
воскресенье они взяли еду и отправились в лес; дойдя до полянки,  которая,
на ее взгляд, была достаточно уединенной, мисс Чэлис заявила, что тут надо
вести себя, как  положено  на  лоне  природы,  и  разулась.  Все  было  бы
прелестно, если бы ноги у нее не оказались слишком велики и на пальцах  не
росли большие мозоли. Поэтому поведение  ее  выглядело  немножко  смешным.
Однако теперь Филип смотрел на нее уже совсем  по-другому;  в  ее  больших
глазах и смуглой коже было что-то мягкое, женственное; он  ругал  себя  за
то, что не почувствовал ее обаяния.  Да  и  она,  кажется,  его  чуть-чуть
презирала за то, что он ее сразу не оценил,  а  Лоусон  с  трудом  скрывал
самодовольство. Филип завидовал Лоусону; он ревновал его,  но  не  к  этой
женщине, а к его любви. Ему хотелось быть на месте Лоусона  и  чувствовать
то, что чувствует он. Филип был встревожен, он боялся, что любовь  обойдет
его стороной. Ему хотелось, чтобы  им  завладела  страсть,  захватила  его
целиком и повлекла, как могучий поток, неведомо куда. Мисс Чэлис и  Лоусон
казались ему теперь другими  людьми,  и  постоянное  общение  с  ними  его
удручало. Он был недоволен собой. Жизнь не давала ему того, чего он хотел,
и у него было беспокойное ощущение, что он зря теряет время.
   Толстая француженка быстро догадалась,  в  каких  отношениях  находится
парочка, и сообщила об этом Филипу с грубой откровенностью.
   - А у вас, - спросила она с добродушной улыбкой человека,  разжившегося
на вожделении своих ближних, - есть petite amie? [подружка (фр.)]
   - Нет, - краснея, признался Филип.
   - Почему же? C'est de votre age?  [Вам  уже  по  годам  полагалось  бы?
(фр.)]
   Он пожал плечами. В руке у него был томик Верлена, с  ним  он  и  пошел
бродить в одиночестве. Он пытался читать, но желания, которые его  томили,
не давали ему покоя. На память ему приходили случайные связи,  на  которые
его толкал Фланаган, тайные посещения домов в cul-de-sac [тупике (фр.)]  с
обитой плюшем мебелью и продажными  прелестями  размалеванных  девок.  Его
охватила  дрожь.  Бросившись  на  траву,  потянувшись,  как   только   что
проснувшееся молодое животное, он почувствовал, что журчащие  струи,  тихо
дрожащие от ветерка тополя, голубое небо над головой - все это  невыносимо
прекрасно.  Он  был  влюблен  в  любовь.  Закрыв  глаза,   он   чувствовал
прикосновение теплых губ к своим губам, касание нежных рук,  обвивших  его
шею. Он представлял себя в объятиях Рут  Чэлис,  ему  чудились  ее  темные
глаза и удивительная нежность кожи; он был безумцем, позволив уйти  из-под
рук такому увлекательному приключению. Чем он хуже Лоусона? Но  мысли  эти
приходили к нему только тогда, когда он не видел Рут Чэлис -  лежал  ночью
без сна или забывался в мечтах на берегу канала; когда же она  была  перед
ним, чувство пропадало - ему больше не хотелось ее обнять, он не мог  себе
представить, что целует ее. Он ничего не понимал. Вдали она  казалась  ему
прекрасной, он помнил только ее необыкновенные глаза и  матовую  бледность
щек; но стоило ему увидеть ее - и он замечал, что у нее  плоская  грудь  и
уже гнилые зубы; он не мог забыть мозолей у нее  на  ногах.  Как  странно!
Неужели он всегда будет любить только издали и не сможет ничем насладиться
из-за  какой-то  ущербности  зрения,  которое,  как  в   кривом   зеркале,
преувеличивало все гадкое и уродливое?
   И он нисколько не огорчился, когда перемена погоды, предвещавшая  конец
этого долгого лета, прогнала их обратно в Париж.



48

   Когда Филип вернулся в "Амитрано", он узнал, что Фанни Прайс там больше
не занимается. Она сдала ключ от своего шкафчика. Филип спросил  у  миссис
Оттер, известна ли ей  дальнейшая  судьба  Фанни,  и  та,  пожав  плечами,
ответила, что мисс  Прайс,  по-видимому,  вернулась  в  Англию.  У  Филипа
отлегло от сердца. Ему страшно надоел ее сварливый характер. К тому же она
навязчиво давала ему советы, считала личным оскорблением, когда он  им  не
следовал, и никак не могла примириться с тем, что он уже не чувствует себя
таким олухом, как вначале. Скоро  он  совсем  о  ней  позабыл.  Теперь  он
работал маслом, испытывая от этого огромное удовольствие. Он надеялся, что
сумеет сделать что-нибудь стоящее и послать на будущий год в Салон. Лоусон
писал портрет  мисс  Чэлис.  Она  была  очень  живописна,  и  все  молодые
художники, которые в нее влюблялись, писали с нее портреты. Природная лень
в соединении со  страстью  принимать  красивые  позы  делала  ее  отличной
натурщицей; к тому же она достаточно хорошо разбиралась в  технике,  чтобы
дать дельный совет.
   Так как любовь к искусству была у нее главным образом любовью к  жизни,
которую ведут художники, она охотно поступалась  собственной  работой.  Ей
нравилось сидеть в хорошо натопленной  мастерской  и  курить  сигарету  за
сигаретой; при этом  она  говорила  грудным,  нежным  голосом  о  любви  к
искусству или об искусстве любить. Ей трудно было понять разницу между тем
и другим.
   Лоусон работал над портретом в поте лица; он простаивал возле мольберта
целыми днями, покуда его держали ноги, а потом счищал все, что написал. Он
истощил бы терпение любой натурщицы, кроме Рут Чэлис. В  конце  концов  он
совсем запутался.
   - Единственное, что мне остается, - это  взять  новый  холст  и  начать
сначала, - сказал он. - Теперь я точно знаю, чего  хочу,  и  дело  у  меня
пойдет быстро.
   Филип присутствовал при этой сцене, и мисс Чэлис его спросила:
   - А почему вы меня не пишете? Вы могли бы многому научиться, глядя, как
работает мистер Лоусон.
   Мисс Чэлис была женщиной деликатной и всегда называла своих  любовников
по фамилии.
   - Я был бы очень рад. Если Лоусон не возражает...
   - А мне-то что! - сказал Лоусон.
   Филип первый раз в жизни брался за портрет, и начинал он с трепетом, но
и с Гордостью. Сев рядом с товарищем, он писал так,  как  писал  тот.  Ему
помогали и пример, и советы, на которые не скупились ни  Лоусон,  ни  мисс
Чэлис. Наконец Лоусон  кончил  портрет  и  решил  показать  его  Клаттону.
Клаттон только что вернулся в  Париж.  Из  Прованса  он  как-то  незаметно
перебрался в Испанию - ему очень хотелось посмотреть Веласкеса в  Мадриде,
- а потом поехал в Толедо. Там он пробыл три  месяца  и  вернулся,  твердя
незнакомое товарищам имя: он рассказывал удивительные  вещи  о  художнике,
которого звали Эль Греко. Но изучить  его,  оказывается,  можно  только  в
Толедо.
   - Я о нем давно слышал, - сказал Лоусон. - Это старый  мастер,  который
отличался тем, что писал так же плохо, как современные художники.
   Клаттон,  еще  более  молчаливый,  чем  всегда,  ничего  не  ответил  и
язвительно поглядел на Лоусона.
   - Вы покажете нам работы, которые привезли из Испании? - спросил Филип.
   - Я ничего не писал в Испании. Мне было некогда.
   - А что же вы там делали?
   - Думал. С импрессионистами я, кажется, покончил; через  несколько  лет
они будут казаться мелкими и поверхностными. Мне хочется перечеркнуть все,
чему я учился, и начать сызнова. Когда я вернулся,  я  уничтожил  все  мои
картины. У меня в мастерской теперь нет ничего, кроме мольберта, красок  и
чистых холстов.
   - Что вы намерены делать?
   - Не знаю. Мне еще не очень ясно, чего мне хочется.
   Говорил он медленно,  как-то  чудно,  словно  прислушивался  к  чему-то
невнятному. В нем бродили странные силы, в которых он сам не отдавал  себе
отчета, хотя они мучительно искали выхода. Это душевное напряжение ощущали
все. Лоусон боялся его критики, хотя и напросился  на  нее  сам,  и  хотел
смягчить удар, делая вид, будто ему безразлично  мнение  Клаттона,  однако
Филип знал, как он будет счастлив, если Клаттон его похвалит. А тот  молча
вглядывался в портрет, потом мельком посмотрел на  стоявшую  на  мольберте
картину Филипа.
   - А это что? - спросил он.
   - Да я вот тоже пытался написать портрет.
   - Усердная обезьяна, - пробормотал Клаттон.
   Он снова повернулся к холсту Лоусона. Филип покраснел, но смолчал.
   - Ну, как по-вашему? - не выдержал Лоусон.
   - Хорошая лепка лица, - сказал Клаттон.  -  И,  по-моему,  очень  хорош
рисунок.
   - Как вы думаете, пропорции правильные?
   - Вполне.
   Лоусон радостно заулыбался. Он встряхнулся,  как  вымокший  под  дождем
пес.
   - Знаете, мне ужасно приятно, что вещь вам нравится.
   - Она мне не нравится. Я считаю, что она никому не нужна.
   Лицо Лоусона вытянулось, и он с изумлением воззрился  на  Клаттона,  не
понимая, что тот хочет сказать. Клаттон не  умел  выражать  своих  мыслей,
говорил он будто через силу. То, что он  наконец  произнес,  было  сказано
путано, сбивчиво, многословно, но Филип знал  заповедь,  которая  легла  в
основу его бессвязной речи. Клаттон,  который  никогда  ничего  не  читал,
услышал ее как-то от Кроншоу, и, хотя она сперва и не  произвела  на  него
большого впечатления, слова ее запали ему в  память,  а  потом  показались
собственным открытием: хороший художник должен рисовать два объекта  сразу
- человека и его душевное устремление.  Импрессионистов  поглощали  другие
задачи: они великолепно изображали человека, но их  так  же  мало,  как  и
английских  портретистов  XVIII   века,   занимало,   к   чему   стремится
человеческая душа.
   - Но, когда вы пытаетесь это передать, вы впадаете в  литературщину,  -
возразил Лоусон. - Эх, если бы я умел  писать  человека,  как  это  делает
Мане! И ну их тогда к черту, все ваши душевные устремления!
   - Да, если бы вы могли переплюнуть Мане в том, чем он силен, но вам  до
него далеко. Нельзя жить позавчерашним днем, почва там уже истощена.  Надо
вернуться к прошлому. Вот когда я увидел Эль Греко, я понял,  что  портрет
может дать больше, чем мы думали.
   - Но это означает возврат к Рескину! - закричал Лоусон.
   - Нет... Понимаете, Рескина занимала мораль; мне же в  высокой  степени
наплевать на мораль - ни дидактика, ни  этика,  ни  все  прочее  не  имеют
отношения к искусству; важны страсть, чувство.  Величайшие  портретисты  -
Рембрандт и Эль Греко  -  изображали  одновременно  и  самого  человека  и
устремление  его  души;  только  второсортные  живописцы   писали   одного
человека. Ландыш прелестен, даже если бы он не пах, но он  еще  прекраснее
оттого, что у него есть аромат. Ну а ваша  картина,  -  и  он  показал  на
портрет, написанный Лоусоном, - что ж, и рисунок тут в  порядке,  и  лепка
лица в порядке, все это пристойно и обыденно,  а  вам  полагалось  ее  так
нарисовать, чтобы всякий понял: какая дрянная  потаскуха!  Точность  очень
хороша, но Эль Греко делал свои фигуры высотой в восемь футов, потому  что
ему надо было выразить нечто такое, чего другим способом  он  выразить  не
мог.
   - Плевал я на вашего Эль Греко! -  возмутился  Лоусон.  -  Что  вы  нам
тычете его в нос, раз мы не можем посмотреть то, что он написал?
   Клаттон пожал плечами, молча выкурил сигарету и ушел.  Филип  и  Лоусон
поглядели друг на друга.
   - В том, что он говорит, что-то есть, - сказал Филип.
   Лоусон злобно уставился на свою картину.
   - А как же, черт побери, передать душевное устремление, если не  писать
человека таким, каким ты его видишь?


   Примерно в это время у Филипа появился новый приятель. По понедельникам
с утра в студии собирались натурщики - одного из них приглашали позировать
ближайшую неделю. Как-то раз выбор пал на молодого человека, который  явно
не был профессиональным натурщиком. Филипа привлекла его манера держаться:
взойдя на помост, он крепко встал на обе ноги, расправив плечи, сжав  руки
и вызывающе выставив вперед голову;  эта  поза  подчеркивала  красоту  его
тела, на котором не  было  ни  капли  жира,  а  мускулы  выпирали,  словно
стальные канаты. У него была коротко остриженная голова правильной  формы,
большие темные глаза, густые брови и маленькая бородка. Натурщ