не
поделаешь, не то мне все покажется ужасной гнусностью.
   - Вот чудак, - сказала она, глядя на него с любопытством.  -  Что-то  я
тебя не пойму.
   Теперь она на него не сердилась, но была озадачена; она никак не  могла
взять в  толк,  чего  он  хочет,  однако  пришлось  подчиниться;  ей  даже
казалось,  что  он  ведет  себя  как-то  очень  благородно  и  заслуживает
уважения, но в то же время он был ей смешон, она его несколько презирала.
   "Он тронутый", - думала она.
   Жизнь потекла своим чередом. Филип проводил весь день в больнице, а  по
вечерам занимался  дома,  если  не  ходил  к  Ательни  или  в  кабачок  на
Бик-стрит. Однажды он был приглашен на парадный обед к врачу,  у  которого
проходил практику, несколько  раз  его  звали  на  вечеринки  товарищи  по
институту. Милдред покорно сносила однообразие своего существования.  Если
она и обижалась, что Филип иногда оставлял ее по вечерам одну, она никогда
об этом не заговаривала. Изредка он водил ее в мюзик-холл. Он  настоял  на
своем: единственное, что их связывало, была ее работа по дому, которую она
несла в обмен за жилище и стол. Она вбила себе  в  голову,  что  летом  не
стоит искать службу, и с его согласия решила не  предпринимать  ничего  до
осени. Ей казалось, что тогда легче будет найти место.
   - Что до меня, - сказал Филип, - ты можешь остаться здесь и после того,
как найдешь работу. Комната  в  твоем  распоряжении,  а  женщина,  которая
прежде тут убирала, сможет присматривать за девочкой.
   Филип очень привязался к ребенку Милдред. Он  был  от  природы  человек
ласковый, но не часто мог это  проявить.  Нельзя  сказать,  чтобы  Милдред
относилась к девочке плохо. Она старательно за ней ухаживала, а раз, когда
ребенок сильно простудился, не отходила от него ни на шаг; но  девочка  ей
надоедала, и мать часто на нее покрикивала. Милдред по-своему  любила  ее,
но у нее не было материнского инстинкта, который заставлял бы ее  забывать
о себе ради ребенка. Внешне такая холодная, она находила  всякие  нежности
просто смешными. Когда Филип брал ребенка на колени, играл с ним и целовал
его, она над ним потешалась.
   - Ну чего ты с ней так нянчишься, можно  подумать,  что  ты  ей  родной
отец! - говорила она. - Прямо помешался на этой девчонке.
   Филип краснел - он всегда ужасно злился, когда над ним смеялись.  Глупо
было так привязаться к чужому ребенку, и он немножко этого  стеснялся.  Но
сердце его было переполнено нежностью, и девочка, чувствуя, что ее  любят,
прижималась щечкой к его лицу или свертывалась калачиком у него на руках.
   - Тебе-то хорошо, -  говорила  Милдред.  -  Ты  знать  не  знаешь  всех
неприятностей,  которые  терпишь  из-за  ребенка.  А  вот  как   бы   тебе
понравилось  сидеть  возле  нее  посреди  ночи  оттого,  что  ее   милости
расхотелось спать?
   В душе Филипа пробуждались воспоминания детства, казалось, давным-давно
позабытые. Он пересчитывал пальчики на ножках ребенка:
   - Раз, два, три, четыре, пять - вышел зайчик погулять...
   Возвращаясь вечером домой и входя в гостиную, Филип прежде всего  искал
взглядом девочку, игравшую на полу; у  него  становилось  тепло  на  душе,
когда, завидев его, она  принималась  лепетать  от  удовольствия.  Милдред
научила девочку звать его папой, и, когда ребенок впервые назвал  его  так
без подсказки, она хохотала до слез.
   - Интересно, отчего ты ее так любишь? - спросила Милдред. - Потому, что
она моя, или ты точно так же любил бы всякого ребенка?
   - Я никогда не знал других детей, так что не могу тебе ничего  сказать,
- ответил Филип.
   К концу второго семестра,  проведенного  им  в  больнице  на  практике,
Филипу повезло. Дело  было  в  середине  июля.  В  один  из  вторников  он
отправился  в  кабачок  на  Бик-стрит  и  встретил  там  Макалистера.  Они
посидели, поговорили об отсутствующих друзьях; немного  погодя  Макалистер
ему сказал:
   - Да, между прочим,  мне  посчастливилось  сегодня  услышать  об  одном
заманчивом дельце - акции Нью-Клейнфонтейна, это золотой прииск в Родезии.
Если хотите рискнуть, сможете немножко заработать.
   Филип  с  нетерпением  ожидал  такого  случая,  но  теперь,  когда   он
представился, им овладела нерешительность.  Он  отчаянно  боялся  потерять
деньги. По натуре он не был игроком.
   - Мне бы очень хотелось, - сказал он, - но не знаю, могу ли я позволить
себе рисковать. Сколько я потеряю, если дела пойдут плохо?
   - Видно, зря я затеял этот разговор. А мне казалось, что вы так об этом
мечтали, - холодно возразил Макалистер.
   Филип почувствовал, что Макалистер считает его непроходимым ослом.
   - Да, мне страшно хочется немного поднажиться, - засмеялся он.
   - Нельзя нажить деньги, если боишься рискнуть деньгами.
   Макалистер переменил тему разговора. Филип отвечал ему, но из головы  у
него не выходило, что в случае удачи маклер станет  прохаживаться  на  его
счет. У Макалистера был злой язык.
   - Если вы не возражаете,  я  все-таки  хочу  рискнуть,  -  взволнованно
сказал Филип.
   - Ладно. Куплю вам двести пятьдесят акций, и, как только увижу, что они
поднялись на два с половиной шиллинга, тут же их продам.
   Филип быстро подсчитал, сколько это составит,  и  у  него  даже  слюнки
потекли: тридцать фунтов - ведь это для него настоящая находка,  а  судьба
явно перед ним в долгу.
   На следующее утро за  завтраком  он  рассказал  об  этом  Милдред.  Она
считала, что он сглупил.
   - Никогда еще не видела, чтобы кто-нибудь заработал деньги на бирже,  -
сказала она. - Да и Эмиль всегда говорил: на бирже денег не зашибешь - вот
что он говорил!
   По дороге из больницы домой Филип купил  вечернюю  газету  и  сразу  же
отыскал в ней биржевой бюллетень. Он ничего не смыслил в этих делах, и ему
нелегко было найти акции, о которых говорил Макалистер. Он увидел, что они
поднялись. Сердце его дрогнуло от радости, и  он  с  ужасом  подумал,  что
Макалистер мог забыть об их уговоре или отказаться  от  покупки  акций  по
каким-нибудь соображениям.  Макалистер  обещал  прислать  ему  телеграмму.
Филип не стал дожидаться трамвая. Он вскочил на извозчика, хотя  это  было
непозволительной роскошью.
   - Мне нет телеграммы? - спросил он, врываясь в квартиру.
   - Нет, - ответила Милдред.
   Лицо его вытянулось; огорченный до глубины души, он тяжело опустился на
стул.
   - Значит, он все-таки не купил на мою  долю.  Черт  бы  его  побрал,  -
пробормотал он сердито. - Вот не везет! А я целый день только и думал, что
я сделаю с этими деньгами.
   - А что ты хотел с ними сделать? - спросила она.
   - Чего сейчас об этом говорить? Ох, как мне нужны были эти деньги!
   Она рассмеялась и протянула ему телеграмму.
   - Я пошутила. На, я ее распечатала.
   Он вырвал  телеграмму  у  нее  из  рук.  Макалистер  купил  ему  двести
пятьдесят акций и продал их с барышом в два с половиной  шиллинга,  как  и
предполагал. На следующий день должен был прийти перевод. Филип был зол на
Милдред за ее жестокую выходку, но злость тут же прошла.
   - Для меня это так важно, - радостно закричал  он.  -  Если  хочешь,  я
куплю" тебе новое платье.
   - Да, мне давно не мешает купить что-нибудь новое, - ответила она.
   - Знаешь, что я придумал? Я сделаю себе в конце июля операцию.
   - Ну? У тебя что-нибудь болит? - перебила она его.
   Милдред подумала, что какая-то тайная болезнь была причиной непонятного
ей поведения Филипа.
   Он покраснел: ему было неприятно разговаривать о своей хромоте.
   - Нет, но врачи полагают, будто могут  что-то  сделать  с  моей  ногой.
Раньше мне нельзя было позволить себе терять на это время, а теперь можно.
Я начну работать в перевязочной не в будущем месяце, а только в октябре. В
больнице я пролежу всего несколько недель, а потом  мы  сможем  поехать  к
морю. Это будет полезно нам всем - и тебе, и ребенку, и мне.
   - Ах, Филип, поедем  в  Брайтон!  Я  так  люблю  Брайтон  -  там  очень
приличная публика.
   Филип, правда, подумывал о какой-нибудь рыбацкой деревушке в Корнуэлле,
но услышав это, понял, что Милдред умрет там со скуки.
   - Мне все равно, куда ехать, лишь бы к морю, - сказал он.
   Неизвестно  почему,  его  вдруг  неудержимо  потянуло  на   море.   Ему
захотелось поплавать, и он представлял себе, как с наслаждением  нырнет  в
соленую воду. Он был хорошим пловцом, и ничто не  радовало  его  так,  как
бурное море.
   - Вот будет чудесно! - воскликнул он.
   - Совсем как медовый месяц, - сказала она. - Сколько ты можешь дать мне
на новое платье. Фил?



94

   Филип попросил  сделать  ему  операцию  доктора  Джекобса  -  помощника
главного  хирурга,  у  которого  он  проходил  практику.  Джекобс   охотно
согласился: его как раз  интересовало  запущенное  искривление  стопы,  он
собирал материал для диссертации. Хирург предупредил Филипа, что нога  его
не станет нормальной, но можно  рассчитывать  на  значительное  улучшение;
Филип не избавится от хромоты, но будет носить  менее  уродливый  ботинок.
Филип вспомнил, как когда-то молился Богу,  который  может  сдвинуть  горы
ради того, кто имеет веру, и горько усмехнулся.
   - Я не жду чуда, - сказал он.
   - Вы умно поступаете,  что  даете  мне  возможность  рискнуть.  Сильная
хромота помешала бы вашей врачебной практике.  У  обывателя  много  всяких
причуд, ему не нравится, если у врача что-нибудь не в порядке.
   Филипу отвели "маленькую палату" -  это  была  комнатка  на  лестничной
площадке, примыкавшая к общей палате, - ее оставляли для  особых  случаев.
Он пролежал там месяц: хирург не разрешил ему выписаться, пока он не начал
ходить. Филип  очень  хорошо  перенес  операцию  и  провел  время  не  без
приятности. Его навещали Лоусон и Ательни, а  как-то  раз  миссис  Ательни
привела двух своих детей; время от  времени  забегали  поболтать  знакомые
студенты; два раза в неделю  заходила  Милдред.  Все  были  к  нему  очень
предупредительны, и Филип, которого всегда удивляло  малейшее  внимание  к
нему,  был  растроган.  Он  наслаждался   полной   беззаботностью   своего
существования: здесь ему нечего было тревожиться о будущем - хватит ли ему
денег и выдержит ли он выпускные экзамены; он  мог  читать,  сколько  душе
угодно. Последнее время ему мало  приходилось  читать  -  мешала  Милдред:
стоило ему сесть за книгу, как она  отпускала  какое-нибудь  бессмысленное
замечание и не успокаивалась до тех пор, пока не получала ответа, и всякий
раз, как он, устроившись поудобнее, углублялся в  чтение,  она  непременно
просила его сделать что-нибудь по дому и совала ему то бутылку, которую не
могла откупорить, то молоток, чтобы вбить гвоздь.
   Они условились поехать в Брайтон в августе. Филип хотел снять  комнаты,
но Милдред заявила, что ей тогда  придется  хозяйничать,  а  отдохнет  она
только в том случае, если они поселятся в пансионе.
   - И так каждый день приходится готовить обед. Как мне это  осточертело!
Я хочу хоть на время избавиться от кухни.
   Филип согласился. Милдред случайно знала один пансион в Кемптауне, где,
по ее словам, брали не больше двадцати пяти шиллингов в неделю с человека.
Филип договорился с ней, что она  туда  напишет  и  попросит  оставить  им
комнаты, но, вернувшись домой из больницы,  выяснил,  что  она  ничего  не
сделала. Он рассердился.
   - Неужели ты так была занята? - спросил он.
   - Не могу же я обо всем помнить. Разве я виновата, что забыла?
   Филипу не терпелось поскорее попасть на море, и он не захотел  затевать
переписку.
   - Мы оставим багаж на вокзале, - сказал он, - и отправимся  в  пансион;
если у них будут свободные комнаты, мы пошлем за вещами швейцара.
   - Как тебе угодно! - сухо сказала Милдред.
   Она терпеть не  могла  упреков.  Обиженно  замкнувшись  в  высокомерном
молчании, она безучастно смотрела,  как  Филип  готовится  к  отъезду.  От
августовского солнца  в  тесной  квартирке  было  жарко,  улица  дышала  в
раскрытое окно зловонным зноем. Лежа в тесной больничной палате, в четырех
стенах, выкрашенных красной клеевой краской, Филип  истомился  по  свежему
воздуху и по морской волне, бьющей в  грудь  пловца.  Он  чувствовал,  что
сойдет с ума, если ему придется провести в Лондоне хотя бы одну ночь.
   Милдред снова пришла в хорошее расположение духа, когда  увидела  улицы
Брайтона и толпы отдыхающих; по дороге в пансион оба они были  в  отличном
настроении. Филип поглаживал щечки ребенка.
   - Мы покрасим их совсем в другой цвет, дайте только срок, - говорил он,
улыбаясь.
   Подъехав к пансиону, они отпустили извозчика. Дверь открыла  неряшливая
горничная; когда Филип спросил, есть ли свободные комнаты,  она  ответила,
что узнает, и позвала хозяйку. Сверху деловито спустилась толстая  пожилая
женщина; она оглядела их испытующим оком, как положено людям ее профессии,
и спросила, что им угодно.
   - Нам нужны две небольшие  комнаты,  а  если  у  вас  найдется  детская
кроватка, поставьте ее в одну из них.
   - К сожалению, у меня нет двух комнат. Есть большая комната на двоих, и
я могла бы поставить туда еще кроватку.
   - Это нам, пожалуй, не подойдет, - сказал Филип.
   - На той неделе я смогу дать вам еще одну комнату.  В  Брайтоне  сейчас
полно, и приходится мириться с неудобствами.
   - Филип, если это только на несколько  дней,  может,  мы  обойдемся?  -
вставила Милдред.
   - Нас больше устроили бы две комнаты. Вы не  могли  бы  порекомендовать
другой пансион?
   - Конечно, но не думаю, что у них дело обстоит лучше.
   - Дайте мне все-таки адрес.
   Пансион, который порекомендовала толстуха, находился на соседней улице,
и они пошли туда пешком. Филип ходил уже неплохо, хотя был еще слаб и  ему
приходилось опираться на палку. Милдред  несла  ребенка.  Часть  пути  они
прошли молча, но вдруг он заметил, что Милдред плачет. Это его  разозлило,
и он решил  не  обращать  на  нее  внимания,  но  она  не  дала  ему  этой
возможности.
   - Одолжи мне платок. Я не могу достать свой из-за ребенка, - произнесла
она, отвернув лицо и всхлипывая.
   Не говоря ни слова, он протянул ей носовой платок. Она вытерла глаза и,
так как он молчал, продолжала:
   - Можно подумать, что я заразная!
   - Пожалуйста, не устраивай сцен на улице.
   - Это выглядит так странно, когда настаивают на отдельных комнатах. Что
они о нас подумают?
   - Если бы они больше о нас знали, они, вероятно,  поражались  бы  нашей
добродетели.
   Она искоса на него поглядела.
   - А ты не проговоришься, что мы не женаты? - поспешно спросила она.
   - Нет.
   - Отчего же ты не хочешь жить со мной в одной  комнате,  как  будто  мы
женаты?
   - Милая, мне трудно тебе объяснить. Я не хочу тебя обижать, но я просто
не могу. Возможно, это глупо, бессмысленно, но это  сильнее  меня.  Я  так
тебя любил, что теперь... - Он прервал себя. - Ей-Богу же, тут  ничего  не
поделаешь.
   - Нечего сказать, здорово ты меня любил!
   Пансион, куда их направили, содержала суетливая старая дева  с  хитрыми
глазами и болтливым языком. Да, они могут получить одну большую комнату на
двоих (тогда им придется  платить  двадцать  пять  шиллингов  в  неделю  с
каждого и еще пять шиллингов за ребенка) или же две небольшие комнаты, что
будет стоить на целый фунт дороже.
   - За лишнюю комнату приходится брать много больше, - извиняющимся тоном
пояснила женщина, - ведь в крайнем случае я могу поставить вторую  кровать
и в комнату для одного.
   - Ничего, это нас не разорит. Как ты думаешь, Милдред?
   - Ну что ж, пожалуй. Мне-то уж все равно! - откликнулась она.
   Рассмеявшись, он кое-как замял разговор. Хозяйка пансиона послала за их
вещами, а они сели отдохнуть. У Филипа ныла нога, он рад был  положить  ее
на стул.
   - Надеюсь, ты не возражаешь, что я сижу с  тобой  в  одной  комнате?  -
вызывающе начала Милдред.
   - Не будем ссориться, - мягко попросил он.
   - Видно, ты очень богат, что можешь сорить деньгами.
   - Не сердись. Уверяю тебя, только так мы и сможем жить вместе.
   - Да, ты меня презираешь, в этом все дело.
   - Что ты, какая ерунда. С чего бы я стал тебя презирать?
   - Все у нас не так, как у людей.
   - Почему? Разве ты меня любишь?
   - Я? За кого ты меня принимаешь?
   - Ты ведь не очень-то темпераментная женщина, верно?
   - Это меня унижает, - сердито сказала она.
   - На твоем месте я не стал бы считать себя униженным.
   В пансионе жило человек десять. Ели  они  в  узкой  темной  комнате  за
длинным столом, во главе которого сидела хозяйка,  раскладывавшая  порции.
Кормили плохо. Хозяйка утверждала, что у нее французская кухня, - на самом
деле ее  невкусно  приготовленные  соусы  должны  были  скрывать  скверное
качество продуктов; дешевая камбала выдавалась  за  дорогую,  а  мороженая
баранина - за ягненка.  Кухня  была  маленькая,  неудобная,  к  столу  все
подавалось едва теплым. В пансионе жила  скучная,  претенциозная  публика:
пожилые дамы с незамужними великовозрастными дочками; смешные,  сюсюкающие
старые холостяки; малокровные конторщики средних  лет  со  своими  женами,
любившие поговорить о  дочках,  сделавших  выгодную  партию,  и  сыновьях,
занимавших отличные должности в колониях. За столом  обсуждался  последний
роман мисс Корелли; некоторые предпочитали картины лорда Лейтона  полотнам
мистера Альма-Тадемы, другие - полотна  мистера  Альма-Тадемы  -  картинам
лорда Лейтона. Вскоре Милдред поведала дамам о своем романтическом браке с
Филипом, и он стал предметом всеобщего внимания: еще бы, ведь его  знатная
семья отреклась от него и оставила без гроша за то,  что  он  женился,  не
кончив института; а отец Милдред, владевший  крупным  поместьем  где-то  в
Девоншире, невзлюбил Филипа и ничем не хотел  им  помочь.  Вот  почему  им
приходится жить в дешевом пансионе и обходиться без няни для  ребенка;  но
им просто необходимы две комнаты - оба они привыкли к комфорту и не терпят
тесноты. Другие обитатели пансиона  тоже  приводили  всяческие  объяснения
своего пребывания здесь: один  из  холостяков  всегда  проводил  отпуск  в
"Метрополе", но он любит веселую компанию, а  ее  не  найдешь  в  шикарных
отелях; пожилая дама  с  великовозрастной  дочкой  как  раз  в  это  время
ремонтировала свой прекрасный лондонский особняк и сказала дочке: "Гвенни,
милочка, этим летом мы  не  можем  позволить  себе  больших  расходов",  -
поэтому им пришлось приехать сюда, хотя это  совсем  не  то,  к  чему  они
привыкли. Милдред чувствовала, что попала  в  избранное  общество,  а  она
ненавидела грубое простонародье.  Ей  нравилось,  чтобы  джентльмены  были
джентльменами в полном смысле этого слова.
   "Если имеешь дело с джентльменами и леди, - говорила она,  -  я  люблю,
чтобы это были настоящие джентльмены и леди".
   Это замечание показалось Филипу  несколько  загадочным,  но,  когда  он
услышал, как она повторяет его разным лицам,  встречая  при  этом  горячее
сочувствие, он пришел к заключению, что оно  было  непонятно  ему  одному.
Впервые Филип и Милдред проводили все время вдвоем. В Лондоне он не  видел
ее целыми днями,  а  когда  приходил  домой,  их  развлекали  разговоры  о
домашних делах, о ребенке, о соседях, пока он не принимался за свои книги.
Теперь он бывал с ней весь день. После завтрака они  спускались  на  пляж;
утро проходило незаметно - они купались и прогуливались по берегу.  Вечер,
который они просиживали на набережной,  уложив  ребенка  спать,  тоже  был
сносен - можно было слушать музыку и разглядывать непрерывный поток  людей
(Филип забавлялся, строя  разные  догадки  о  прохожих  и  сочиняя  о  них
маленькие новеллы, - он научился отвечать Милдред, не слушая ее,  так  что
мысли его могли течь свободно). Но послеобеденное время тянулось  долго  и
скучно. Они сидели на пляже. Милдред повторяла,  что  надо  попользоваться
вовсю "Доктором Брайтоном"; Филип не мог читать, так как она  беспрестанно
о чем-нибудь разглагольствовала. Если он не обращал на нее  внимания,  она
негодовала:
   - Ах, брось ты эту  дурацкую  книгу!  Тебе  вредно