ик  сохранял
свою позу несколько часов подряд без малейших  признаков  усталости.  Лицо
его в одно и то же время выражало и стыд и решимость. Весь  он  был  точно
сгусток энергии и сразу  зажег  романтическое  воображение  Филипа;  когда
сеанс окончился и натурщик оделся, Филипу показалось, что  он  носит  свое
платье, как переодетый в лохмотья король. Юноша был молчалив, но дня через
два миссис Оттер рассказала Филипу, что  натурщик  -  испанец  и  позирует
впервые.
   - Он, наверно, голодал, - сказал Филип.
   - Вы заметили, как он одет? Костюм на нем чистый и очень приличный.
   Случилось так, что один из  учившихся  в  студии  американцев,  Поттер,
собрался поехать на несколько месяцев в Италию и предложил свою мастерскую
Филипу. Филипа это очень обрадовало. Его начинал  раздражать  авторитетный
тон Лоусона, ему хотелось побыть одному.  Решившись,  он  в  конце  недели
подошел к натурщику, объяснил, что не успел кончить рисунок, и спросил, не
согласится ли тот позировать ему хотя бы денек дома.
   - Я не натурщик, - заявил испанец. - На той неделе у меня будут  другие
дела.
   - Давайте вместе закусим и обсудим этот вопрос, -  предложил  Филип,  а
так как собеседник его колебался, добавил с  улыбкой:  -  Ей-Богу  же,  от
того, что вы со мной пообедаете, вас не убудет.
   Пожав плечами,  натурщик  согласился,  и  они  отправились  в  cremerie
[кафе-молочную (фр.)]. Испанец говорил на ломаном французском языке бегло,
хотя и не очень понятно, и Филипу удалось с ним поладить. Выяснилось,  что
испанец - писатель. Он приехал в Париж  писать  романы  и  кормился  всеми
способами, доступными человеку без гроша в  кармане:  давал  уроки,  брал,
когда перепадали, переводы - главным образом деловых бумаг - и наконец был
вынужден зарабатывать деньги, позируя художникам. За это хорошо платили, и
того, что он заработал за прошлую неделю, ему хватит еще на полмесяца;  он
сообщил удивленному Филипу, что свободно может прожить  на  два  франка  в
день; однако ему было стыдно,  что  он  вынужден  обнажать  свое  тело  за
деньги, и считал профессию  натурщика  унижением,  которое  можно  снести,
только когда тебе грозит голодная смерть. Филип объяснил ему, что  намерен
писать не тело, а только голову; ему хочется сделать с  него  портрет  для
выставки в Салоне будущего года.
   - Но почему вам захотелось писать портрет  именно  с  меня?  -  спросил
испанец.
   Филип ответил, что его лицо показалось ему интересным; он надеется, что
портрет может выйти удачным.
   - У меня нет свободного времени. Мне  жаль  каждой  минуты,  которую  я
отрываю от работы.
   - Но вы нужны мне только под вечер. По утрам я работаю в  студии.  И  в
конце концов лучше позировать мне, чем переводить деловые письма.
   В Латинском квартале еще ходили легенды о тех временах, когда  студенты
из разных стран жили в тесной дружбе друг с  другом;  однако  времена  эти
давно миновали и различные национальности были тут так же разъединены, как
в каком-нибудь городе на Востоке. У "Жюльена" и в "Beaux  Arts"  [Академия
изящных искусств] на француза-студента, который  якшался  с  иностранцами,
его  соотечественники  смотрели  косо.  Англичанину  трудно  было   близко
познакомиться с обитателями города, в котором  он  жил.  Многие  студенты,
проведя в Париже лет пять, знали французский лишь настолько, чтобы  суметь
объясниться в магазинах, и жили, совсем как в Англии, словно и не выезжали
из Южного Кенсингтона.
   Филип  со  своим  пристрастием  ко   всему   романтическому   радовался
возможности сойтись поближе с испанцем; он проявил всю свою настойчивость,
чтобы сломить его упрямство.
   - Знаете, что я  сделаю?  -  сдался  наконец  испанец.  -  Я  буду  вам
позировать, но не за деньги, а для собственного удовольствия.
   Филип воспротивился. Но тот был непреклонен, и после долгих споров  они
уговорились, что испанец придет к нему в следующий понедельник в час  дня.
Он дал Филипу свою карточку, на которой было напечатано его имя  -  Мигель
Ахурия.
   Мигель позировал аккуратно и, хотя он отказывался брать плату, время от
времени занимал у Филипа франков по пятидесяти; сеансы обходились  дороже,
чем если бы Филип платил за них, как положено, но зато  создавали  испанцу
приятную иллюзию, что он не зарабатывает  на  жизнь  унизительным  трудом.
Национальность Мигеля делала его в глазах Филипа олицетворением  всяческой
романтики, он  расспрашивал  его  о  Севилье  и  Гренаде,  о  Веласкесе  и
Кальдероне. Но Мигеля раздражали  разговоры  о  величии  его  родины.  Для
испанца, как и для многих его соотечественников, Франция была единственной
страной, где мог жить интеллигентный человек, а Париж - столицей мира.
   - Испания - это труп! - кричал он. - У нее нет  писателей,  у  нее  нет
искусства, у нее ничего нет!
   Мало-помалу с безудержным красноречием своей  нации  он  открыл  Филипу
душу. Испанец писал роман, который, он надеялся, создаст ему имя. Находясь
под влиянием Золя, местом действия он избрал Париж. Он рассказал  подробно
сюжет. Филипу этот сюжет  показался  примитивным  и  глупым;  его  наивная
эротика ("c'est la vie, mon cher, c'est la  vie!"  [Это  ведь  жизнь,  мой
милый,  сама  жизнь!  (фр.)]  -  кричал   испанец)   только   подчеркивала
тривиальность фабулы. Писал  он  уже  два  года,  преодолевая  невероятные
лишения, отказывая себе в тех удовольствиях, которые влекли его  в  Париж,
борясь с нищетой ради своего искусства, решив, что ничто не собьет  его  с
намеченного  пути.  Усилия,   которые   он   затрачивал,   были   поистине
героическими.
   - Почему вы не пишете об Испании? - возмутился Филип. - Ведь  это  было
бы куда интереснее. Вы знаете тамошнюю жизнь.
   - Но Париж - единственное место, о котором стоит писать.  Вот  Париж  -
это жизнь.
   Как-то раз он принес часть  своей  рукописи  и  на  плохом  французском
языке, взволнованно переводя фразу за  фразой,  так  что  Филип  едва  его
понимал, прочел несколько  отрывков  из  романа.  Впечатление  было  самое
жалкое. Филип в растерянности смотрел на портрет,  который  он  писал:  за
этим просторным лбом скрывался самый  заурядный  ум,  а  горящие  страстью
глаза не видели в  жизни  ничего,  кроме  пошлости.  Филип  был  недоволен
портретом и к концу сеанса почти всегда счищал  с  холста  то,  что  успел
сделать. Конечно, надо выразить душевные устремления, но кто знает, каковы
они, если человек - это сгусток противоречий? Ему нравился Мигель,  и  его
огорчало сознание, что героическая борьба, которую вел испанец, бесцельна;
для того чтобы стать большим писателем, у него было  все,  кроме  таланта.
Филип смотрел на свою собственную  работу.  Как  узнать,  есть  ли  в  ней
что-нибудь настоящее или он попусту тратит время? Ему было ясно,  что  для
достижения какой-нибудь цели мало одной только воли, а уверенность в своих
силах еще ничего не доказывает. Филип подумал о Фанни Прайс: она  страстно
верила в свой талант, и у нее была железная воля.
   - Если бы я понял, что из меня никогда не выйдет настоящего  художника,
я  бросил  бы  живопись,  -  сказал  себе  Филип.  -  Быть  посредственным
художником бессмысленно.
   Однажды утром, когда он выходил из дому, привратница крикнула ему,  что
для него есть письмо. Никто не писал ему, кроме  тети  Луизы  и  время  от
времени - Хейуорда, а почерк на конверте был незнакомый. Он прочитал:

   "Прошу вас прийти сразу же, как только вы получите это письмо. Больше я
не могла терпеть. Пожалуйста, придите сами. Мысль о том,  что  кто-нибудь,
кроме вас, коснется меня, невыносима. Я хочу, чтобы все мои вещи достались
вам.
   Ф.Прайс.
   Я ничего не ела уже три дня".

   Филипу стало вдруг дурно от страха. Он кинулся бежать к дому, в котором
она жила. Его поразило, что она еще  в  Париже.  Он  не  видел  Фанни  уже
несколько месяцев и решил, что она давно возвратилась в  Англию.  Войдя  в
подъезд, он спросил привратника, дома ли мисс Прайс.
   - Да. Она, по-моему, не выходила уже дня два.
   Филип взбежал наверх и постучал. Ответа не было. Он позвал ее по имени.
Дверь была заперта, и, заглянув в скважину, он увидел, что ключ  торчит  в
замке.
   - Господи, неужели она что-нибудь с  собой  сделала!  -  воскликнул  он
вслух.
   Он побежал вниз и сказал привратнику, что  мисс  Прайс,  несомненно,  у
себя в комнате. Он получил  от  нее  письмо  и  боится,  не  случилось  ли
какого-нибудь  несчастья.  Филип   предложил   взломать   дверь.   Угрюмый
привратник, который едва слушал его, перепугался; он заявил, что не  может
взять на себя такую ответственность и вломиться в комнату, надо сходить за
commissaire  de  police  [участковым  полицейским   (фр.)].   Они   вдвоем
отправились в bureau [полицейский участок (фр.)], вызвали  слесаря.  Филип
узнал, что мисс Прайс не платила за  квартиру  последние  три  месяца;  на
Новый год она не сделала  привратнику  положенного  по  традиции  подарка.
Вчетвером они снова поднялись наверх и опять  постучали  в  дверь.  Ответа
по-прежнему не было. Слесарь принялся за  дело,  и  наконец  они  вошли  в
комнату. Филип вскрикнул и инстинктивно  закрыл  лицо  руками.  Несчастная
женщина висела на веревке, которую  она  прикрепила  к  крюку  в  потолке,
ввинченному кем-то из прежних обитателей, для того чтобы подвесить  полог.
Она сдвинула в сторону свою узенькую кровать и  встала  на  стул,  который
потом оттолкнула ногой.  Стул  лежал  на  боку  посреди  комнаты.  Веревку
перерезали. Тело уже давно остыло.



49

   История, которая постепенно  открылась  Филипу,  была  ужасна.  Женщин,
учившихся с  Фанни  Прайс  в  "Амитрано",  обижало,  что  она  никогда  не
участвовала в их веселых пирушках в ресторане,  однако  причина  тут  была
самая простая: Фанни страдала от  жесточайшей  нужды.  Филип  вспомнил  их
совместный обед вскоре после того, как он приехал в Париж, и  ее  зверский
аппетит, который вызвал у него тогда отвращение; теперь  он  понимал,  что
ела она с такой жадностью потому, что была смертельно голодна.  Привратник
рассказал ему, как она питалась. Ей каждый день оставляли бутылку  молока,
и она сама покупала себе булку; съев половину  хлеба  и  выпив  полбутылки
молока в обед, она, вернувшись из школы, доедала остальное на ужин. И  так
день за днем. Филип с болью думал о том, что ей приходилось выносить.  Она
ни разу никому не призналась в том, что беднее других, но  ее  гроши  явно
подходили к концу и последнее время  она  уже  больше  не  могла  посещать
студию.  В  ее  каморке  почти  не  было  мебели  и,  кроме   потрепанного
коричневого платья, которое она всегда носила, не нашлось никакой  одежды.
Филип порылся в ее вещах в поисках адреса кого-нибудь из ее друзей, с  кем
он мог бы снестись. Он нашел клочок бумаги, на  котором  раз  десять  было
написано его имя. Эта бумажка его потрясла. По-видимому,  она  и  в  самом
деле его любила; он подумал об иссохшем теле,  которое  висело  на  крюке,
вбитом в потолок, и его охватила дрожь. Но, если она  его  любила,  почему
она не позволила ему ей помочь? Он с радостью сделал бы все, что мог.  Его
мучила совесть - ведь он не пожелал заметить, что она относится к  нему  с
каким-то особенным чувством, и теперь слова в ее письме: "Мысль о том, что
кто-нибудь,  кроме  вас,  коснется  меня,  невыносима"   -   звучали   так
трагически. Она умерла с голоду.
   В конце концов Филип  нашел  письмо,  подписанное  "твой  любящий  брат
Альберт". Письмо это  было  почти  трехнедельной  давности,  откуда-то  из
Сербитона, и в нем этот брат отказывал в займе пяти фунтов  стерлингов.  У
него - жена и дети, о которых он должен заботиться,  он  не  считает  себя
вправе бросаться деньгами и советует Фанни вернуться в Лондон  и  поискать
место. Филип дал  телеграмму  Альберту  Прайсу  и  через  некоторое  время
получил ответ:

   "ГЛУБОКО ОПЕЧАЛЕН. КРАЙНЕ ЗАТРУДНИТЕЛЬНО БРОСИТЬ ДЕЛО.
   НЕУЖЕЛИ МОЕ ПРИСУТСТВИЕ НЕОБХОДИМО. ПРАЙС".

   Филип  сухо  подтвердил,  что  его  присутствие  необходимо.  Наутро  в
мастерской появился незнакомый ему человек.
   - Моя фамилия Прайс, - объявил он Филипу.
   Это  был  плебейского  вида  мужчина  в  черном  костюме   и   котелке,
перевязанном  лентой  из  черного  крепа;  в  его  внешности  было  что-то
нескладное,  как  и  у  Фанни;  на  лице  топорщились  щетинистые  усы,  и
разговаривал он с простонародным лондонским акцентом. Филип пригласил  его
войти, и, покуда он  рассказывал  подробности  трагического  происшествия,
мистер Прайс исподтишка разглядывал мастерскую.
   - Мне ведь не обязательно ее видеть, правда? - спросил Альберт Прайс. -
Нервы у меня не слишком крепкие, и любая ерунда меня расстраивает.
   Он разговорился. Мистер Прайс торговал  резиновыми  изделиями;  у  него
были жена и трое детей. Фанни служила гувернанткой,  и  он  никак  не  мог
взять в толк, зачем ей понадобилось бросить работу и отправиться в Париж.
   - И я, и миссис Прайс говорили ей, что Париж -  не  место  для  молодой
девушки. И художеством денег не заработаешь, прибыли от него, что от козла
молока.
   Мистер Прайс явно не ладил с сестрой и рассматривал ее самоубийство как
последнюю гадость, которую она ему устроила. Ему не  хотелось  признавать,
что на самоубийство ее толкнула нищета, - это как-никак  бросало  тень  на
семью. У него возникла мысль,  что  ее  поступок  мог  быть  вызван  более
уважительной причиной.
   - А может, тут какие-нибудь неприятности по женской части? Понятно, что
я имею в виду, а? Ведь это же Париж и все такое. Могла  наложить  на  себя
руки, чтобы скрыть позор.
   Филип почувствовал, что краснеет, и мысленно выругал себя за отсутствие
самообладания. Острые, как буравчики, глаза Прайса, казалось,  подозревали
его в нечистой игре.
   - А я уверен, что ваша сестра была абсолютно добродетельна,  -  ответил
он колючим тоном. - Она покончила с собой потому, что умирала с голоду.
   - Ну что ж, это нехорошо по отношению к ее родным, мистер Кэри.  Стоило
ей мне написать... Разве я позволил бы сестре нуждаться?
   Филип узнал его адрес из письма, в котором Прайс отказывал дать  сестре
взаймы; однако он только пожал плечами - какой теперь толк его  попрекать?
Филипу был  отвратителен  этот  человечек,  и  он  хотел  поскорее  с  ним
распрощаться. Да и Альберт Прайс предпочитал побыстрее покончить со  всеми
формальностями и вернуться в Лондон. Они  пошли  в  комнатушку,  где  жила
Фанни. Альберт Прайс поглядел на картины и на обстановку.
   - Я не говорю, что разбираюсь в искусстве, - сказал он.  -  Но  за  эти
картины все-таки можно будет что-нибудь получить, как вы думаете?
   - Ничего, - сказал Филип.
   - Мебель не стоит и десяти шиллингов.
   Альберт Прайс не говорил по-французски, и  Филипу  пришлось  взять  все
хлопоты на себя. Казалось, так  никогда  и  не  удастся  предать  земле  и
упокоить это бедное тело: надо было получать в одном присутственном  месте
какие-то бумаги  и  подписывать  их  в  другом;  обойти  множество  всяких
должностных лиц. Три дня Филип  бегал  с  утра  до  ночи.  Наконец  они  с
Альбертом Прайсом проводили катафалк на кладбище Монпарнас.
   - Я хочу, чтобы все было, как у людей, - заявил Альберт Прайс, - но зря
деньги переводить не стоит.
   Краткая церемония казалась особенно гнетущей в это  холодное  серенькое
утро. На похороны пришло несколько человек, которые были знакомы  с  Фанни
Прайс по студии: миссис Оттер (потому что она была massiere и считала  это
своим долгом), Рут Чэлис (потому что у нее было  доброе  сердце),  Лоусон,
Клаттон и Фланаган. Все они недолюбливали покойную, когда она  была  жива.
Филип, озираясь, увидел, как тесно стоят повсюду памятники (одни - простые
и бедные, другие - безвкусные, аляповатые и безобразные),  и  почувствовал
отвращение: все вокруг было невыносимо убогим. Когда  похороны  кончились,
Альберт Прайс пригласил Филипа пообедать. Филип уже видеть его не  мог,  к
тому же он смертельно устал; последние дни его мучила бессонница, ему  без
конца мерещилась Фанни Прайс в своем рваном коричневом платье - она висела
на крюке, вбитом в потолок... Однако он не  смог  придумать  предлога  для
отказа.
   - Вы меня сведите куда-нибудь, пусть нас с вами накормят  по-барски.  А
то мои нервы от всей этой истории совсем разъехались.
   - Тут поблизости, пожалуй, лучшее место - "Лавеню", - ответил Филип.
   Альберт Прайс со вздохом облегчения уселся на  бархатный  диванчик.  Он
заказал сытный обед и бутылку вина.
   - Ну, слава Богу, кончено, - сказал он.
   Он задал Филипу обиняком несколько вопросов, и тот понял,  что  мистера
Прайса интересует, как живут в Париже художники. Жизнь  эта  казалась  ему
предосудительной, но он умирал от любопытства, желая поподробнее разузнать
о тех оргиях, которые рисовало  ему  воображение.  Воровато  подмигивая  и
подхихикивая, он намекал, что его не проведешь: пусть ему Филип голову  не
морочит, он ведь человек  бывалый,  понимает  что  к  чему.  Мистер  Прайс
спросил Филипа, знает ли он те местечки на Монмартре, о которых идет такая
слава от самого Темпльбара до биржи? Эх, хотелось  бы  и  ему  побывать  в
"Мулен  Руж".  Обед  был  превосходный,  а  вино  и  того  лучше.  Хорошее
пищеварение настраивало Альберта Прайса на все более игривый лад.
   - А ну-ка, возьмем немножко коньячку, -  сказал  он,  когда  им  подали
кофе. - Где наша не пропадала!
   Он потирал руки.
   - Знаете, а я ведь подумываю, не остаться ли мне здесь на  ночь.  Поеду
завтра. Как насчет того, чтобы провести вечерок вместе?
   - Черта с два я соглашусь водить вас сегодня по Монмартру!
   - Да, наверно, это не очень прилично.
   Он сказал это так серьезно, что Филип усмехнулся.
   - К тому же такая прогулка может пагубно отразиться на ваших нервах,  -
произнес он внушительно.
   Альберт Прайс решил, что тогда ему лучше выехать  в  Лондон  поездом  в
четыре часа, и распрощался с Филипом.
   - Ну что ж, пока, старина. Знаете что? Я  постараюсь  как-нибудь  опять
приехать в Париж и непременно дам вам знать. А тогда уж мы с  вами  кутнем
вовсю!
   В этот день Филип был  слишком  взвинчен,  чтобы  работать;  он  сел  в
автобус и переехал на ту сторону реки поглядеть, не  выставлены  ли  новые
картины у Дюран-Рюэля. Потом пошел бродить по бульварам. День был студеный
и ветреный. Мимо  него  спешили  прохожие,  поплотнее  запахнув  пальто  и
съежившись от холода; лица у них были озябшие и озабоченные. Ну и  ледяной
же, наверно, холод там, в могиле на кладбище Монпарнас,  среди  всех  этих
белых надгробий. Филип почувствовал себя одиноким и  вдруг  затосковал  по
дому. Ему захотелось к людям. В этот час Кроншоу работает,  а  Клаттон  не
любит незваных гостей; Лоусон пишет новый портрет Рут Чэлис и рассердится,
если ему помешают. Филип  решил  сходить  к  Фланагану.  Тот  рисовал,  но
обрадовался случаю бросить кисти и поболтать. В  мастерской  у  него  было
уютно - американец был богаче своих товарищей -  и  тепло;  Фланаган  стал
готовить чай. Филип  поглядел  на  два  портрета,  которые  тот  собирался
выставить в Салоне.
   - Это, конечно, нахальство, что я посылаю туда  свою  мазню,  -  сказал
Фланаган, - но мне наплевать. Пошлю, и все. Вы считаете, что это дерьмо?
   - Не такое дерьмо, как я думал, - сказал Филип.
   Портреты, к его удивлению, были написаны с настоящим  мастерством.  Все
трудности  умело  обойдены,  и  мазки  положены  с  неожиданной   и   даже
привлекательной смелостью. Фланаган, не имея  школы  и  не  зная  техники,
писал свободно, словно всю жизнь отдал искусству.
   - Если бы картину было запрещено  рассматривать  дольше,  чем  тридцать
секунд, вас бы считали великим мастером, - пошутил Филип.
   У  молодых  людей  не  было  принято  портить  друг  друга  чрезмерными
комплиментами.
   - У нас в Америке ни у кого нет больше тридцати секунд, чтобы  смотреть
на картину, - засмеялся американец.
   Фланаган, хотя и был самым легкомысленным существом на  свете,  обладал
той обая