амого  продавать  ценные
бумаги, когда дела на бирже так  плохи;  его  долг  перед  самим  собою  -
сохранить на случай болезни то  немногое,  что  у  него  осталось.  Письмо
заканчивалось небольшой проповедью. Он неоднократно предупреждал Филипа, а
тот не внимал  его  предостережениям;  откровенно  говоря,  он  ничуть  не
удивлен:  он  и  раньше  знал,  к  чему  приведут   Филипа   мотовство   и
неуравновешенность.
   Филип читал это письмо, и его бросало то в жар, то в холод. Он никак не
предполагал, что дядя может ответить отказом, и теперь  был  вне  себя  от
бешенства; но гнев  сменился  полной  растерянностью:  если  дядя  ему  не
поможет, как  он  будет  продолжать  учиться?  В  ужасе,  отбросив  всякую
гордость, он снова, с еще большей  настойчивостью  написал  блэкстеблскому
священнику. Может быть, он не сумел объясниться  как  следует  и  дядя  не
понял, в какое отчаянное положение он попал. Но священник ответил, что  не
изменит своего решения: Филипу уже двадцать пять лет, и  ему  пора  самому
зарабатывать  на  хлеб.  После  его  смерти  Филипу  достанется  маленькое
наследство, но до той поры он не получит ни гроша.  Филип  почувствовал  в
письме злорадство человека, который многие годы порицал  его  поведение  и
теперь получил доказательство своей правоты.



99

   Филип стал закладывать одежду. Он урезал расходы,  питаясь  только  два
раза в день: утром он завтракал и в четыре часа ел хлеб с маслом,  запивая
его чашкой какао, с таким расчетом, чтобы не чувствовать голода  до  утра.
Но часам к девяти вечера он бывал так голоден,  что  приходилось  ложиться
спать. Он подумывал занять денег  у  Лоусона,  но  его  удерживала  боязнь
получить отказ; наконец он решился попросить у него  пять  фунтов.  Лоусон
одолжил их с удовольствием, но сказал при этом: "Только, пожалуйста, верни
через недельку, ладно? Мне надо расплачиваться с мастером за рамы, а я как
раз сижу без гроша".
   Филип знал, что не сможет вернуть долг; мысль о том, что подумает о нем
Лоусон, так его мучила, что через несколько дней он принес деньги обратно,
даже не притронувшись к ним. Лоусон шел обедать и пригласил его  с  собой.
Филип столь обрадовался  настоящей  пище,  что  с  трудом  ее  глотал.  По
воскресеньям он всегда мог рассчитывать на хороший обед у Ательни.  Но  он
так и не решился рассказать им, что  с  ним  стряслось:  они  считали  его
человеком обеспеченным, и Филип боялся, что, узнав правду, они станут хуже
к нему относиться.
   Хотя он всегда был беден, ему и в  голову  не  приходило,  что  человек
может жить впроголодь: с людьми его  круга  никогда  ничего  подобного  не
случалось; он испытывал теперь такой жгучий стыд, словно заразился  дурной
болезнью.  Положение,  в  котором  он  очутился,  было  для  него   полной
неожиданностью. Он  так  растерялся,  что  машинально  продолжал  посещать
больницу - ничего другого он не мог придумать. В  душе  он  питал  смутную
надежду, что дела его как-нибудь поправятся; ему просто не  верилось,  что
все это правда; Филип вспомнил, как в первый год пребывания  в  школе  ему
часто казалось, что его жизнь  -  это  только  сон:  вот  он  проснется  и
очутится снова дома. Но вскоре он понял, что через  неделю  останется  без
гроша. Нужно было немедленно попытаться найти какой-нибудь заработок. Если
бы у него был диплом, он мог бы пойти на войну, несмотря даже на  хромоту,
- там была большая нужда  в  медиках.  Не  будь  он  калекой,  он  мог  бы
поступить  в   один   из   беспрерывно   формировавшихся   добровольческих
кавалерийских полков. Он  прошел  к  секретарю  медицинского  института  и
попросил порекомендовать его репетитором к одному из отстающих  студентов,
но секретарь не подал  ему  никакой  надежды.  Филип  читал  объявления  в
медицинских   журналах,   он   предложил   свои    услуги    в    качестве
недипломированного ассистента владельцу амбулатории на  Фулэм-роуд.  Когда
Филип к нему явился, он заметил, что врач покосился на  его  хромую  ногу;
Филип не успел и рта раскрыть, как тот ему объявил, что у  него  недостает
опыта. Филип  понял,  что  это  только  отговорка:  врач  не  хотел  брать
ассистента, которому трудно двигаться. Пришлось искать  другой  заработок.
Он знал французский и немецкий и рассчитывал, что может  найти  конторскую
работу; как ни тяжело ему было, он пошел  на  это,  стиснув  зубы;  ничего
другого ему не оставалось.  Он  слишком  робел,  чтобы  самому  ходить  по
объявлениям, и написал несколько писем; однако у него не было ни опыта, на
который он мог бы сослаться, ни рекомендаций; он понимал, что  его  знание
языков не распространяется на область коммерции - деловые термины были ему
неизвестны; он не умел ни стенографировать, ни  печатать  на  машинке.  Он
поневоле пришел к заключению,  что  положение  его  безнадежно.  Мелькнула
мысль написать поверенному, который был душеприказчиком его отца, но Филип
так и не смог заставить себя взяться за перо;  ведь  он  продал  закладные
вопреки его совету. Он знал  от  дяди,  что  мистер  Никсон  его  всячески
осуждает. Годичное  пребывание  Филипа  в  бухгалтерской  конторе  убедило
поверенного, что он лентяй и рохля.
   - Лучше подохну с голоду, - пробормотал Филип сквозь зубы.
   Изредка  он  помышлял  о  самоубийстве:  достать  какого-нибудь  яда  в
больничной аптеке было нетрудно, и его тешила мысль, что на худой конец  у
него всегда остается эта возможность; но  всерьез  он  о  самоубийстве  не
думал. Когда Милдред  бросила  его  ради  Гриффитса,  он  испытывал  такие
страдания, что хотел умереть, лишь бы от них  избавиться.  Сейчас  умирать
ему не хотелось. Он вспомнил утверждение ночной сиделки из  своей  палаты,
будто люди чаще кончают самоубийством из-за  денег,  чем  из-за  любви,  и
усмехался при мысли о том, что является исключением из этого правила.  Ему
только очень хотелось поговорить о своих невзгодах, но он не мог заставить
себя кому-нибудь открыться. Его мучил стыд.
   Филип продолжал искать работу. Он не платил за комнату уже три  недели,
объяснив домохозяйке, что получит деньги к концу месяца;  она  промолчала,
но зловеще поджала губы. В конце месяца она спросила,  не  уплатит  ли  он
сколько-нибудь в счет долга; с чувством  мучительного  стыда  он  заставил
себя ответить, что не может, но обещал,  что  напишет  дяде  и  безусловно
расплатится в будущую субботу.
   - Что ж, надеюсь, вы заплатите, мистер Кэри; мне ведь тоже пора вносить
арендную плату, и я не могу залезать в долги. - В голосе ее не было злобы,
но в нем звучала решимость, которая его пугала. Помедлив, она добавила:  -
Если  вы  не  заплатите  в  будущую  субботу,  мне  придется  пожаловаться
секретарю института.
   - Ладно, все будет в порядке.
   Она посмотрела на него, оглядела голые стены комнаты, а потом  сказала,
как будто между прочим, словно это было самой естественной вещью на свете:
   - Внизу у меня сочное жаркое; если хотите, спуститесь ко мне на  кухню,
и я охотно угощу вас обедом.
   Филип покраснел до корней волос и с  трудом  проглотил  подступивший  к
горлу комок.
   - Большое спасибо, миссис Хиггинс, я совсем не голоден.
   - Как угодно.
   Когда она вышла из комнаты, Филип бросился на кровать. Он изо всех  сил
стиснул кулаки, чтобы не разрыдаться.



100

   Настала суббота. В этот день он обещал  расплатиться  с  хозяйкой.  Всю
неделю он надеялся на какой-нибудь счастливый случай. Работы он так  и  не
нашел. Никогда еще он не  был  в  таком  отчаянном  положении;  он  совсем
растерялся и не знал, что делать. Где-то в глубине души ему казалось,  что
все это нелепая  шутка.  В  кармане  у  него  оставалось  всего  несколько
медяков,  он  продал  всю  одежду,  без  которой  мог  обойтись.  У   него
сохранилось несколько книг да кое-какой хлам, за который он  мог  выручить
шиллинг-другой; но хозяйка не спускала с него глаз, и он боялся,  что  она
его задержит, если он  вынесет  еще  какую-нибудь  вещь  из  комнаты.  Ему
оставалось только сказать ей, что он не сможет с ней расплатиться.  Но  на
это у него не хватало решимости.
   Была середина  июня.  Ночь  стояла  сухая  и  теплая.  Филип  решил  не
возвращаться домой. Он медленно прошелся по  набережной  -  река  катилась
бесшумно и дышала покоем; устав, он сел на скамью и задремал.  Сколько  он
проспал,  неизвестно;  проснулся  он  от  страха:  ему  приснилось,  будто
полицейский будит его и гонит прочь; но,  открыв  глаза,  он  увидел,  что
кругом не было ни души. Сам не зная зачем, он пошел дальше, а потом поспал
снова, но лежать на скамье было жестко,  и  он  проснулся.  Ночь  тянулась
бесконечно. Его пробирал озноб. До него вдруг дошло, как он несчастен;  он
не знал, что делать; ему  было  стыдно,  что  он  спит  на  улице,  -  это
почему-то казалось ему особенно унизительным; в темноте  он  почувствовал,
как при мысли об этом у него горят щеки. Он вспомнил рассказы о босяках  -
среди них были офицеры, священники, лица с  университетским  образованием;
он подумал, не придется ли и ему превратиться в бродягу и стоять в очереди
за   тарелкой   супа,    раздаваемого    какой-нибудь    благотворительной
организацией. Куда лучше покончить с собой.  Так  дольше  продолжаться  не
может. Лоусон даст ему денег, если узнает,  в  какой  он  беде;  глупо  из
самолюбия отказываться от помощи. И почему он такой неудачник?  Он  всегда
старался поступать как можно лучше, и ничего  у  него  не  получалось.  Он
помогал людям, если мог,  и  вряд  ли  был  хуже  других;  какая  страшная
несправедливость, что он очутился в таком тупике.
   Но что толку об этом думать? Он тронулся дальше. Начинало светать; река
была прекрасна в своем безмолвии; занимался день, неизвестно было, что  он
принесет, но погода обещала быть чудесной; бледное  в  предрассветный  час
небо было безоблачно. Филип почувствовал  смертельную  усталость,  у  него
сосало под ложечкой от голода, но он не мог усидеть на месте: его одолевал
неотвязный страх, что его  прогонит  полицейский.  Это  было  бы  чересчур
унизительно. К тому же  он  чувствовал  себя  грязным,  хотелось  умыться.
Наконец он очутился в Хэмптон-корте. От голода он готов был  расплакаться.
Выбрав дешевую харчевню, он вошел; от запаха горячей еды его стало мутить;
он хотел съесть  что-нибудь  сытное,  чтобы  продержаться  весь  день,  но
желудок заупрямился. Он взял чашку чаю и хлеба с маслом. Было воскресенье,
и Филип мог сходить  к  Ательни;  он  подумал  о  ростбифе  и  йоркширском
пудинге, которые они будут сегодня есть, но  был  слишком  измучен,  чтобы
пойти в это счастливое, шумное семейство. Он был угрюм и очень  несчастен.
Ему не хотелось никого видеть. Он решил пойти в дворцовый парк и  полежать
на траве. Кости его ныли. Может быть, он найдет колонку, сможет умыться  и
попить воды; его мучила жажда;  теперь,  когда  он  не  чувствовал  больше
голода, он с тоской думал о цветах, лужайках и высоких тенистых  деревьях.
В парке ему скорее придет какая-нибудь спасительная мысль.  Он  растянулся
на траве, в тени и закурил трубку. Из экономии он уже давно ограничил себя
двумя трубками в день; теперь  он  был  рад,  что  у  него  полный  кисет.
Интересно, что делают люди, когда у них совсем нет  денег?  Раздумывая  об
этом, он заснул. Когда он проснулся, был уже полдень и он решил, что скоро
надо будет пуститься в путь, чтобы к утру прийти в  город  и  поискать  по
объявлениям работу. В  голове  вертелась  мысль  о  дяде,  который  обещал
оставить ему небольшое состояние; Филип понятия не имел,  сколько  у  дяди
денег, - во всяком случае, не больше нескольких сот  фунтов.  Он  подумал,
можно ли раздобыть денег под залог наследства. Нет, без  согласия  старика
нельзя, а он этого согласия ни за что не даст. Единственное, что остается,
это как-нибудь перебиться, пока он не умрет.
   Филип прикинул, сколько лет дяде. Блэкстеблскому священнику было далеко
за семьдесят.  Он  страдал  хроническим  бронхитом,  но  ведь  хронический
бронхит был у многих стариков,  которые  и  не  думали  умирать.  Придется
подождать, а тем временем что-нибудь подвернется. Он не мог избавиться  от
ощущения, что случай с ним - исключительный: люди его круга не  умирают  с
голоду. Он никак не мог поверить в реальность того, что с ним  происходит,
- только это и не давало ему впасть в полное отчаяние и опустить руки.  Он
решил одолжить полфунта у Лоусона. Филип провел целый день в  парке,  куря
трубку, чтобы побороть приступы голода; он не собирался есть до  тех  пор,
пока  не  тронется  в  обратный  путь:  идти  было  далеко,  и  надо  было
подкрепиться. Он отправился в дорогу с наступлением вечерней  прохлады  и,
когда одолевала усталость, засыпал на скамьях. Никто  его  не  трогал.  Он
умылся, почистился и побрился на вокзале Виктории, взял  в  буфете  чаю  и
хлеба  с  маслом  и  за  завтраком  просмотрел  в  утренней  газете  отдел
объявлений. Одно из  них  привлекло  его  внимание:  отделу  драпировочной
фурнитуры крупного универмага требовался приказчик. У него как-то  странно
сжалось сердце: предрассудки людей  его  класса  заставляли  его  чураться
работы в магазине, но он только пожал плечами: в конце  концов  какое  это
имеет значение? Он решил попытать счастья. Ему казалось,  что,  соглашаясь
на все унижения и даже идя им  навстречу,  он  может  обезоружить  судьбу.
Когда, не помня себя от смущения, он явился к девяти утра в универмаг,  он
обнаружил, что многие его опередили. Тут  были  люди  всех  возрастов,  от
шестнадцатилетних   подростков   до   сорокалетних    мужчин;    некоторые
разговаривали друг с другом вполголоса, но большинство ждало молча;  когда
он встал в очередь, он поймал на себе враждебные взгляды. Филип расслышал,
как кто-то сказал:
   - Все, чего я добиваюсь, - это поскорее получить  отказ,  чтобы  успеть
сходить в другое место.
   Человек, стоявший в очереди рядом с Филипом, спросил у него:
   - У вас есть опыт такой работы?
   - Нет, - ответил Филип.
   Тот помолчал, а потом заметил:
   - Если вы пришли с улицы, после обеда с вами  не  станут  разговаривать
даже в небольших лавках.
   Филип приглядывался к приказчикам.  Одни  раскладывали  штуки  ситца  и
кретона, другие, как  пояснил  сосед,  приготовляли  посылки  по  заказам,
поступившим из провинции. В четверть десятого пришел  заведующий  отделом.
Филип услышал, что в очереди его  называли  мистером  Гиббонсом.  Это  был
приземистый,  полный  человек  средних  лет,  чернобородый,   с   темными,
лоснящимися волосами и умным лицом.  На  нем  был  цилиндр,  а  в  петлице
сюртука красовалась веточка белой герани. Он стремительно  вошел  к  себе,
оставив  дверь  открытой;  комната  была  совсем  маленькая;  там   стояли
американская  конторка,  этажерка  и  шкаф.  Люди,  ожидавшие  у   порога,
машинально наблюдали, как он вынул герань  из  петлицы  и  поставил  ее  в
чернильницу,  наполненную  водой.  Правила   внутреннего   распорядка   не
разрешали служащим носить на работе цветы в петлицах.
   В течение  всего  дня  приказчики,  старавшиеся  снискать  расположение
заведующего, восхищались его цветком.
   - Никогда не видел такой прелести, - говорили они наперебой. -  Неужели
вы сами его вырастили?
   - Ну да, - отвечал тот с улыбкой, и его умные глаза сияли гордостью.
   Заведующий снял цилиндр, надел другой сюртук и взглянул  на  письма,  а
затем на ожидавших его людей.  Он  слегка  поманил  пальцем,  и  первый  в
очереди переступил порог конторы. Люди входили по одному и отвечали на его
вопросы. Вопросы были немногосложны; задавая  их,  заведующий  не  спускал
глаз с просителя.
   - Возраст? Стаж? Почему ушли с работы?
   Он выслушивал  ответы  с  невозмутимым  видом.  Когда  настала  очередь
Филипа, ему показалось, что заведующий посмотрел на него  с  любопытством.
Филип был прилично одет и чем-то отличался от остальных.
   - Стаж?
   - К сожалению, у меня нет стажа, - сказал Филип.
   - Не годитесь.
   С тем Филип и вышел из конторы. Испытание  оказалось  далеко  не  таким
мучительным, как он себе представлял, так  что  он  даже  не  почувствовал
особого разочарования. Вряд ли он  мог  рассчитывать  получить  место  при
первой  же  попытке.  Он  сохранил  газету  и  теперь   снова   просмотрел
объявления; одному магазину в Холборне тоже  требовался  приказчик,  и  он
отправился туда, но оказалось, что там уже кого-то наняли. Если  он  хотел
сегодня хоть как-нибудь  поесть,  ему  нужно  было  попасть  в  мастерскую
Лоусона,  прежде  чем  тот  уйдет  обедать,  поэтому  он   отправился   по
Бромптон-роуд к Йоменс-роу.
   - Послушай, - сказал он  Лоусону,  сначала  поговорив  для  приличия  о
чем-то еще, - у меня до конца  месяца  туговато  с  деньгами.  Ты  мне  не
одолжишь полфунта?
   Господи, как трудно было просить денег;  он  припомнил  небрежность,  с
какой студенты  одалживали  у  него  мелкие  суммы,  отнюдь  не  собираясь
отдавать;  многие  держали  себя  при  этом  так,  словно  оказывали   ему
одолжение.
   - С радостью, - сказал Лоусон.
   Но, порывшись в кармане, он нашел  всего  восемь  шиллингов.  У  Филипа
упало сердце.
   - Ну, тогда одолжи пять, - сказал он небрежно.
   - Пожалуйста.
   Филип пошел в баню, истратив на это полшиллинга. Потом он поел.  Он  не
знал, как скоротать вечер. В больницу возвращаться не хотелось,  чтобы  не
отвечать на праздные вопросы;  да,  кроме  того,  сейчас  ему  там  нечего
делать; в  отделениях,  где  он  проходит  практику,  будут  удивлены  его
отсутствием, но пусть себе думают, что хотят, - это не имеет значения:  он
не первый и не последний студент, выбывший без предупреждения. Он пошел  в
бесплатную читальню и стал перелистывать газеты, пока они ему не  надоели,
потом взял  "Новую  Шехерезаду"  Стивенсона,  но  читать  не  смог:  слова
потеряли для него всякий смысл; читая, он  продолжал  размышлять  о  своем
безвыходном положении. Мысли его беспрестанно возвращались к одному и тому
же, их однообразие доводило его до  головной  боли.  В  конце  концов  его
потянуло на свежий воздух; он пошел в  Грин-парк  и  прилег  на  траву.  С
горечью думал он о своей хромоте, мешавшей ему пойти на войну. Он  заснул;
ему приснилось, что нога у него в порядке и он находится в Южной Африке  в
добровольческом кавалерийском полку; в его воображении  ожили  фотографии,
которые он видел в иллюстрированных журналах:  вот  он  сидит  в  степи  у
костра, одетый в хаки, вместе с другими  солдатами.  Когда  он  проснулся,
было еще совсем светло, и он услышал, как Большой Бен бьет  семь.  Впереди
еще двенадцать часов, а девать  себя  ему  некуда.  Бесконечная  ночь  его
пугала. Небо  затянулось  тучами,  надо  ждать  дождя;  придется  пойти  в
ночлежку и снять койку на ночь; он встречал объявления на некоторых  домах
в Ламбете:
   "Хорошие кровати за 6 пенсов".
   Но еще никогда не бывал в ночлежках  и  боялся  вони  и  насекомых.  Он
решил, если будет возможно, провести ночь под открытым небом.  Просидев  в
парке, пока его не закрыли,  он  пустился  бродить  по  улицам.  Усталость
давала себя знать все сильнее. Филипу  пришло  в  голову,  что  несчастный
случай был бы для него удачей: его отвезут в больницу, и он  пролежит  там
несколько недель в чистой постели. В полночь его совсем одолел  голод;  он
направился к ларьку на Гайд-Парк-корнер, съел несколько картофелин и выпил
чашку кофе. Потом пошел дальше. Терзавшее его беспокойство отгоняло сон, к
тому же он слишком боялся полиции, чтобы лечь на скамью. Он  заметил,  что
стал по-новому смотреть на каждого встречного полисмена. Эта  была  третья
ночь, проведенная им на улице. Временами он отдыхал на скамейках, а к утру
поплелся в сторону  набережной.  Прислушиваясь  к  ударам  Большого  Бена,
отбивавшего  каждую  четверть,  он  прикидывал,  через   сколько   времени
проснется город. Утром он потратил несколько медяков, чтобы привести  себя
в порядок, купил газету,  прочел  объявления  и  снова  отправился