по  столу  и   заглушал
инакомыслящих раскатами своего великолепного баса. По его словам, это  был
вздор, и вздор непристойный. Он заставил себя высидеть спектакль до конца,
но затруднялся теперь сказать, чего испытал больше - скуки или отвращения.
Если театр докатился до такого падения, пора вмешаться полиции и запретить
подобные зрелища. Он вовсе не ханжа  и  готов  посмеяться,  как  и  всякий
другой, над остроумным и безнравственным фарсом в "Пале-Рояль", но тут нет
ничего, кроме грязи. Он красноречиво зажал нос и свистнул сквозь зубы. Это
ведет к разложению семьи, гибели морали, распаду Германии.
   - Aber, Adolf [послушай, Адольф (нем.)], - взывала фрау  профессорша  с
другого конца стола, - не волнуйся!
   Профессор погрозил ей кулаком. Он был самым кротким существом на  свете
и ни разу в жизни не отважился предпринять что-нибудь без ее совета.
   - Нет, Елена, - вопил он, - говорю тебе,  пусть  лучше  я  увижу  трупы
наших дочерей  у  своих  ног,  чем  узнаю,  что  они  слушали  бред  этого
бесстыдника.
   Пьеса называлась "Кукольный дом", автором ее был Генрик Ибсен.
   Профессор Эрлин ставил его на одну доску с Рихардом  Вагнером,  но  имя
последнего он произносил не с гневом, а  с  добродушным  смехом.  Это  был
шарлатан, но шарлатан удачливый, и тут было над чем посмеяться.
   - Verruckter Keri! [Безумец! (нем.)] - говорил он.
   Он видел "Лоэнгрина", и это было еще терпимо. Скучно, но не более того.
А вот "Зигфрид"! Тут профессор Эрлин подпирал ладонью голову и  разражался
хохотом. Ни одной мелодии с самого начала и до самого  конца!  Представляю
себе, как Рихард Вагнер сидит в своей ложе и до колик  смеется  над  теми,
кто принимает его музыку всерьез. Это - величайшая мистификация XIX  века!
Профессор поднес к губам стакан пива, запрокинул голову и  выпил  до  дна.
Потом, утирая рот тыльной стороной руки, произнес:
   - Поверьте, молодые люди,  еще  не  кончится  девятнадцатый  век,  а  о
Вагнере никто и не вспомнит. Вагнер! Да я отдам все, что  он  написал,  за
одну оперу Доницетти.



25

   Самым странным из всех учителей Филипа был  преподаватель  французского
языка мсье Дюкро - гражданин города  Женевы.  Это  был  высокий  старик  с
болезненным цветом лица и впалыми щеками; длинные седые волосы его  сильно
поредели. Он ходил в поношенном черном  пиджаке  с  протертыми  локтями  и
брюках с бахромой. Рубашка его давно нуждалась в стирке. Филип ни разу  не
видел на нем чистого воротничка. Мсье  Дюкро  мало  говорил,  уроки  давал
добросовестно, хоть и без особого интереса, появляясь  и  уходя  минута  в
минуту. Получал он гроши. Человек он был необщительный, и то, что Филип  о
нем знал, он услышал от  других:  говорили,  что  мсье  Дюкро  сражался  с
Гарибальди против папы, но с возмущением покинул Италию, выяснив, что  все
его усилия добиться свободы - под нею он подразумевал создание  республики
- привели к замене одного ярма другим. Из Женевы его выслали  за  какие-то
политические прегрешения. Филип с любопытством разглядывал мсье Дюкро - уж
очень он не  подходил  к  его  представлению  о  революционере:  швейцарец
говорил тихим голосом и был изысканно вежлив, никогда не садился, пока его
об этом не просили, а в тех  редких  случаях,  когда  встречал  Филипа  на
улице, изящным жестом снимал шляпу.  Он  никогда  не  смеялся  и  даже  не
улыбался. Более  зрелое  воображение  нарисовало  бы  подающего  блестящие
надежды юношу, вступившего в жизнь в 1848 году, когда у королей при  одной
мысли о их  французском  собрате  пренеприятно  ломило  шею;  быть  может,
пламенная жажда свободы, которая охватила всю Европу и смела все пережитки
абсолютизма  и  тирании,  воскресшие  в  годы  реакции,  последовавшей  за
революцией 1789 года, ни в одной другой груди не зажгла более яркого огня.
Легко было себе представить его - страстного поклонника учения о  всеобщем
равенстве и правах человека  -  в  пылу  горячих  споров,  сражающимся  на
баррикадах в Париже, спасающимся от  австрийских  кавалеристов  в  Милане,
брошенным  в  тюрьму  здесь,  высланным  оттуда,   черпающим   надежду   и
вдохновение в магическом слове "свобода"... Но вот,  постарев,  сломленный
болезнями и лишениями, не  имея  других  средств  к  существованию,  кроме
грошовых уроков, которые он с трудом находит, он очутился  здесь,  в  этом
опрятном городке, под пятой тирании, более деспотической, чем любая другая
в Европе. Быть может, его замкнутость скрывала презрение к человечеству  -
ведь оно отреклось от великой мечты его молодости  и  погрязло  в  ленивой
праздности; а может, тридцать лет революций привели его к выводу, что люди
недостойны свободы, и он решил, что растратил жизнь в бесплодной погоне за
призраками. А может, он просто до изнеможения устал  и  теперь  равнодушно
ожидает избавления в смерти.
   Однажды Филип со свойственной его возрасту прямотой спросил мсье Дюкро,
правда ли, что он сражался под знаменами Гарибальди. Казалось,  старик  не
придал этому  вопросу  никакого  значения.  Он  ответил  невозмутимо,  как
всегда, тихим голосом:
   - Oui, monsieur [да, мсье (фр.)].
   - Говорят, вы были коммунаром?
   - Вот как? Что же, будем продолжать заниматься?
   Он раскрыл книгу, и оробевший Филип принялся переводить  приготовленный
урок.
   Как-то раз мсье Дюкро пришел на занятие совсем больным. Он едва  осилил
высокую лестницу, которая вела в комнату Филипа, а войдя, тяжело опустился
на стул; бледное лицо его осунулось, на лбу блестели капельки пота,  он  с
трудом переводил дыхание.
   - Мне кажется, вы нездоровы, - сказал Филип.
   - Ничего.
   Но Филип видел, как ему плохо, и в конце урока спросил, не хочет ли  он
повременить с занятиями, пока ему не станет лучше.
   - Нет, - сказал старик своим ровным, тихим голосом. - Лучше продолжать,
раз я еще в силах.
   Филип, болезненно стеснявшийся всяких разговоров о деньгах, покраснел.
   - Но для вас это не составит никакой разницы, -  сказал  он.  -  Я  все
равно буду платить за уроки. Если позволите, я дам  вам  денег  за  неделю
вперед.
   Мсье Дюкро брал полтора шиллинга за час. Филип вынул из кармана  монету
в десять марок и смущенно положил ее на стол. Он  не  мог  заставить  себя
протянуть ее старику, точно нищему.
   - В таком случае я, пожалуй, не приду, пока не поправлюсь. - Мсье Дюкро
взял монету и, как всегда молча, отвесил  церемонный  поклон.  -  Bonjour,
monsieur [всего хорошего, мсье (фр.)].
   Филип  был  немножко  разочарован.  Ему  казалось,  что  он  вел   себя
благородно и что мсье Дюкро следовало бы выказать ему признательность. Его
озадачило, что старый учитель принял дар как нечто должное. Филип был  еще
так молод, что не понимал, насколько меньше  чувствуют  обязательства  те,
кому оказывают услугу, чем те, кто ее оказывает. Мсье Дюкро снова появился
дней через шесть. Походка его была еще менее твердой, чем  всегда,  и  он,
по-видимому, очень ослабел, но, судя по всему, приступ болезни прошел.  Он
был по-прежнему молчалив, все  так  же  скрытен,  загадочен  и  неопрятен.
Только по окончании урока мсье Дюкро упомянул о своей болезни;  уходя,  он
задержался возле двери, помешкал и с трудом произнес:
   - Если бы не деньги, которые вы дали, мне  бы  пришлось  голодать.  Мне
ведь больше не на что жить.
   Он с достоинством отвесил свой низкий поклон  и  вышел  из  комнаты.  У
Филипа сжалось горло. Он смутно почувствовал всю безнадежную горечь борьбы
этого одинокого старика, понял, как сурово обошлась с ним  жизнь,  которая
сейчас так ласково улыбалась ему, Филипу.



26

   Филип пробыл в  Гейдельберге  три  месяца,  когда  однажды  утром  фрау
профессорша сообщила ему,  что  к  ним  приезжает  англичанин  по  фамилии
Хейуорд, и в тот же вечер за ужином он увидел новое  лицо.  Уже  несколько
дней семейство Эрлин пребывало  в  большом  возбуждении.  Прежде  всего  в
результате Бог знает  каких  интриг,  униженных  просьб  и  скрытых  угроз
родители молодого англичанина, с которым была помолвлена  фрейлейн  Текла,
пригласили ее погостить у них в Англии; она пустилась в путь, вооружившись
альбомом акварелей (наглядным  свидетельством  ее  совершенств)  и  пачкой
писем (неопровержимым  доказательством  того,  как  далеко  зашел  молодой
человек). Неделю спустя сияющая фрейлейн Гедвига  объявила  о  предстоящем
приезде в Гейдельберг своего возлюбленного  лейтенанта  и  его  родителей.
Измученные  приставаниями  сына  и  тронутые  до  глубины  души  размерами
приданого, обещанного отцом фрейлейн  Гедвиги,  они  согласились  проездом
остановиться в  Гейдельберге,  чтобы  познакомиться  с  молодой  девушкой.
Встреча прошла благополучно, и фрейлейн Гедвига смогла похвастаться  своим
возлюбленным в городском саду перед всеми  домочадцами  фрау  профессорши.
Молчаливые старушки, сидевшие во главе стола, возле фрау профессорши, были
вне себя от волнения, а когда фрейлейн Гедвига объявила, что  возвращается
домой, где состоится официальная помолвка, фрау профессорша  решилась,  не
считаясь с затратами, пригласить всех на  майский  пунш.  Профессор  Эрлин
гордился своим умением готовить этот не слишком крепкий напиток,  и  после
ужина на круглый стол  в  гостиной  торжественно  водрузили  большую  чашу
рейнвейна с содовой водой, в которой плавали ароматные травы и  земляника.
Фрейлейн Анна поддразнивала Филипа, что дама его сердца уезжает; ему  было
не по  себе,  он  испытывал  легкую  меланхолию.  Фрейлейн  Гедвига  спела
несколько романсов, фрейлейн Анна сыграла "Свадебный  марш",  а  профессор
Эрлин исполнил "Die Wacht am Rein" ["Стража на Рейне" (нем.)].
   В разгаре празднества Филип уделял мало внимания приезжему англичанину.
За ужином они сидели друг против друга, но Филип  был  занят  болтовней  с
фрейлейн Гедвигой, а незнакомец, не зная немецкого языка,  молча  поглощал
пищу. Заметив на нем голубой галстук, Филип сразу же почувствовал  к  нему
неприязнь. Это был светлый блондин с длинными  вьющимися  волосами,  -  он
часто проводил по ним небрежной рукой. Его большие голубые глаза  казались
слишком  светлыми,  в  них  уже  проглядывала  какая-то  усталость,   хотя
незнакомцу было лет двадцать шесть. Лицо бритое, рот  хорошо  очерчен,  но
губы чересчур тонки. Фрейлейн Анна считала себя хорошей физиогномисткой  и
обратила внимание  Филипа  на  изящные  линии  его  лба  и  бесхарактерный
подбородок. По ее  словам,  у  него  была  голова  мыслителя,  но  челюсть
указывала на слабоволие. Фрейлейн Анне с ее выдающимися скулами и  большим
неправильным  носом  суждено  было  остаться  старой  девой,  поэтому  она
придавала большое значение характеру. Пока  они  обсуждали  Хейуорда,  тот
стоял немного в стороне от  других,  наблюдая  за  их  шумным  весельем  с
добродушным, чуть-чуть надменным выражением лица. Он был высок,  строен  и
умел держать себя в обществе. Один из американских студентов,  по  фамилии
Уикс, заметив его  одиночество,  подошел  и  завязал  с  ним  беседу.  Они
представляли собой любопытный контраст:  аккуратный  американец  в  черном
пиджаке и темно-серых брюках, тощий и словно высохший, с уже  сквозящей  в
его манерах елейностью церковника и англичанин в  свободном  грубошерстном
костюме, с длинными руками и ногами и медлительными жестами.
   Филип заговорил с приезжим только на следующий день. Перед  обедом  они
оказались вдвоем на балконе гостиной.
   - Вы англичанин? - обратился к Филипу Хейуорд.
   - Да.
   - Здесь всегда так плохо кормят, как вчера вечером?
   - Кормят всегда одинаково.
   - Отвратительно, не правда ли?
   - Да, отвратительно.
   До сих пор  пища  вполне  удовлетворяла  Филипа  и  он  поглощал  ее  с
аппетитом и в  немалом  количестве,  но  ему  не  хотелось  показать  себя
невзыскательным и  признать  хорошим  обед,  который  кто-то  другой  счел
отвратительным.
   Поездка фрейлейн  Теклы  в  Англию  заставила  ее  сестру  куда  больше
хлопотать по дому, и у нее теперь редко находилось время для  прогулок,  а
фрейлейн Цецилия с длинной белокурой косой и маленьким вздернутым  носиком
последнее время заметно сторонилась общества. Фрейлейн  Гедвиги  не  было,
Уикс - тот американец, который  обычно  сопровождал  их  на  прогулках,  -
отправился  путешествовать  по  Южной  Германии,  и  Филип  теперь   часто
оставался в одиночестве. Хейуорд явно искал с ним близости,  но  у  Филипа
была злосчастная черта: от застенчивости,  а  может,  из  инстинкта,  пере
давшегося ему от людей пещерного века, он всегда испытывал к людям  сперва
неприязнь; только  привыкнув  к  ним,  он  избавлялся  от  первоначального
ощущения. Это делало его малообщительным. К попыткам Хейуорда  завязать  с
ним дружеские отношения  он  относился  сдержанно,  а  когда  тот  однажды
пригласил его погулять, согласился только потому, что  не  смог  придумать
вежливой отговорки. Он,  как  всегда,  рассердился  на  себя  за  то,  что
покраснел, и попытался скрыть смущение смехом.
   - Простите, я хожу не слишком быстро.
   - Боже мой, да и я не собираюсь бежать бегом. Я тоже предпочитаю ходить
медленно. Разве вы не помните то место из "Мариуса" ["Мариус-эпикуреец"  -
произведение  английского   критика   и   искусствоведа   Уолтера   Патера
(1839-1894)], где Патер говорит, что спокойный моцион - лучший стимул  для
беседы?
   Филип умел слушать: ему нередко приходили в голову умные мысли, но чаще
всего задним числом. Хейуорд же был разговорчив; человек с  более  богатым
жизненным опытом, чем Филип, понял бы, что ему нравится слушать  себя.  Но
на Филипа его высокомерие производило неотразимое впечатление. Он  не  мог
не восхищаться человеком, который свысока  относится  ко  всему,  что  сам
Филип считает чуть ли не священным. Хейуорд высмеивал увлечение спортом, с
презрением приклеивая ярлык охотника за кубками ко всем, кто им занимался,
а Филип не замечал, что он попросту заменяет этот фетиш фетишем культуры.
   Они поднялись к замку и посидели на  террасе,  откуда  был  виден  весь
город. Раскинутый в долине, на берегах  живописного  Неккара,  Гейдельберг
выглядел уютно и приветливо. Над ним, словно голубое марево,  висел  дымок
из труб,  высокие  крыши  и  шпили  церквей  придавали  городу  живописный
средневековый вид. Во всем этом была какая-то безыскусственность,  которая
согревает сердце. Хейуорд говорил о "Ричарде Февереле" ["Ричард Феверел" -
роман английского писателя Джорджа Мередита (1828-1909)] и "Мадам Бовари",
о Верлене, Данте и Мэтью Арнольде. В те дни переводы Фицджеральда из Омара
Хайяма были известны только избранным, и Хейуорд декламировал  их  Филипу.
Хейуорд любил читать стихи - и свои собственные,  и  чужие;  читал  он  их
монотонным голосом, нараспев.  Когда  они  возвращались  домой,  недоверие
Филипа к Хейуорду сменилось восторженным восхищением.
   Они взяли за правило гулять каждый день после  обеда,  и  вскоре  Филип
узнал всю несложную биографию Хейуорда. Он был  сыном  сельского  судьи  и
унаследовал после смерти  отца  триста  фунтов  годового  дохода.  Хейуорд
кончил школу с отличием, и при его поступлении в Кембриджский  университет
ректор лично выразил удовольствие, что факультет получит такого  студента.
Его  ждала  блестящая  карьера.  Он  вращался  в  самых  избранных  кругах
интеллигенции, с энтузиазмом читал Броунинга и воротил свой точеный нос от
Теннисона;  он  знал  все  подробности  интимной   жизни   Шелли,   слегка
интересовался  историей  искусства  (стены  его  комнаты   были   украшены
репродукциями с картин Уоттса, Берн-Джонса и Боттичелли), не без изящества
сочинял  стихи,  полные  пессимизма.  Друзья  его  говорили,  что  у  него
выдающиеся способности, и он охотно прислушивался, когда ему предсказывали
громкую славу. Постепенно в своем кругу  он  стал  авторитетом  в  области
искусства и литературы. Большое влияние оказала на него "Апология" Ньюмена
["Apologia pro Vita  Sua"  ("Апология,  или  Оправдание  моей  жизни;")  -
произведение   английского   религиозного   деятеля   кардинала    Ньюмена
(1801-1890)];   пышность   римско-католической   религии   отвечала    его
эстетическому чувству; перейти в эту религию мешал ему только страх  перед
отцом (грубоватым, ограниченным человеком, читавшим Маколея).  Друзья  его
были поражены, когда он окончил университет  без  всяких  отличий,  но  он
только пожал плечами и тонко намекнул, что экзаменаторам  не  удалось  его
провести. Ведь быть всюду первым - это  так  пошло!  С  мягким  юмором  он
описывал одного из экзаменаторов - этакого педанта в  ужасном  воротничке,
задававшего вопросы по логике; стояла невыносимая скучища, и вдруг Хейуорд
заметил на экзаменаторе старомодные ботинки с резинками  по  бокам  -  это
было так уродливо и смешно; он решил отвлечься от  этого  зрелища  и  стал
думать о красоте готической часовни в Королевском  колледже.  Впрочем,  он
провел в Кембридже немало прелестных дней, давал превосходные обеды (ни  у
кого так не кормили!), а беседы, которые у него велись  частенько,  бывали
очень интересными.  Он  процитировал  Филипу  изысканную  эпиграмму:  "Мне
говорили, Гераклит, мне говорили, будто тебя уже нет на свете".
   Рассказывая теперь - в который раз - забавную историю об экзаменаторе и
его ботинках, он весело смеялся.
   - Конечно, с моей стороны это было безрассудством, - говорил он,  -  но
каким великолепным безрассудством!
   Филип в восторге решил, что это было бесподобно.
   После университета Хейуорд отправился в Лондон готовиться к адвокатуре.
Он снял очаровательную квартирку в Клементс Инн - стены ее  были  отделаны
панелью - и постарался обставить ее по  образцу  своих  прежних  комнат  в
Кембридже. Он подумывал о  политической  карьере,  называл  себя  вигом  и
вступил в клуб с либеральным, но  вполне  аристократическим  оттенком.  Он
намеревался стать адвокатом (правда, лишь по гражданским делам:  они  были
не такие грубые) и получить в парламенте  место  от  какого-нибудь  тихого
округа (как только его влиятельные друзья выполнят свои обещания); а  пока
что он прилежно  посещал  оперу  и  свел  знакомство  с  избранным  кругом
очаровательных людей, любивших все то, что любил он. Он  обедал  в  клубе,
который провозгласил своим девизом: "Здоровье, польза,  красота".  У  него
завязалась платоническая дружба с дамой, "бывшей на несколько  лет  старше
его; она жила в аристократическом районе на  Кенсингтон-сквер,  и  Хейуорд
чуть не каждый вечер пил у нее чай при свечах; они  беседовали  о  Джордже
Мередите  и  Уолтере  Патере.  Как  известно,  каждый  дурак  может  стать
адвокатом; вот Хейуорд и не утруждал себя науками. Когда же его  провалили
на экзаменах, он воспринял это как личное оскорбление. Как раз в это время
дама с Кенсингтон-сквер сообщила ему, что ее супруг приезжает в отпуск  из
Индии и, будучи человеком хоть и достойным во всех отношениях,  но  весьма
пошлых взглядов, может  превратно  понять  частые  посещения  ее  молодого
друга. Жизнь показалась Хейуорду отвратительной; душа  его  бунтовала  при
одной мысли о новой встрече с циничными экзаменаторами, и он  решил  гордо
отмести то, что лежало у его ног. К тому же он был в долгу  как  в  шелку:
джентльмену нелегко было жить в Лондоне на триста  фунтов  в  год;  сердце
влекло его в Венецию и Флоренцию - их так  волшебно  описал  Джон  Рескин.
Поняв, что мало повесить на дверь  дощечку  с  именем,  чтобы  обзавестись
обширной практикой, Хейуорд решил, что он не создан  для  низменной  суеты
судейской профессии, а политике нынче не хватало благородства. Душой  ведь
он был поэт. Он уступил кому-то свою квартирку в Клементс Инн и отправился
в Италию. Прожив зиму во Флоренции и еще одну зиму  в  Риме,  он  проводил
второе лето за границей, на этот раз в Германии,  чтобы  научиться  читать
Гете в подлиннике.
   Хейуорд обладал редкостным даром. Он по-настоящему любил литературу и с
удивительным красноречием умел заражать  других  своей  страстью.  Он  мог
увлечься каким-нибудь писателем,