е убеждены в своей правоте. Уикс не имел намерения
подрывать веру юноши, но он питал глубокий интерес к религии и  считал  ее
увлекательной темой для беседы. Он говорил правду,  утверждая,  что  самым
искренним образом не верит почти ничему,  во  что  верят  другие.  Однажды
Филип задал ему вопрос, который слышал от дяди, когда  в  доме  священника
зашла речь об одной умеренно рационалистической  книге,  о  которой  тогда
спорили в газетах:
   - Но почему же правы именно вы, а не такие люди, как святой Ансельм или
святой Августин?
   - Вы намекаете на то, что они были люди мудрые и ученые, тогда как  обо
мне вы бы этого не могли сказать?
   - Да, -  подтвердил  Филип  неуверенно,  поскольку  поставленный  таким
образом вопрос звучал дерзко.
   - Святой Августин полагал, что Земля  плоская  и  что  Солнце  вертится
вокруг Земли.
   - Ну, и что же это доказывает?
   - А то, что каждый верит вместе со своим поколением. Ваши святые жили в
религиозный век, когда люди верили  даже  тому,  что  сейчас  нам  кажется
совершенно неправдоподобным.
   - Тогда откуда же вы знаете, что теперь мы постигли истину?
   - Я этого не знаю.
   Филип подумал, а потом сказал:
   - Может, то, во что мы твердо верим сейчас, так же ошибочно, как и  то,
во что они верили в свое время?
   - Вполне возможно.
   - Тогда как же можно верить во что бы то ни было?
   - Не знаю.
   Филип спросил Уикса, что он думает о религии Хейуорда.
   - Люди всегда создавали себе богов по собственному образу и подобию,  -
ответил Уикс. - Хейуорд верит в красивенькое.
   Наступило молчание.
   - Не знаю, почему вообще нужно верить в Бога, - вдруг сказал Филип.
   Едва успел он это произнести, как понял, что больше не  верит.  У  него
захватило дух,  как  будто  он  прыгнул  в  холодную  воду.  Он  испуганно
посмотрел на Уикса. Им овладел страх. Он поторопился уйти. Ему  захотелось
побыть одному. Это было самое  сильное  потрясение,  какое  он  когда-либо
пережил. Он старался додумать все до конца; он был очень взволнован - ведь
на карту поставлена вся его жизнь (ему  казалось,  от  этого  зависит  его
будущее), а ошибка могла навеки отдать его  во  власть  диавола.  Но,  чем
больше он размышлял, тем глубже становилось  его  неверие;  в  последующие
недели он с жадностью набросился на книги, укреплявшие  его  сомнения,  но
они лишь повторяли то, что он уже и сам почувствовал.  Собственно  говоря,
он перестал верить не по какой-то определенной причине, а  просто  потому,
что склад характера у него не был религиозный. Веру  ему  навязали  извне.
Она была внушена ему окружающей обстановкой и людьми. Новая  обстановка  и
новые люди помогли ему обрести самого себя. Он расстался  с  верой  своего
детства совсем просто, сбросил ее с плеч, как сбрасывают  ненужный  больше
плащ. Без веры, которая, хотя он и не отдавал себе в этом отчета,  все  же
служила ему постоянной опорой, жизнь сперва показалась  ему  неприютной  и
одинокой. Он чувствовал себя как привыкший опираться на палку  человек,  у
которого ее вдруг отняли. Даже  дни  стали  как  будто  холоднее,  а  ночи
тоскливее. Но душевный подъем придавал ему силы; жизнь стала  теперь  куда
более интересной, а скоро и отнятая палка и скинутый плащ  показались  ему
невыносимым бременем. Религиозные обряды, которые он столько лет выполнял,
были для него неотделимы  от  религии.  Он  вспоминал,  сколько  молитв  и
посланий ему приходилось  зубрить  наизусть;  томительные  богослужения  в
соборе, во время которых каждый мускул ныл от желания встать и  размяться;
грязную ночную дорогу в приходскую церковь Блэкстебла и стужу, стоявшую  в
этом унылом здании, - у него коченели ноги и немели от  холода  пальцы,  а
кругом стоял тошнотворный запах помады. Ох, как ему  было  скучно!  Сердце
его колотилось от радости при мысли о том, что он свободен от всего  этого
навсегда.
   Его удивляло, с какою легкостью он простился с верой, и, не  зная,  что
это было лишь проявлением его "я", приписывал происшедшую в  нем  перемену
своему  здравому  смыслу.  Он  возгордился  не   в   меру.   С   юношеской
нетерпимостью он презирал Уикса и Хейуорда за  то,  что  те  цеплялись  за
туманное ощущение чего-то, что они звали Богом, и  не  могли  решиться  на
последний  шаг,  казавшийся  ему  теперь  таким  простым.  Однажды  он   в
одиночестве взобрался на один  из  окрестных  холмов,  чтобы  полюбоваться
знакомым видом, который, неизвестно почему, всегда наполнял его восторгом.
Наступила осень, но дни еще стояли безоблачные и небо сияло  ослепительным
светом - словно природа хотела излить всю свою страсть сполна в  последние
погожие дни. Он глядел вниз, на простертую  под  ним,  мерцающую  в  лучах
солнца долину: вдалеке видны были крыши Маннгейма, а совсем на  горизонте,
как в тумане, - Вормс. То там, то тут жарко вспыхивали  воды  Рейна.  Весь
бескрайний простор сверкал чистым золотом. Стоя на холме,  с  бьющимся  от
радости сердцем, Филип подумал о том,  как  искуситель  стоял  на  вершине
рядом с Иисусом и показывал ему царства  земные.  Опьяневшему  от  красоты
Филипу чудилось, что перед ним раскинулся весь мир, и он  жаждал  сойти  к
нему и насладиться им. Он был свободен от унизительной боязни Божьего суда
и от  предрассудков.  Он  мог  идти  своей  дорогой,  не  страшась  геенны
огненной.  И  вдруг  он  понял,  что   сбросил   с   себя   тяжкое   бремя
ответственности, придававшей  значительность  каждому  его  поступку.  Ему
дышалось свободнее, да и самый воздух стал легче. За все свои поступки  он
отвечал  теперь  только  перед  самим  собой.   Свобода!   Наконец-то   он
действительно  стал  сам  себе  хозяином.  И   по   старой   привычке   он
возблагодарил Бога за то, что перестал в него верить.
   Охмелев от сознания собственной  зрелости  и  бесстрашия,  Филип  решил
начать новую жизнь. Но утрата веры меньше отразилась на его поступках, чем
он ожидал. Хоть он и отбросил христианские догматы, но и не думал отрицать
христианскую мораль: ему были по душе христианские добродетели, и он хотел
следовать им, не помышляя о награде или наказании. В доме фрау профессорши
трудно было найти повод для проявления героизма, но он стал еще правдивее,
чем прежде,  и  заставлял  себя  быть  особенно  внимательным  к  скучным,
перезрелым дамам, порою затевавшим с  ним  беседу.  Он  тщательно  избегал
крепких словечек и даже вполне цензурной и столь принятой в Англии ругани,
которой прежде злоупотреблял, чтобы показать, какой он взрослый.
   Разрешив этот мучительный вопрос  к  полному  своему  удовольствию,  он
решил выбросить его из головы, что легче было сказать, чем сделать;  порой
его терзали сожаления, которые он не в силах был подавить,  и  страхи,  от
которых трудно было отделаться. Он был так молод и у него  было  так  мало
друзей, что бессмертие не очень его манило и он мог расстаться с  верой  в
него без сожалений; но одна мысль делала его глубоко несчастным: он  ругал
себя за безрассудство, смеялся над своей сентиментальностью,  но  слезы  и
впрямь выступали у него на глазах, когда он думал о  том,  какая  красивая
была у него мать, а он ее никогда уже больше не  увидит,  хотя  любовь  ее
становилась для него с каждым годом все дороже  и  нужнее.  Иногда  в  нем
просыпался  голос  множества  набожных  и  богобоязненных  предков  и  его
охватывал панический страх: а что, если  все,  чему  его  учили,  все-таки
правда и где-то там, в синих небесах, сидит ревнивый Бог, карающий  вечным
пламенем безбожников? В такие минуты рассудок был бессилен ему помочь:  он
живо представлял себе весь ужас физических  страданий,  которым  не  будет
конца; он слабел от страха и покрывался холодным потом. Тогда  он  твердил
себе в полном отчаянии:
   "В конце концов я не виноват. Не могу  же  я  насильно  заставить  себя
верить! Если Бог все-таки есть и он накажет меня за  то,  что  я  искренне
перестал в него верить, - тут уж ничего не поделаешь".



29

   Настала зима. Уикс уехал в Берлин слушать лекции Паульсена,  а  Хейуорд
стал  подумывать  об  отъезде  на   юг.   Местный   театр   начал   давать
представления. Филип и  Хейуорд  посещали  их  два-три  раза  в  неделю  с
похвальным намерением усовершенствоваться в немецком языке;  Филип  нашел,
что это куда более приятный способ изучать  язык,  чем  слушая  проповеди.
Начинался расцвет новой драмы. В репертуаре было  несколько  пьес  Ибсена;
"Честь" Зудермана - тогда еще новинка - взбудоражила тихий университетский
городок; одни ее непомерно  хвалили,  другие  ожесточенно  ругали;  прочие
драматурги тоже писали в  новом  духе,  и  Филип  увидел  ряд  спектаклей,
разоблачавших человеческую низость. До сих пор Филип никогда  не  бывал  в
театре (в Блэкстебл иногда заглядывали  жалкие  странствующие  труппы,  но
священник не посещал спектаклей, боясь осквернить свой сан и считая  театр
зрелищем для черни); теперь  юноша  страстно  увлекся  сценой.  Переступая
порог  маленького,  убогого,  плохо  освещенного  театрика,  он  испытывал
трепет. Вскоре он уже хорошо знал  небольшую  труппу  и  по  распределению
ролей мог заранее  угадать  характеры  действующих  лиц,  но  это  его  не
смущало. Для него на сцене шла подлинная жизнь. Жизнь странная, мрачная  и
мучительная, в которой мужчины и женщины  показывали  безжалостному  взору
зрителя все зло, которое таилось у них  в  душе:  за  красивой  внешностью
гнездился разврат; добродетель служила маской для  тайных  пороков;  люди,
казалось бы, мужественные трепетали от малодушия; честные были продажными,
целомудренные - похотливыми. Вас словно приводили в комнату,  где  прошлой
ночью шла оргия; окна с утра  еще  не  открывались,  воздух  был  пропитан
запахом прокисшего пива, табака и светильного газа. Тут было не до  смеха.
Разве  изредка  усмехнешься  над  участью  глупца  или   лицемера.   Герои
изъяснялись жестокими словами, - казалось, они  исторгнуты  из  их  сердец
стыдом и страданиями.
   Филипа увлекали эти низменные страсти.  Он  словно  видел  мир  заново,
по-другому, и ему не терпелось познать  этот  мир.  После  спектаклей  они
заходили с Хейуордом в пивную, где были  свет  и  тепло;  они  съедали  по
бутерброду, запивая его стаканом пива. Кругом  сидели,  болтая  и  смеясь,
компании студентов, а за некоторыми столиками - целые семьи:  отец,  мать,
сыновья и дочь; порою дочь отпускала острое словцо, и отец откидывался  на
стуле, хохоча от души. Все тут выглядело мило и безобидно, дышало каким-то
домашним уютом, но Филип не замечал ничего вокруг. Мысли его все еще  были
поглощены спектаклем.
   - Ведь это и есть жизнь, правда? - говорил он с возбуждением. - Знаете,
я, кажется, не смогу здесь дольше оставаться. Хочется уехать  в  Лондон  и
жить по-настоящему. Хочется испытать все. Мне  так  надоело  готовиться  к
жизни - пора наконец начать жить.
   Иногда Хейуорд  предоставлял  Филипу  добираться  до  дому  одному.  Он
никогда  толком  не  отвечал  на  жадные  расспросы  Филипа,   отделываясь
Глуповатым смешком и намекая  на  какую-то  любовную  интрижку;  цитировал
строчки Россетти и как-то  показал  Филипу  сонет,  в  котором  поминались
страсть и багрец, меланхолия и  пафос,  -  и  все  это  посвящалось  некой
молодой  даме  по  имени  Труда.  Хейуорд  любил  окружать  свои   пошлые,
незамысловатые  похождения  ореолом  поэзии,  воображая,  будто  ничем  не
уступает Периклу и Фидию, раз называет свою подружку  греческим  "hetaira"
[гетера], а не более грубым  и  точным  английским  словом.  Однажды  днем
любопытство привело Филипа в переулок  возле  старого  моста,  застроенный
опрятными белыми домиками с зелеными ставнями, где,  по  словам  Хейуорда,
жила его Труда; но из  дверей  выглядывали  женщины  с  хищными  лицами  и
накрашенными щеками и зазывали его. Филипа охватил страх,  и  он  в  ужасе
бежал от их грубых и цепких объятий. Ему так хотелось познать  жизнь,  что
он чувствовал себя смешным, не испытав еще в  свои  годы  того,  что,  как
писали в книгах, было самым  важным  в  человеческой  жизни;  но,  обладая
злосчастным даром видеть вещи такими, какие они есть,  он  отступал  перед
действительностью, которая так резко отличалась от его идеала.
   Он еще не знал, какую бескрайнюю, каменистую, полную опасности  пустыню
приходится преодолеть путешественнику по жизни, прежде  чем  он  придет  к
примирению с действительностью. Ведь  это  иллюзия,  будто  юность  всегда
счастлива, - иллюзия тех, кто давно расстался с  юностью;  молодые  знают,
сколько им приходится испытывать горя,  ведь  они  полны  ложных  идеалов,
внушенных им  с  детства,  а  придя  в  столкновение  с  реальностью,  они
чувствуют, как она бьет их и ранит. Молодежи начинает  казаться,  что  она
стала жертвой какого-то заговора: книги, подобранные  для  них  взрослыми,
где все так идеализировано, разговоры со старшими, которые  видят  прошлое
сквозь розовую дымку забвения, -  все  это  готовит  их  к  жизни,  совсем
непохожей на действительность. Молодежи приходится  открывать  самой,  что
все, о чем она читала и о чем ей твердили, - ложь, ложь и ложь;  а  каждое
такое открытие - еще один гвоздь, пронзающий юное тело, распятое на кресте
человеческого существования. Удивительнее всего, что тот, кто сам  пережил
горькое разочарование, в свою очередь, помимо  воли,  поддерживает  лживые
иллюзии у других. Для  Филипа  не  могло  быть  ничего  вреднее  дружбы  с
Хейуордом. Это был человек, который  не  видел  жизни  своими  глазами,  а
постигал ее только через книги и был вдвойне опасен тем, что убедил себя в
своей искренности. Он непритворно  принимал  свою  похоть  за  возвышенные
чувства, слабодушие - за непостоянство артистической  натуры,  лень  -  за
философское спокойствие. Ум его, пошлый в своих потугах  на  утонченность,
воспринимая все  в  чуть-чуть  преувеличенном  виде,  расплывчато,  сквозь
позолоченный туман сентиментальности. Он лгал, не зная, что лжет, а  когда
другие в этом его попрекали, говорил, что ложь прекрасна. Словом,  он  был
идеалист.



30

   Филип потерял покой. Намеки Хейуорда смутили его воображение; душа  его
жаждала романтики. Так он по крайней мере себя уверял.
   К тому же в доме фрау  Эрлин  произошло  событие,  которое  еще  больше
разожгло его интерес к женщине. Бродя по холмам в окрестностях города,  он
несколько раз встречал  фрейлейн  Цецилию  -  она  гуляла  в  одиночестве.
Поклонившись, он шел дальше и в нескольких шагах от нее встречал  китайца.
Филип не придавал этому значения, но однажды вечером, когда уже  стемнело,
он обогнал по пути домой две фигуры, которые шли, тесно прижавшись друг  к
другу. Услышав его шаги, они быстро отпрянули в разные стороны, и, хотя  в
темноте нельзя было их разглядеть, он узнал Цецилию и Суна.  Их  поспешное
движение говорило о том, что раньше они шли под руку. Филип был  озадачен.
Он никогда не обращал внимания на фрейлейн Цецилию.  Это  была  невзрачная
девушка с грубыми чертами лица. Ей не могло быть  больше  шестнадцати,  ее
длинные светлые волосы все еще были заплетены  в  косу.  В  тот  вечер  за
ужином он посмотрел  на  нее  с  любопытством;  последнее  время  фрейлейн
Цецилия была не очень разговорчива за столом, но на этот раз обратилась  к
нему с вопросом:
   - Где вы сегодня гуляли, герр Кэри?
   - Я поднимался на Кенигсштуль.
   - А я вот никуда не выходила, - почему-то сообщила она. - У меня болела
голова.
   Сидевший рядом с ней китаец повернул голову.
   - Какая жалость, - сказал он. - Надеюсь, вам сейчас лучше?
   Фрейлейн Цецилии было явно не по себе, она снова заговорила с Филипом.
   - А по дороге вы встречали много народу?
   Как и всегда, когда ему приходилось лгать, Филип густо покраснел.
   - Нет, я не встретил ни души.
   Ему показалось, что она вздохнула с облегчением.
   Вскоре, однако, всем стало  ясно,  что  между  этими  двумя  существует
какая-то близость: обитатели дома фрау профессорши стали замечать, как они
шепчутся в темных  углах.  Престарелые  дамы,  сидевшие  во  главе  стола,
принялись обсуждать назревающий  скандал.  Фрау  профессорша  сердилась  и
нервничала. Она изо всех сил делала вид, что ничего не замечает. Близилась
зима, и найти пансионеров было не так  легко,  как  летом.  Герр  Сун  был
хорошим жильцом: он занимал две комнаты в первом этаже и за обедом выпивал
бутылку мозельского. Профессорша брала с него по три марки  за  бутылку  и
неплохо на этом зарабатывала. Никто из других гостей не пил вина, а многие
не пили даже пива. Не хотелось ей терять и фрейлейн Цецилию, чьи  родители
имели торговое дело в Южной Америке и хорошо оплачивали материнские заботы
фрау профессорши; стоит ей написать о том, что происходит,  дяде  девушки,
живущему в Берлине, и  он  немедленно  увезет  Цецилию.  Фрау  профессорша
ограничилась тем, что за столом бросала на парочку суровые взгляды  и,  не
смея грубить китайцу, отводила душу, грубя Цецилии.  Но  трем  престарелым
дамам этого было мало. Две из них были вдовами,  а  третья,  голландка  по
национальности, - мужеподобной старой девой; они платили за пансион гроши,
а хлопот доставляли хоть отбавляй, но зато были постоянными жиличками и  с
ними приходилось считаться. Они явились к фрау профессорше и заявили,  что
необходимы какие-то меры; дело принимало неприличный оборот, и пансион мог
приобрести  дурную  славу.   Фрау   профессорша   пыталась   упорствовать,
сердиться, пустила  в  ход  слезы,  но  три  старые  дамы  одержали  верх;
почувствовав наконец прилив  благородного  негодования,  фрау  профессорша
заявила, что сумеет положить этому конец.
   После обеда она увела Цецилию к себе в спальню, чтобы  серьезно  с  ней
поговорить; к ее удивлению,  девушка  держалась  вызывающе;  она  намерена
вести себя так, как ей вздумается, и, если ей угодно ходить на прогулки  с
китайцем, кому какое дело? Фрау профессорша пригрозила написать дяде.
   - Ну что ж, Onkel Heinrich [дядя Генрих (нем.)] поместит меня на зиму в
какой-нибудь семейный дом в Берлине, для меня это будет даже лучше. А герр
Сун тоже переедет в Берлин.
   Фрау профессорша расплакалась; слезы катились по ее шершавым,  красным,
жирным щекам, а Цецилия только смеялась.
   - Это значит, что зимой у вас будут пустовать три  комнаты,  -  сказала
она.
   Тогда фрау профессорша решилась применить другой метод. Она воззвала  к
лучшим  чувствам  фрейлейн  Цецилии;  она  стала  доброй,  рассудительной,
терпимой; она говорила с девушкой не как с ребенком,  а  как  со  взрослой
женщиной. Она сказала, что все это не выглядело бы так страшно, если бы он
не был китайцем - подумать только, мужчина с желтой кожей, плоским носом и
маленькими поросячьими глазками! Вот что ужасно. Даже подумать противно!
   - Bitte, bitte [прошу  вас,  прошу  вас  (нем.)],  -  сказала  Цецилия,
немножко задыхаясь. - Я не желаю слушать о нем гадости.
   - Но это же не серьезно? - ахнула фрау Эрлин.
   - Я люблю его. Люблю его. Люблю его.
   - Gott im Himmel! [Владыко небесный! (нем.)]
   Фрау профессорша растерянно на нее уставилась; она-то думала,  что  это
детский  каприз,  невинное  увлечение,  но  страсть,  звучавшая  в  голосе
девушки, выдавала ее с головой. Цецилия поглядела на нее пылающим  взором,
а потом, передернув плечами, вышла из комнаты.
   Фрау Эрлин никому не обмолвилась ни словом о подробностях этой  беседы,
но спустя день или два пересадила всех за столом. Герра Суна она попросила
сесть рядом с собой,  и  тот  сразу  же  согласился  со  свойственной  ему
вежливостью.  Цецилия  приняла  этот  новый  распорядок  равнодушно.   Но,
убедившись, что  их  отношения  все  равно  известны,  они  словно  совсем
лишились стыда: перестали держать в секрете свои прогулки  и  каждый  день
после обеда открыто отправлялись в горы. Им было безразлично,  что  о  них
говорят. В конце концов даже профессор Эрлин потерял свою невозмутимость и
настоял на том, чтобы его жена поговорила с китайцем. Она увела его к себе
и при