о
оригинала. Филип читал кое-какие из  его  статей.  Апджон  выработал  свой
стиль,  послушно  подражая  сэру  Томасу  Броуну;  он  употреблял  плавные
витиеватые периоды и устаревшие,  пышные  слова;  все  это  придавало  его
писаниям видимость своеобразия. Леонард Апджон убедил Кроншоу  отдать  ему
все свои стихи и нашел, что их хватит на целый томик. Он обещал пустить  в
ход свое влияние на издателей. Кроншоу нуждался в деньгах. С тех  пор  как
он заболел, писать ему стало труднее, чем прежде: он едва  зарабатывал  на
выпивку. Когда он стал получать письма от Апджона о том, что тот или  иной
издатель хоть и восхищается  его  стихами,  но  не  рискует  их  печатать,
Кроншоу стал добиваться того, чтобы стихи вышли. Он писал Апджону о  своей
крайней нужде, убеждая его еще похлопотать. Он хотел оставить  после  себя
книгу и в глубине души считал себя великим поэтом. Он надеялся  вознестись
над миром, как новая звезда. Всю жизнь он хранил эти сокровища для себя  и
теперь, при расставании, надменно подарит их людям: ведь  ему  самому  они
уже больше не нужны - в этом, казалось Кроншоу, было нечто благородное.
   Его  решение  вернуться  в  Англию  было  вызвано  сообщением  Леонарда
Апджона, что наконец нашелся  издатель,  который  берется  напечатать  его
стихи. Каким-то чудом Апджону удалось  убедить  этого  издателя  заплатить
десять фунтов стерлингов аванса.
   - Заметьте, - сказал Кроншоу Филипу,  -  Мильтон  тоже  получил  только
десять фунтов аванса за "Потерянный рай".
   Апджон  обещал  опубликовать  подписную  статью  о  стихах  Кроншоу   и
попросить всех своих приятелей-критиков дать рецензии на  книжку.  Кроншоу
делал вид, что его это мало трогает, но легко было заметить, как его тешит
мысль, что он произведет сенсацию.
   Однажды Филип условился пообедать с Кроншоу в  убогой  закусочной,  где
тот постоянно питался; но поэта там  не  было.  Филип  узнал,  что  он  не
появляется уже три дня. Закусив на скорую  руку,  он  пустился  на  поиски
квартиры,  адрес  которой  сообщил  ему  в  своем  письме  Лоусон.   Найти
Гайд-стрит оказалось делом нелегким. Ветхие дома этой улицы жались один  к
другому; окна были разбиты и кое-как заклеены  полосками,  вырезанными  из
французских газет; входные двери многие годы не красились; в нижних этажах
ютились захудалые лавчонки, прачечные, сапожные  мастерские.  На  мостовой
резвились оборванные дети, и старая шарманка наигрывала избитую мелодию. В
доме, где жил Кроншоу,  внизу  помещалась  торговля  дешевыми  сладостями.
Филип постучался в дверь, и  ее  открыла  пожилая  француженка  в  грязном
переднике. Филип спросил, дома ли Кроншоу.
   - Ах да, здесь наверху живет какой-то англичанин, его окно  выходит  во
двор. Не знаю,  дома  он  или  нет.  Если  он  вам  нужен,  поднимитесь  и
посмотрите.
   Лестница  была  освещена  одним-единственным  газовым  рожком.   Стояла
ужасающая вонь. Когда Филип поднимался, из двери второго  этажа  выглянула
какая-то женщина; она окинула его подозрительным взглядом,  но  ничего  не
сказала. На верхнюю площадку выходили три двери. Филип постучал в одну  из
них, но ответа не последовало; он постучал еще и  потрогал  ручку,  однако
дверь была на запоре. Постучавшись  в  другую  дверь  и  тоже  не  получив
ответа, он подергал ручку. Дверь открылась. Он очутился в темноте.
   - Кто там?
   Филип узнал голос Кроншоу.
   - Кэри. Можно войти?
   Ответом было молчание. Филип вошел. Окно было закрыто, и от зловония  у
него закружилась голова. Уличный фонарь бросал  в  окно  тусклый  свет,  и
Филип разглядел маленькую комнатку с двумя кроватями, сдвинутыми спинка  к
спинке у одной из стен; кроме них, в  комнате  были  только  умывальник  и
стул,  но  свободного  места  оставалось  так  мало,   что   трудно   было
повернуться. Кроншоу лежал  в  кровати,  стоявшей  ближе  к  окну.  Он  не
пошевельнулся, но с его подушки послышался тихий смешок.
   - Почему вы не зажжете свечку? - спросил он немного погодя.
   Филип чиркнул спичкой и обнаружил на полу рядом с кроватью  подсвечник.
Он поднес спичку к свече и  поставил  подсвечник  на  умывальник.  Кроншоу
неподвижно лежал на спине; его странно было видеть  в  ночной  рубашке,  а
смотреть на его  лысину  было  даже  как-то  неловко.  Лицо  у  него  было
землистого цвета, как у покойника.
   - Послушайте, старина, у вас  совсем  больной  вид.  Кто  тут  за  вами
ухаживает?
   - Джордж утром, прежде чем уйти на работу, приносит мне бутылку молока.
   - Кто такой Джордж?
   - Это я зову его Джорджем, на самом деле его имя Адольф. Мы делим с ним
эти хоромы.
   Филип заметил, что  вторая  кровать  стоит  неубранной.  Чья-то  голова
оставила на подушке черный отпечаток.
   - Неужели вы живете в этой комнате с кем-то еще?  -  с  ужасом  спросил
Филип.
   - А почему бы  и  нет?  Жилье  в  Сохо  обходится  недешево.  Джордж  -
официант, он уходит в восемь часов утра и возвращается только  ночью,  так
что вовсе мне не мешает. Оба мы плохо спим, и он  помогает  мне  скоротать
бессонницу, рассказывая случаи из своей жизни.  Он  швейцарец,  и  у  меня
всегда была слабость к официантам: они видят жизнь с ее забавной стороны.
   - И давно вы в постели?
   - Три дня.
   - Неужели все эти дни вы питались  одним  молоком?  Почему  вы  мне  не
написали? Мне больно подумать, что вы тут лежали целые дни один,  а  рядом
никого, кто мог бы за вами поухаживать.
   Кроншоу негромко рассмеялся.
   - Жаль, что вы не видите своего лица! Дорогой мой, да  вы,  кажется,  в
самом деле огорчены! Славный вы человек, Кэри.
   Филип вспыхнул. Он и не подозревал, что его лицо выражает ужас, который
он испытывает, видя эту  гнусную  комнату  и  плачевное  состояние  поэта.
Кроншоу, наблюдавший за Филипом, продолжал с мягкой улыбкой:
   - Я чувствую себя  превосходно.  Посмотрите,  вот  гранки  моей  книги.
Вспомните, я ведь равнодушен к неудобствам,  которые  заставляют  страдать
других. Какое  значение  имеют  условия  жизни,  если  мечты  делают  тебя
владыкой времени и пространства!
   Гранки были разбросаны у него на кровати, и, лежа  в  темноте,  он  мог
нащупать их руками. Кроншоу показал их Филипу,  и  глаза  его  загорелись.
Перелистывая их, он радовался четко отпечатанным буквам;  одну  строфу  он
прочитал вслух.
   - Не так уж плохо, правда? - сказал он.
   Филипу пришла в голову идея. Она требовала от него кое-каких  расходов,
а он не мог позволить себе ни малейшей  расточительности;  но  сейчас  его
возмущала даже мысль об экономии.
   - Послушайте, я не могу оставить вас здесь. У меня есть лишняя комната,
в ней хоть шаром покати, но я всегда могу попросить  кого-нибудь  одолжить
мне кровать. Не согласитесь ли вы переехать  и  пожить  у  меня  некоторое
время? Вы сэкономите плату за квартиру.
   - Что вы, милый мальчик,  вы  же  станете  требовать,  чтобы  я  держал
открытым окно!
   - Если хотите, мы забьем все окна гвоздями.
   - Завтра я поправлюсь. Я бы мог встать и сегодня, только мне было лень.
   - Тогда вам нетрудно будет переехать. А если вам снова станет хуже,  вы
просто ляжете в постель и я буду за вами ухаживать.
   - Ладно. Если вам так хочется, я перееду, -  сказал  Кроншоу  со  своей
вялой, не лишенной обаяния улыбкой.
   - Вот и великолепно!
   Они условились, что Филип увезет к  себе  Кроншоу  на  следующий  день.
Филип урвал час от своих утренних занятий  на  его  устройство.  Он  нашел
Кроншоу одетым: тот сидел на кровати в шляпе и шубе, а на полу у  его  ног
стоял потертый чемодан с одеждой и книгами; у него был такой  вид,  словно
он сидел в зале ожидания на вокзале. Глядя на  него,  Филип  расхохотался.
Они поехали в Кеннингтон в закрытом экипаже, тщательно опустив  стекла,  и
Филип устроил гостя в своей собственной комнате. В это утро он купил  себе
подержанную кровать, дешевый комод и зеркало.  Кроншоу  сразу  же  занялся
правкой гранок. Он чувствовал себя много лучше.
   Филип нашел, что с ним легко ужиться, если не обращать внимания на  его
раздражительность, вызванную  болезнью.  В  девять  часов  утра  у  Филипа
начинались лекции, так что он не видел Кроншоу до самого вечера. Раза  два
Филипу удалось  убедить  своего  гостя  разделить  с  ним  его  немудреную
вечернюю трапезу, но у Кроншоу был слишком непоседливый характер и  обычно
он предпочитал перекусить в одном из  дешевых  ресторанчиков  Сохо.  Филип
убеждал его показаться доктору Тайрелу, но Кроншоу наотрез  отказался:  он
отлично знал, что любой врач предпишет ему бросить пить, а этого он твердо
решил не делать. По-утрам он  чувствовал  себя  совсем  больным,  но  днем
порция абсента снова ставила его на ноги, а возвратившись к ночи домой, он
уже был в состоянии разговаривать с былым блеском, так поразившим  Филипа,
когда они впервые познакомились.  Корректура  была  просмотрена,  и  томик
стихов должен был выйти из печати ранней весной,  когда  публика  немножко
оправится от лавины рождественских книг.



84

   Под Новый  год  Филип  начал  практику  в  перевязочной  хирургического
отделения амбулатории. Его обязанности мало чем отличались от прежних, они
лишь приобрели ту определенность,  какой  хирургия  вообще  отличается  от
других отраслей медицины; он и здесь столкнулся  с  тем,  что  большинство
пациентов страдает от двух болезней, которым  косная  публика  из  ложного
стыда  разрешает  беспрепятственно  губить  людей.   Помощником   главного
хирурга, под наблюдением которого Филип делал перевязки, был некий Джекобс
- маленький, толстый и лысый  весельчак  с  зычным  голосом;  у  него  был
простонародный выговор, и студенты величали его "хамом"; но он  был  таким
даровитым хирургом и педагогом, что ему все прощали. Он, как и Тайрел, был
изрядным остряком и постоянно потешался и над больными, и над  студентами.
Особое развлечение доставляли ему практиканты,  да  и  неудивительно:  они
были  неопытны,  нервничали  и  не  могли  отплатить  той  же  монетой.  В
послеобеденные приемные часы он выкладывал практикантам начистоту все, что
о них думает, и веселился при этом  куда  больше,  чем  студенты,  которым
приходилось с улыбкой его выслушивать. Как-то раз на прием попал хромой от
рождения мальчик. Родителям хотелось знать, можно ли  ему  помочь.  Мистер
Джекобс повернулся к Филипу:
   - Займитесь-ка этим пациентом, Кэри. В  этом  деле  вы  должны  кое-что
понимать.
   Филип покраснел - врач явно хотел пошутить,  и  запуганные  практиканты
подобострастно захихикали. Но Филипа и в самом деле глубоко  занимала  эта
болезнь, и он изучал ее с тех пор, как поступил в институт. Он перечитал в
библиотеке все книги, где описывались разные виды врожденного  искривления
стопы.  Филип  заставил  мальчика  снять  ботинок   и   носок.   Это   был
четырнадцатилетний  парнишка  с  вздернутым  носом,  голубыми  глазами   и
веснушчатой физиономией. Отец спросил, нельзя ли чем-нибудь помочь  парню:
шутка ли, какая это помеха, когда  надо  зарабатывать  на  хлеб.  Филип  с
любопытством смотрел на мальчика. Тот был отнюдь не робкий,  а,  напротив,
разговорчивый, веселый и даже  несколько  дерзкий  малый,  за  что  ему  и
попадало от отца. К своей хромой ноге он относился с большим интересом.
   - Понимаете, все дело в том, как  эта  штука  выглядит  со  стороны,  -
сказал он Филипу. - Мне-то лично от нее никаких неприятностей нету.
   - Помолчи, Эрни, - сказал отец. - Опять разошелся!
   Филип осмотрел хромую ногу и медленно провел по ней рукой.  Он  не  мог
понять, почему же мальчик  не  испытывает  того  унижения,  которое  вечно
преследует его самого. Почему он, Филип,  не  может  относиться  к  своему
уродству с таким  философским  спокойствием?  Тут  к  ним  подошел  мистер
Джекобс. Мальчик сидел на краю кушетки, по бокам стояли хирург и Филип,  а
вокруг них полукругом толпились  студенты.  Со  свойственным  ему  блеском
Джекобс прочел небольшую наглядную лекцию о врожденных дефектах стопы;  он
говорил о их разновидностях и формах, зависящих от различных анатомических
условий.
   - Наверно, у вас talipes equinus? [лошадиная  стопа  (лат.)  -  научное
название одного из видов искривления стопы] - внезапно спросил он Филипа.
   - Да.
   Филип поймал взгляды студентов и мысленно выругал себя за то, что,  как
всегда, залился краской. Он почувствовал,  как  у  него  вспотели  ладони.
Хирург  говорил  с  плавностью,  выработанной  долгой  практикой,   и   со
свойственным ему знанием предмета. Он был  человеком,  всецело  увлеченным
своей профессией. Но Филип его не слушал. Он желал  только  одного:  чтобы
все это поскорее кончилось. Вдруг он сообразил, что Джекобс  обращается  к
нему:
   - Вы не будете возражать, если мы попросим вас на минуточку разуться?
   Филипа передернуло. Первым его  поползновением  было  послать  врача  к
черту, но у него не хватило на это мужества. Он побоялся,  что  его  грубо
высмеют. Он заставил себя произнести с деланным равнодушием:
   - Нисколько.
   Филип стал расшнуровывать ботинок. Пальцы его дрожали, и ему  казалось,
что он не сможет развязать узел. Он вспомнил, как ребята в школе  вынудили
его показать ногу и какой мучительный след это оставило в его душе.
   - Видите, как он чисто моет  ножки,  -  сказал  Джекобс  своим  грубым,
скрипучим голосом.
   По рядам студентов пробежал смешок. Филип заметил,  что  мальчик  жадно
уставился на его ногу. Джекобс ощупал ногу Филипа и сказал:
   - Да, так я себе и представлял. Вас оперировали. Наверно, еще ребенком?
   Он продолжал свою лекцию. Студенты нагибались, разглядывая ногу.  Когда
Джекобс выпустил ее из рук, двое или трое тщательно ее осмотрели.
   - Скажите, когда я вам больше не  буду  нужен,  -  сказал  им  Филип  с
иронической улыбкой.
   Он готов был их убить. Он подумал о том, как приятно  было  бы  вонзить
долото им в шею (он и сам не знал, почему ему пришел в голову именно  этот
инструмент). Все люди - звери! Он пожалел, что не верит в ад  и  не  может
насладиться мыслью о тех страшных пытках, которые их там  ждут.  А  мистер
Джекобс перешел к методам лечения. Теперь его речь была обращена не только
к студентам, но и к отцу мальчика. Филип надел носок и зашнуровал ботинок.
Наконец хирург кончил. Но ему пришла в голову  новая  мысль,  и  он  опять
повернулся к Филипу:
   - Знаете, я думаю, вам все-таки стоило бы сделать  еще  одну  операцию.
Конечно, нормальную ногу я вам обещать не могу, но кое-чем  сумею  помочь.
Подумайте об этом, а когда захотите  отдохнуть,  ложитесь-ка  на  время  в
больницу.
   Филип часто спрашивал себя, можно ли что-нибудь сделать с его ногой, но
ему  так  противно  было  касаться  этого  предмета,  что  он  не  решался
посоветоваться с кем-нибудь из больничных хирургов. Из книг он узнал,  что
ему могли помочь в раннем детстве, но  в  ту  пору  не  умели  лечить  так
искусно, как теперь, а взрослому человеку трудно  надеяться  на  серьезное
улучшение. И все же, если операция позволит ему носить ботинок  попроще  и
хромать поменьше, ее стоило сделать. Он вспомнил,  как  страстно  молил  о
чуде, которое, по словам дяди, ничего  не  стоило  совершить  всемогущему.
Печально улыбаясь, он подумал: "Ну и наивная же душа я был в те дни".


   К концу февраля здоровье Кроншоу явно ухудшилось. Он больше не вставал.
Лежа в кровати, он не позволял отворять окно, чтобы проветрить комнату,  и
отказывался показаться врачу. Он мало ел, но  требовал  виски  и  папирос;
Филип знал, что  ему  вредно  и  то  и  другое,  но  доводы  Кроншоу  были
неотразимы.
   - Конечно, это меня убивает, - говорил он. -  Но  мне  безразлично.  Вы
меня  предупредили,  вы  сделали  все,   что   полагалось;   я   с   вашим
предупреждением не посчитался. Дайте мне выпить и убирайтесь к черту.
   Два-три раза в неделю забегал  Леонард  Апджон;  внешность  его  чем-то
донельзя напоминала увядший лист. Это был хилый человек лет тридцати  пяти
с  длинными  бесцветными  волосами  и  бледным   лицом;   весь   его   вид
свидетельствовал о сидячем образе жизни.  Шляпу  он  носил,  как  баптист.
Филип  невзлюбил  его  за  покровительственный  тон,  а  витиеватые   речи
литератора нагоняли на него скуку. Леонард Апджон любил  послушать  самого
себя. Ему было все равно, интересно ли при этом собеседнику, что  является
главным отличием всякого хорошего оратора; он никогда не признавался  себе
в том, что повторяет избитые  истины.  Закругленными  фразами  он  пояснял
Филипу, что тому следует думать о Родене, Альберте Самэне и Цезаре Франке.
Женщина, убиравшая квартиру Филипа,  появлялась  только  на  один  час  по
утрам, а сам Филип вынужден был проводить весь день  в  больнице;  поэтому
Кроншоу часто приходилось оставаться одному. Апджон заметил  Филипу,  что,
по его мнению, кто-то должен находиться  при  больном,  но  и  не  подумал
предложить свою помощь.
   - Страшно подумать, что великий поэт брошен на произвол  судьбы.  Какой
ужас, если он умрет один как перст.
   - Так, должно быть, и произойдет, - сказал Филип.
   - Как вы можете быть таким бессердечным!
   - Почему бы вам не приходить сюда каждый день работать? Тогда вы  могли
бы ему помочь, если понадобится, - сухо сказал Филип.
   - Мне? Милый мой, я могу работать только в привычной обстановке,  да  к
тому же мне приходится бывать в стольких местах...
   Апджона немножко сердило и то, что Филип перевез Кроншоу к себе.
   - Жаль, что вы не оставили его в  Сохо,  -  сказал  он,  плавно  поводя
своими длинными тонкими руками. -  В  его  грязной  мансарде  было  что-то
романтическое. Я бы еще понял, если бы вы  перевезли  его  в  Уоппинг  или
Шордич, но ваш благопристойный Кеннингтон!.. Ну  и  место,  чтобы  умирать
поэту!
   Нередко Кроншоу бывал так сварлив,  что  Филип  с  трудом  сдерживался,
напоминая себе, что раздражительность - один  из  симптомов  его  болезни.
Апджон забегал иногда, пока Филипа еще не было, и Кроншоу горько  на  него
жаловался. Апджон сочувственно выслушивал его сетования.
   - Дело в том, - улыбался он, - что Кэри лишен  чувства  прекрасного.  У
него мещанская психология.
   С Филипом он  всегда  разговаривал  иронически,  и  тому  нелегко  было
удержаться от резкостей. Как-то вечером он  не  стерпел.  У  него  выдался
трудный день в больнице, и он страшно устал. Леонард Апджон пришел к  нему
на кухню, где он готовил себе чай, и заявил, что Кроншоу жалуется  на  то,
что Филип изводит его, уговаривая показаться врачу.
   - Разве вы не понимаете, какая вам выпала редкостная, почетная  участь?
Вам следовало бы сделать все  возможное,  чтобы  оправдать  оказанное  вам
высокое доверие.
   - Эта почетная участь мне не по карману, - сказал Филип.
   Как только речь заходила о  деньгах,  Леонард  Апджон  принимал  слегка
пренебрежительный вид. Эта тема коробила его чувствительную натуру.
   - В поведении Кроншоу есть своя красота, - продолжал он, - а вы  раните
его своей назойливостью. Вам следовало бы  бережнее  относиться  к  тонким
чувствам, которые вам самому недоступны.
   Лицо Филипа потемнело.
   - Давайте зайдем к Кроншоу, - холодно сказал он.
   Лежа на спине с трубкой в зубах, поэт читал книгу. В комнате нечем было
дышать; несмотря на все усилия Филипа,  в  ней  царил  беспорядок;  вокруг
Кроншоу всегда было неопрятно, где бы он ни  жил.  Когда  Филип  и  Апджон
вошли, поэт снял очки. Филип едва владел собой от бешенства.
   - Апджон мне заявил, - начал он, - будто вы  жалуетесь  на  то,  что  я
прошу вас показаться врачу. Я прошу вас показаться врачу  потому,  что  вы
можете умереть со дня на день, а, если никто вас заранее не осмотрит,  мне
не выдадут свидетельства о смерти. Назначат следствие и обвинят меня,  что
я оставил вас без врачебной помощи.
   - Об этом я не подумал. Я считал, что  вы  хотите  вызвать  врача  ради
меня, а не ради себя. Я покажусь врачу, когда вы этого захотите.
   Филип ничего не ответил и только  чуть-чуть  повел  плечами.  Глядя  на
него, Кроншоу усмехнулся.
   - Не сердитес