жденное воображение  ищет  возвышенных  слов,  цветистых,  диковинных
оборотов.  Пунш  зажигал  кровь  и  прояснял  голову;  он  наполнял   душу
блаженством, настраивал мысли на остроумный лад и  учил  ценить  остроумие
собеседника; в  нем  была  неизъяснимая  гармония  музыки  и  отточенность
математики. Только одно из его качеств можно было выразить сравнением:  он
согревал, как теплота доброго сердца; но его вкус и его  запах  невозможно
описать словами. Если бы  за  это  взялся  Чарльз  Лэм,  он  бы  со  своим
безупречным тактом мог нарисовать  очаровательные  картины  нравов  своего
времени; или лорд Байрон, посвятив ему станс в  "Дон  Жуане"  и  добиваясь
недостижимого, может,  и  достиг  бы  подлинного  величия;  Оскар  Уайльд,
рассыпая самоцветы Исфахана  по  византийской  парче,  наверно,  сумел  бы
создать образы, полные чувственной красоты. В поисках сравнений ум  бродил
между видениями пиров Элагабала, утонченными мелодиями  Дебюсси  и  пряным
ароматом  сундуков,  где  хранятся  старинные  наряды,  кружевные   брыжи,
короткие панталоны, камзолы давно минувших дней; сюда надо  добавить  едва
уловимое дыхание ландышей и запах острого сыра...
   Хейуорд открыл кабачок с этим бесценным  напитком,  встретив  на  улице
человека по фамилии Макалистер, с которым он учился в  Кембридже;  то  был
биржевой маклер и философ. Он посещал этот кабачок раз  в  неделю;  вскоре
Филип, Лоусон и Хейуорд стали встречаться здесь  в  вечерние  часы  каждый
вторник. Мода изменчива, и в кабачке теперь  бывало  немного  посетителей,
что оказалось на руку любителям застольной беседы. У Макалистера, широкого
в кости и приземистого для своей комплекции, были крупное мясистое лицо  и
мягкий голос. Последователь Канта,  он  судил  обо  всем  с  точки  зрения
чистого разума и страстно любил развивать свои теории. Филип слушал его  с
живым интересом. Он давно пришел к убеждению, что ничто  не  занимает  его
так, как метафизика, но не был уверен  в  ее  пользе  для  житейских  дел.
Скромная  философская  система,  которую   он   выработал,   размышляя   в
Блэкстебле, не очень-то помогла ему во время  его  увлечения  Милдред.  Он
сомневался, что рассудок может быть хорошим  пособником  в  жизни.  Похоже
было на то, что жизнь течет сама по себе.  Он  ясно  помнил,  как  властно
владело им чувство и как он был бессилен против него,  словно  привязан  к
земле канатом. В книгах можно было вычитать много мудрых мыслей, но судить
он умел только по собственному опыту (и не знал, отличается ли он  в  этом
отношении от других). Решаясь на какой-нибудь шаг, он не взвешивал "за"  и
"против", не подсчитывал будущей выгоды или убытка - его неудержимо влекло
куда-то, и все. Он жил не отдельной частицей  своего  "я",  а  всем  своим
существом в целом.  Сила,  во  власти  которой  он  находился,  не  имела,
казалось, ничего общего с рассудком;  рассудок  его  только  указывал  ему
способ добиться того, к чему стремилась его душа.
   Макалистер напомнил ему о категорическом императиве.
   - "Действуй так, чтобы каждый  твой  шаг  был  достоин  стать  правилом
поведения для всех людей".
   - По-моему, это полнейшая чепуха, - сказал Филип.
   - Вы смельчак, если отзываетесь  так  об  одном  из  тезисов  Иммануила
Канта, - возразил Макалистер.
   - Почему? Слепое преклонение перед чужим авторитетом сводит человека на
нет; на свете и так  слишком  много  идолопоклонства.  Кант  выводил  свои
законы не потому, что они были непреложной истиной, а потому, что  он  был
Кантом.
   - Ну, а почему вы возражаете против категорического императива?
   (Они спорили с такой горячностью, словно на весы  была  брошена  судьба
целых империй.)
   - Закон этот предполагает, что человек  может  избрать  свой  жизненный
путь усилием воли. И что лучший путеводитель - человеческий разум. Но  чем
веления разума лучше приказа наших страстей? Просто  власть  их  различна,
вот и все.
   - Вам, кажется, нравится быть рабом своих страстей.
   - Я  раб  своих  страстей  поневоле,  мне  это  вовсе  не  нравится,  -
рассмеялся Филип.
   Говоря это, он вспомнил  горячечное  безумие,  которое  толкало  его  к
Милдред.  Он  вспомнил,  как  бунтовал  против  своей  одержимости  и  как
болезненно ощущал свое падение.
   "Слава Богу, теперь я от всего этого освободился", - подумал он.
   Но даже теперь он не был уверен,  что  не  обманывает  себя.  Когда  он
находился во власти страстей, он чувствовал в  себе  необыкновенную  силу,
мозг его работал с удивительной ясностью. Он жил куда полнее в  напряжении
всех душевных сил, а  это  делало  его  нынешнее  существование  чуть-чуть
бесцветным. Бурное, всепоглощающее ощущение  жизни  вознаграждало  его  за
непереносимые страдания.
   Впрочем, неосторожное заявление Филипа вовлекло его в  спор  о  свободе
воли,  и  Макалистер,  обладавший  обширными  познаниями,  приводил   один
аргумент за другим. У него была  врожденная  любовь  к  диалектике,  и  он
вынуждал Филипа противоречить самому себе; он загонял его в  угол,  откуда
тому  удавалось  спастись  только  ценой   тяжелых   уступок;   Макалистер
опрокидывал его логикой и добивал авторитетами.
   Наконец Филип признал:
   - Я ничего не знаю о других людях. Могу сказать только о себе. Иллюзия,
что воля моя свободна, так сильно во мне укоренилась, что я не в состоянии
от нее избавиться, хотя и подозреваю, что это только иллюзия.  Однако  эта
иллюзия является одним из сильнейших стимулов всех моих поступков.  Прежде
чем что-нибудь совершить, я чувствую, что у меня есть выбор, и это  влияет
на каждый мой шаг; но потом, когда поступок  уже  совершен,  я  прихожу  к
убеждению, что он был неизбежен с самого начала.
   - Какой же ты отсюда делаешь вывод? - спросил Хейуорд.
   - А только тот, что всякие  сожаления  бесполезны.  Снявши  голову,  по
волосам не плачут, ибо все силы мироздания были обращены на то, чтобы  эту
голову снять.



68

   Как-то утром, вставая с постели, Филип почувствовал головокружение;  он
снова лег и понял, что заболел. Руки  и  ноги  ныли,  его  знобило.  Когда
хозяйка принесла ему завтрак, он крикнул ей  в  открытую  дверь,  что  ему
нехорошо, и попросил чашку чаю с гренком.  Через  несколько  минут  кто-то
постучал в дверь и вошел Гриффитс. Они жили в одном доме уже больше  года,
но знакомство их ограничивалось тем, что они кивали друг другу, встречаясь
на лестнице.
   - Я слышал, вам нездоровится, - сказал Гриффитс. - Вот  и  решил  зайти
взглянуть, что с вами.
   Филип, сам не зная почему,  покраснел  и  стал  уверять,  что  все  это
пустяки. Через часок-другой он будет на ногах.
   - Лучше дайте мне измерить вам температуру, - сказал Гриффитс.
   - Ей-Богу же, это ни к чему, - с раздражением ответил Филип.
   - Не упрямьтесь.
   Филип сунул градусник в рот. Весело болтая,  Гриффитс  присел  на  край
постели, потом вынул градусник и поглядел на него.
   - Послушайте, дружище, вам надо полежать в кровати, а я приведу старика
Дикона, пусть он вас осмотрит.
   -  Чепуха,  -  сказал  Филип.  -  Ничего  со  мной  не  сделается.   Не
беспокойтесь обо мне.
   - Какое тут беспокойство? У  вас  температура,  и  вам  надо  полежать.
Верно?
   У него была какая-то подкупающая манера говорить - озабоченный и  в  то
же время мягкий тон. Филипу сосед показался чрезвычайно милым.
   - Вы умеете найти подход к больному, -  пробормотал  Филип  с  улыбкой,
закрывая глаза.
   Гриффитс взбил  его  подушку,  ловко  расправил  простыни  и  подоткнул
одеяло. Он вышел в гостиную, поискал сифон с содовой  водой  и,  не  найдя
его, принес сифон из своей квартиры. Затем он опустил штору.
   - Теперь засните, а я приведу старика, как только он кончит обход.
   Филипу показалось, что прошло  несколько  часов,  прежде  чем  Гриффитс
появился снова. Голова у Филипа раскалывалась, отчаянно ныли руки и  ноги,
он готов был расплакаться. Наконец в дверь постучали и явился  Гриффитс  -
здоровый, сильный и веселый.
   - Вот и доктор Дикон, - сказал он.
   Врач подошел к постели - это был немолодой, спокойный человек, -  Филип
видел его  в  больнице.  Он  задал  несколько  вопросов,  быстро  осмотрел
больного и поставил диагноз.
   - Ну, а вы что скажете? - с улыбкой спросил он Гриффитса.
   - Грипп.
   - Совершенно верно.
   Доктор Дикон оглядел убогую меблированную комнату.
   - А вы не хотите лечь в больницу? Вас поместят в отдельную палату, и за
вами будет лучший уход, чем тут.
   - Я предпочитаю полежать дома, - сказал Филип.
   Ему не хотелось трогаться с места, к тому же он всегда чувствовал  себя
стесненно в новой обстановке. Ему неприятно было, что вокруг  него  станут
хлопотать сестры, и его пугала унылая чистота больницы.
   - Я за ним поухаживаю, - сразу же вызвался Гриффитс.
   - Что ж, хорошо.
   Он выписал рецепт, сказал, как принимать лекарство, и ушел.
   - Ну, теперь извольте слушаться, - сказал Гриффитс. - Я ваша дневная  и
ночная сиделка.
   - Это очень мило с вашей стороны, но мне, право же, ничего не нужно,  -
сказал Филип.
   Гриффитс положил руку ему на лоб. Это  была  крупная  прохладная  сухая
рука, Филипу было приятно ее прикосновение.
   - Я только схожу в нашу больничную аптеку и сразу же вернусь.
   Немного спустя он принес лекарство и дал Филипу. Потом поднялся  наверх
за своими книгами.
   - Вам не помешает, если я буду заниматься у вас в гостиной?  -  спросил
он, вернувшись. - Я оставлю дверь открытой, и  вы  сможете  меня  позвать,
если вам что-нибудь понадобится.
   В сумерки, очнувшись от тяжелого  забытья,  Филип  услышал  в  гостиной
голоса. Какой-то приятель Гриффитса зашел его проведать.
   - Послушай, ты ко мне сегодня вечером не приходи, -  услышал  он  голос
соседа.
   Через  несколько  минут  еще  кто-то  появился  в  гостиной  и  выразил
удивление, застав Гриффитса в чужой квартире.  Филип  расслышал,  как  тот
объясняет:
   - Присматриваю тут за одним студентом второго курса, это  его  комната.
Бедняга заболел гриппом. Вечером, старина, в карты играть не будем.
   Когда Гриффитс остался один, Филип его окликнул.
   - Послушайте, вы, кажется, откладываете из-за меня  вашу  вечеринку?  -
спросил он.
   - Да вовсе не из-за вас. Мне надо подучить кое-что по хирургии.
   - Не надо откладывать вечеринку. Ничего со мной не  сделается.  Вы  обо
мне не беспокойтесь.
   - Ладно, ладно.
   Филипу стало хуже. К ночи он  начал  бредить.  Очнувшись  под  утро  от
беспокойного сна, он увидел, как Гриффитс встал  с  кресла,  опустился  на
колени и рукой подкладывает в огонь уголь. Он был в халате, надетом Поверх
пижамы.
   - Что вы здесь делаете? - спросил Филип.
   - Я вас разбудил? А ведь старался протопить камин как можно тише.
   - Почему вы не спите? Который час?
   - Около пяти Решил возле вас подежурить. Перенес сюда кресло,  побоялся
лечь на матраце: вы бы меня и пушками не разбудили, если бы вам что-нибудь
понадобилось.
   - Зря вы так обо мне хлопочете, - простонал Филип. -  А  что,  если  вы
заразитесь?
   - Тогда вы поухаживаете за мной, старина, - сказал Гриффитс,  заливаясь
смехом.
   Утром Гриффитс  поднял  штору.  После  ночного  дежурства  он  выглядел
бледным и утомленным, но настроение у него было отличное.
   - Теперь я вас умою, - весело сказал он Филипу.
   - Я могу умыться сам, - сказал сконфуженный Филип.
   - Чепуха. Если бы вы лежали в больнице, вас умывала бы сиделка, а чем я
хуже сиделки?
   Филип был слишком слаб, чтобы сопротивляться, - он  позволил  Гриффитсу
обтереть ему лицо, руки, ноги, грудь  и  спину.  Тот  делал  это  с  милой
заботливостью, не переставая добродушно болтать; потом  он  переменил  ему
простыню - совсем как это делают в больнице, - взбил  подушку  и  поправил
одеяло.
   - Видела бы меня сейчас сестра Артур! - сказал он. - Вот  бы  ахнула...
Дикон придет проведать вас утром.
   - Не понимаю, отчего вы со мной так возитесь, - сказал Филип.
   - Для меня это хорошая практика. Так интересно иметь своего пациента.
   Гриффитс подал ему завтрак, а  потом  пошел  одеться  и  поесть.  Около
десяти часов он вернулся с гроздью винограда и букетиком цветов.
   - Вы необычайно добры, - сказал ему Филип.
   Он провалялся в постели пять дней.
   Нора  и  Гриффитс  ухаживали  за  ним  поочередно.  Хотя  Гриффитс  был
ровесником Филипа, он усвоил по отношению к нему шутливый  отеческий  тон.
Он был заботлив, ласков и умел ободрить больного;  но  самым  большим  его
достоинством было здоровье, которым, казалось, он наделял каждого,  кто  с
ним соприкасался. Филип не помнил материнской ласки,  и  у  него  не  было
сестер, его никто не баловал  в  детстве,  поэтому  его  особенно  трогала
женственная  мягкость  этого  большого   и   сильного   парня.   Он   стал
поправляться. Теперь Гриффитс сидел праздно в его комнате  и  занимал  его
забавными  рассказами  о  своих  любовных  похождениях.   Гриффитс   любил
поволочиться, у него бывало по три, по четыре любовных приключения  сразу,
и его повесть об уловках, к которым  приходилось  прибегать  во  избежание
скандала, можно было слушать, не уставая. У него был дар окружать все, что
с ним происходило, романтическим ореолом.  Обремененный  долгами,  заложив
все свои хоть сколько-нибудь ценные пожитки, он умел  оставаться  веселым,
щедрым и расточительным. Он  был  по  натуре  искателем  приключений.  Ему
нравились люди сомнительных профессий, с темным прошлым, а его  знакомства
с подонками общества - завсегдатаями лондонских кабачков - были необычайно
обширны. Женщины легкого поведения относились к нему по-дружески, делились
с ним своими  горестями,  радостями  и  невзгодами;  шулера,  зная  о  его
безденежье, угощали его обедом и одалживали пятифунтовые ассигнации. Он не
раз проваливался на экзаменах, но бодро переносил свои неудачи и так  мило
умел  выслушивать  родительские  назидания,   что   его   отец   -   врач,
практиковавший в Лидсе, - не мог рассердиться на сына всерьез.
   - В науках я ни бум-бум, - весело признавался он,  -  да  и  сидеть  за
книгами - для меня мука.
   Жизнь казалась ему сплошным праздником. И  все-таки  было  видно,  что,
перебесившись и получив наконец диплом, он будет  преуспевающим  врачом  с
большой частной практикой. Одно его обаяние само по себе могло  излечивать
больных.
   Филип боготворил его, как боготворил когда-то в школе  своих  стройных,
рослых и веселых однокашников. Когда он поправился, они с  Гриффитсом  уже
были закадычными друзьями; Филип  радовался,  что  Гриффитс,  по-видимому,
любит бездельничать у него  в  комнате,  весело  болтая,  отрывая  его  от
занятий и куря одну за другой бесчисленные сигареты. Иногда Филип брал его
с собой в кабачок на Бик-стрит.  Хейуорд  считал  Гриффитса  болваном,  но
Лоусон признавал его обаяние и рвался писать с него портрет: синие  глаза,
белая кожа и вьющиеся  волосы  делали  его  необычайно  живописным.  Часто
приятели спорили о вещах, о которых  Гриффитс  не  имел  представления,  и
тогда он спокойно сидел с добродушной усмешкой  на  своем  привлекательном
лице, справедливо  полагая,  что  его  присутствие  может  украсить  любое
общество.
   Когда он узнал, что Макалистер - биржевой маклер, он стал  выспрашивать
у него, как заработать деньги, и тот со  своей  тихой  улыбкой  рассказал,
каким бы он стал богачом, купи он  в  такое-то  время  такие-то  акции.  У
Филипа текли слюнки - он так или иначе тратил больше,  чем  хотел,  и  ему
было бы очень кстати подзаработать хоть немного денег тем легким способом,
о котором говорил Макалистер.
   - Как только услышу о каком-нибудь выгодном дельце, тут же вам скажу, -
говорил маклер. - Порой деньги сами плывут в руки. Надо  только  дождаться
своей фортуны.
   Филип думал, как было бы здорово  разбогатеть  фунтов  на  пятьдесят  и
подарить  Норе  меховые  вещи,  без  которых  она  так  мерзла  зимой.  Он
заглядывал в витрины на Риджент-стрит и выбирал  ей  то,  что  можно  было
купить на эти деньги. Она заслуживала самого дорогого подарка.  С  ней  он
чувствовал себя таким счастливым.



69

   Как-то днем он забежал из больницы домой, чтобы умыться и привести себя
в порядок, прежде чем пойти, как всегда, пить с Норой чай; он сунул ключ в
скважину, но хозяйка открыла ему сама.
   - Вас ожидает какая-то дама, - сообщила она.
   - Дама? - воскликнул Филип.
   Он был очень удивлен. Это могла быть только Нора, и он не понимал,  что
ее сюда привело.
   - Я, конечно, не должна была ее пускать, да только она  приходила  раза
три уже и так расстраивалась, что вас не застала; я  разрешила  ей  у  вас
посидеть.
   Хозяйка продолжала еще что-то объяснять, но он пробежал мимо нее к себе
в комнату. Сердце его замерло: это была Милдред. Она сидела, но  сразу  же
поднялась, как только он вошел. Однако она не двинулась ему навстречу и не
произнесла ни слова. Филип был поражен; он едва сознавал, что говорит.
   - Какого черта тебе здесь надо? - спросил он.
   Милдред ничего не ответила, но из глаз у нее  сразу  покатились  слезы.
Она даже не закрыла лицо руками, они были вяло опущены вдоль тела.  Вид  у
нее был, словно у пришедшей  наниматься  горничной.  Выражение  лица  было
униженное. Филип сам не понимал, какие в нем борются чувства. Ему хотелось
повернуться и выбежать из дома.
   - Вот не думал, что снова тебя увижу, - произнес он наконец.
   - Лучше бы я умерла, - захныкала она.
   Филип не предложил ей сесть. В эту минуту он думал только о том, как бы
взять себя в руки. Колени его дрожали. Он поглядел на нее  и  застонал  от
отчаяния.
   - Что случилось?
   - Он меня бросил - Эмиль...
   Сердце Филипа отчаянно забилось. Он понял, что любит ее по-прежнему. Он
и  не  переставал  ее  любить.  Милдред  стояла   перед   ним   униженная,
беспомощная; ему так хотелось обнять ее и покрыть поцелуями мокрое от слез
лицо. Господи, какой бесконечной  была  разлука!  Как  только  он  мог  ее
вынести!
   - Да ты садись. А ну-ка я дам тебе чего-нибудь выпить.
   Филип пододвинул ей кресло поближе к огню,  и  она  села.  Он  разбавил
виски содовой, и, все еще всхлипывая, Милдред выпила. Она смотрела на него
огромными грустными глазами. Под ними залегли  большие  черные  тени.  Она
побледнела и похудела с тех пор, как он в последний раз ее видел.
   - Зря я не вышла за тебя замуж, когда ты мне предлагал, - сказала она.
   Филип не понимал, почему его словно обдало жаром от этих  слов.  Он  не
мог к ней не подойти. Он положил ей руку на плечо.
   - Какая обида, что тебе так не повезло.
   Она прислонила голову к его груди и  разразилась  истерическим  плачем.
Шляпа ей мешала, и она ее сняла. Ему и в  голову  не  приходило,  что  она
может так плакать. Он целовал ее без конца.  Казалось,  что  ей  от  этого
становится чуточку легче.
   - Ты ко мне всегда хорошо относился, Филип, поэтому я решила  прийти  к
тебе.
   - Расскажи, что случилось.
   - Ох, не могу, не могу! - зарыдала она, вырываясь.
   Он упал возле нее на колени и прижался щекой к ее щеке.
   - Ты же знаешь, что можешь сказать мне все на свете! Разве я стану тебя
осуждать?
   Мало-помалу  она  рассказала  ему  всю  историю.  Временами   она   так
всхлипывала, что он с трудом разбирал слова.
   - В прошлый понедельник он поехал в Бирмингем и пообещал, что  вернется
в четверг, но так и не приехал; не было его  и  в  пятницу;  я  ему  тогда
написала письмо, чтобы узнать, в чем  дело,  но  он  не  ответил  Тогда  я
написала ему опять, что, если он тут же не пришлет ответ, я поеду к нему в
Бирмингем, но сегодня утром я получила письмо от его поверенного,  что  не
имею на него никаких прав и что, если я вздумаю его преследовать, он будет
вынужден подать на меня в суд.
   - Какая ерунда! - воскликнул Филип. -  Разве  можно  так  обращаться  с
женой? Вы что, поссорились?
   - Ох да, мы поругались в  то  воскресенье,  и  он  сказал,  что  я  ему
осточертела, но он и раньше это  говорил  и  все-таки  возвращался.  Я  не
дум