искать
работу.
   Так прошло несколько дней. Ел он  очень  мало,  чувствовал  слабость  и
недомогание;  у  него  едва  хватало  сил  на  поиски   работы,   которую,
оказывается,  отчаянно  трудно  было  найти.  Филип  начинал  привыкать  к
томительным ожиданиям в задней комнате какого-нибудь магазина и  к  грубым
отказам. Он обошел по объявлениям все районы Лондона и уже узнавал в  лицо
людей, искавших работы так же безуспешно, как и он  сам.  Кое-кто  из  них
пытался с ним заговорить, но он слишком устал и намучился, чтобы  заводить
знакомства. К Лоусону он больше  не  ходил,  зная,  что  должен  ему  пять
шиллингов. Он как-то отупел, мысли у него стали путаться, и его все меньше
беспокоило, что с ним будет. Он часто плакал. Сперва он очень сердился  на
себя за эти слезы и стыдился их, но  потом  обнаружил,  что  они  приносят
облегчение  и  даже  заставляют  забывать  голод.  Ранним   утром,   перед
рассветом, он очень страдал от холода. Однажды ночью он пробрался  в  свою
комнату, чтобы переменить белье; он проскользнул  туда  около  трех  часов
утра, зная, что все спят, и вышел в пять; он полежал на кровати - она была
восхитительно мягкой; все его кости ныли, и,  растянувшись,  он  испытывал
подлинное наслаждение; это было так приятно,  что  ему  даже  не  хотелось
спать. Голод вошел уже в привычку и теперь меньше давал себя знать, но  он
чувствовал слабость. Где-то в мозгу все время жила мысль о самоубийстве  -
он отгонял ее, пока хватало сил, опасаясь, что в конце  концов  не  устоит
перед искушением. Он повторял  себе  снова  и  снова,  что  глупо  кончать
самоубийством, - ведь скоро что-нибудь непременно должно случиться: он все
еще не мог отделаться от ощущения, что его  беда  слишком  нелепа,  к  ней
нельзя относиться всерьез; это просто болезнь, которую нужно перенести, но
от которой он наверняка излечится. Каждую ночь он давал себе  клятву,  что
никакие силы на свете не  заставят  его  еще  раз  ночевать  на  улице,  и
собирался с утра написать дяде, поверенному Никсону или Лоусону; но, когда
наступало утро, он не мог заставить себя пойти на это унижение и  признать
себя полнейшим неудачником. Неизвестно было, как отнесется к этому Лоусон:
все годы их дружбы Лоусон слыл вертопрахом, а он,  Филип,  гордился  своим
здравым смыслом. Ему пришлось бы поведать всю  историю  своего  безумства.
Его тревожило, что Лоусон, оказав ему помощь, сразу же  к  нему  охладеет.
Что касается дяди и Никсона, то они, конечно, что-нибудь для него сделают,
но он страшился их попреков. Он не желал,  чтобы  его  попрекали;  стиснув
зубы, он повторял себе:  все,  что  случилось,  было  неизбежно,  раз  оно
случилось. Запоздалые сожаления бесплодны.
   Дни тянулись бесконечно, а пяти шиллингов, взятых  у  Лоусона,  надолго
хватить не могло. Филип с нетерпением ожидал воскресенья,  чтобы  пойти  к
Ательни. Он и сам не знал, что мешало ему отправиться к ним раньше,  разве
что  настойчивое  желание  выйти  из  затруднений  самому.   Ательни   был
единственным человеком, который действительно мог ему помочь,  -  ведь  он
сам не раз бывал в таких же передрягах. Может быть, после  обеда  Филип  и
заставит себя рассказать ему о своей беде. Он твердил про себя, что он ему
скажет. Он страшно боялся, что Ательни отделается от  него  легкомысленной
фразой - это было бы так ужасно, что ему хотелось отсрочить испытание, как
только возможно. Филип потерял всякую веру в людей.
   Ночь с субботы на воскресенье  была  сырой  и  холодной.  Филип  вконец
измучился. Он ничего не ел  с  двенадцати  часов  дня  в  субботу  и  едва
дотащился в воскресенье до дома Ательни.  Два  своих  последних  пенса  он
истратил утром на то, чтобы помыться и почиститься в  уборной  на  вокзале
Чэринг-кросс.



101

   Филип позвонил, в окне показалась чья-то  голова,  и  через  минуту  на
лестнице послышался шумный топот - это бежали вниз  дети,  чтобы  отворить
ему дверь. Он наклонил к ним для поцелуя бледное,  измученное,  исхудавшее
лицо. Его так растрогала эта бурная,  восторженная  встреча,  что  он  под
каким-то предлогом задержался на лестнице: ему надо было прийти в себя.  У
Филипа совершенно разошлись нервы, и любой пустяк мог довести его до слез.
Дети спросили, почему его не было в прошлое воскресенье; он  ответил,  что
заболел; они расспрашивали, чем именно; чтобы их позабавить, Филип  назвал
загадочную  болезнь  с  одним  из  тех   варварских,   неудобопроизносимых
названий,  которыми  изобилуют  медицинские  справочники,  -  дети  просто
зашлись от удовольствия. Они втащили Филипа в  гостиную  и  заставили  его
повторить мудреное слово для просвещения отца. Ательни встал и  пожал  ему
руку. Он пристально поглядел на Филипа -  впрочем,  его  круглые  навыкате
глаза  всегда  глядели  пристально.  Но  почему-то  на  этот   раз   Филип
почувствовал какую-то неловкость.
   - Нам вас недоставало в прошлое воскресенье, - сказал Ательни.
   Филип всегда смущался, говоря неправду, и был  красен  как  рак,  когда
кончил объяснять,  почему  он  не  пришел.  Тут  вошла  миссис  Ательни  и
поздоровалась с ним.
   - Надеюсь, вам теперь лучше, мистер Кэри, - сказала она.
   Он не мог понять, как она услышала, что он болел; дверь на  кухню  была
все время закрыта, а дети не отходили от него ни на шаг.
   - Обед будет готов только минут через десять, - сказала она, как всегда
медленно  растягивая  слова.  -  Не  съедите  ли  вы   пока   что   стакан
гоголь-моголя?
   Она смотрела на него озабоченным взглядом, и Филип  опять  почувствовал
себя неловко. Он заставил  себя  рассмеяться  и  сказать,  что  совсем  не
голоден.  Салли  пришла  накрыть  на  стол,  и  Филип  принялся  над   ней
подтрунивать. В семье любили шутить, что она станет  такой  же  толстухой,
как родственница миссис Ательни, тетка Элизабет, - дети ее и  в  глаза  не
видели, но считали образцом непристойной полноты.
   - Послушай, Салли, что  это  с  тобой  случилось  с  тех  пор,  как  мы
виделись? - начал Филип.
   - По-моему, ровно ничего.
   - А мне кажется, ты потолстела.
   - Зато уж о вас этого никак  не  скажешь,  -  возразила  она.  -  Прямо
скелет!
   Филип покраснел.
   - Ну, tu quoque! [И ты (Брут)! (лат.)] - воскликнул ее отец. -  Смотри,
заплатишь штраф: мы срежем один волос  с  твоей  золотой  головки.  Джейн,
ступай за ножницами.
   - Но он же и правда похудел, - стояла на своем Салли. -  Одна  кожа  да
кости.
   -  Это  совсем  другое  дело,  дочка.  Он  волен  худеть,  сколько  ему
вздумается, а вот твоя толщина нарушает всякие приличия.
   Ательни с гордостью обнял дочку за талию, откровенно ею любуясь.
   - Дай-ка мне накрыть на стол, -  сказала  она.  -  Если  я  и  в  теле,
некоторым это даже нравится.
   - Ах, девчонка! - воскликнул Ательни, драматически воздев руки.  -  Она
намекает, что Джозеф, сын Леви, который в Холборне  торгует  бриллиантами,
предложил ей руку и сердце.
   - Ты приняла предложение, Салли? - спросил Филип.
   - Будто вы не знаете отца! Он все выдумал.
   - Ах так! - продолжал Ательни. - Если он не сделал тебе  предложения  -
клянусь святым Георгом и Старой Англией! -  я  схвачу  его  за  шиворот  и
спрошу, какие у него намерения.
   - Садись, отец, обед готов. Пойдемте мыть руки, дети,  и  не  вздумайте
хитрить - я все равно проверю, чистые ли они,  прежде  чем  вы  сядете  за
стол, - имейте это в виду!
   Пока Филип не поднес вилку ко рту, он думал, что у него волчий аппетит,
но оказалось, что его желудок не принимает пищи и кусок с трудом  лезет  в
горло. Он как-то отупел и даже  не  заметил,  что  Ательни  вопреки  своей
привычке почти не разговаривает.  Филипу  приятно  было  сидеть  в  уютной
комнате, но помимо своей воли он то и дело поглядывал  в  окно.  На  дворе
стояла непогода. Хорошие дни миновали, стало холодно, дул резкий ветер,  в
окно то и дело хлестал дождь. Филип думал, куда ему деваться в  эту  ночь.
Ательни рано ложились спать: нельзя было оставаться  здесь  позже  десяти.
Сердце его сжималось при  мысли,  что  придется  выйти  в  эту  промозглую
темень. Здесь, у друзей, она казалась ему куда более страшной,  чем  когда
он был на улице один. Он  утешал  себя  тем,  что  и  многие  другие  тоже
останутся в эту ночь без крова. Он пытался отвлечься беседой, но не  успел
закончить фразы, как стук дождя в окно заставил его вздрогнуть.
   - Погода, совсем как в марте, - сказал Ательни. - Не  хотелось  бы  мне
пересекать в такой день Ла-Манш.
   Они кончили обедать, вошла Салли и стала убирать со стола.
   - Хотите подымить  этой  дрянью?  -  спросил  Ательни,  протягивая  ему
двухпенсовую сигару.
   Филип взял и с наслаждением  затянулся.  Сигара  удивительно  успокоила
его. Когда Салли уносила посуду, Ательни велел ей закрыть за собой дверь.
   - Теперь нам не  помешают,  -  сказал  он,  обращаясь  к  Филипу.  -  Я
условился с Бетти, чтобы она не впускала детей, пока я их не позову.
   Филип растерянно на него взглянул, но, прежде чем он успел  сообразить,
о чем идет  речь,  Ательни  привычным  жестом  поправил  очки  на  носу  и
продолжал:
   - В прошлое воскресенье я написал  вам  письмо,  не  понимая,  куда  вы
пропали. Не получив ответа, я в среду зашел к вам на квартиру.
   Филип отвернулся и ничего не сказал. Сердце у него отчаянно колотилось.
Молчал и Ательни; вскоре эта тишина показалась Филипу невыносимой.  Но  он
не мог выдавить ни слова.
   - Хозяйка сказала, что вас не было дома с субботы и что вы задолжали ей
за целый месяц. Где вы ночевали всю эту неделю?
   Филип ответил через силу, уставившись в окно:
   - Нигде.
   - Я пытался вас найти.
   - Зачем?
   - Нам с Бетти тоже не раз приходилось туго, да еще у нас на руках  были
дети. Почему вы не пришли к нам?
   - Не мог.
   Филип боялся, что расплачется. Он чувствовал страшную слабость.  Закрыв
глаза, он нахмурился, пытаясь  овладеть  собой.  Он  даже  рассердился  на
Ательни за то, что тот не хочет оставить его в покое;  но  он  был  совсем
разбит; все так же не открывая глаз, он медленно, чтобы не  дрожал  голос,
поведал историю своих злоключений за последние несколько недель. С  каждым
словом ему самому становилось все яснее, что он вел себя, как  безумец,  и
это еще больше затрудняло его исповедь. Он был уверен, что Ательни  сочтет
его круглым дураком.
   - Теперь вы поживете у нас, пока  не  найдете  какой-нибудь  работы,  -
сказал Ательни, когда он кончил.
   Филип вспыхнул.
   - Это ужасно мило с вашей стороны, но я вряд ли  смогу  воспользоваться
вашей любезностью.
   - Почему?
   Филип не отвечал. Он отказался, даже не подумав, боясь, что будет им  в
тягость: по своему характеру он неохотно принимал одолжения. К тому же  он
знал, что Ательни с трудом сводят концы с концами: у них нет  ни  средств,
ни места, чтобы содержать постороннего человека.
   - Вы обязательно поселитесь у нас, - сказал Ательни.  -  Торп  ляжет  с
кем-нибудь из братьев, а вы будете спать на его кровати. Что касается  еды
- одним ртом больше, одним меньше, это дела не меняет.
   Филип боялся заговорить, и Ательни, подойдя к двери, позвал жену.
   - Бетти, - сказал он, когда она вошла, - мистер Кэри будет у нас жить.
   - Вот и отлично, - сказала она. - Пойду приготовлю постель.
   Она сказала это сердечным,  дружеским  тоном,  как  что-то  само  собой
разумеющееся, и растрогала Филипа до глубины души. Его всегда волновало до
слез, когда люди относились к нему сердечно, - он к этому не привык. Вот и
теперь он не мог больше сдерживаться - две крупные слезы скатились по  его
щекам. Супруги Ательни обсуждали, как его получше устроить, и делали  вид,
что ничего не замечают. Когда миссис  Ательни  вышла,  Филип  откинулся  в
кресле и, глядя в окно, усмехнулся:
   - Да, не слишком-то хорошая погода, чтобы ночевать на улице!



102

   Ательни  сказал  Филипу,  что  без  труда   устроит   его   в   большой
мануфактурный магазин, где работает сам. Несколько служащих отправились на
войну, и фирма "Линн и Седли" с патриотическим рвением  обещала  сохранить
за ними их места. Герои уехали, администрация переложила их обязанности на
плечи тех, кто остался; поскольку жалованья им не прибавили, фирма в  одно
и то же время проявила гражданскую сознательность и умножила свои  барыши.
Но  война  затягивалась,  торговля  опять  шла  бойко;  приближался  сезон
отпусков (служащие фирмы ежегодно пользовались двухнедельным отпуском),  и
администрации придется нанять несколько новичков. После всех своих  неудач
Филип сомневался, дадут ли ему работу даже и в  этом  случае,  но  Ательни
уверял, что он достаточно влиятельный в фирме человек и управляющий  ни  в
чем ему не отказывает.  Филип  со  своей  парижской  выучкой  будет  очень
полезен; нужно только выждать  -  он  получит  хорошо  оплачиваемое  место
художника и будет рисовать модели  костюмов  и  рекламные  плакаты.  Филип
набросал рекламный плакат к летней  распродаже,  и  Ательни  отнес  его  в
магазин. Через два дня он принес плакат обратно; управляющему он будто  бы
очень понравился, но, к сожалению, в  нужном  отделе  пока  нет  вакансий.
Филип спросил, не найдется ли для него какой-нибудь другой работы.
   - Увы, сейчас ничего нет.
   - Совсем ничего?
   - Видите ли, - сказал Ательни, с сомнением  поглядывая  на  него  через
очки,  -  завтра  дают  объявление,  что   магазину   требуется   дежурный
администратор.
   - Как вы думаете, у меня есть какая-нибудь надежда получить это место?
   Ательни немного смутился: после всего, что он  наговорил  Филипу,  тот,
вероятно, рассчитывал на  более  завидную  должность;  с  другой  стороны,
Ательни был слишком беден, чтобы без конца его содержать.
   - Что же, - сказал  он,  -  можно  согласиться  и  на  это  в  ожидании
чего-нибудь лучшего. Всегда легче продвинуться, если ты уже в штате.
   - Я ведь не гордый, вы знаете, - улыбнулся Филип.
   - Если вы решились, надо  быть  на  месте  завтра  утром  без  четверти
девять.
   Несмотря на войну, найти работу было, по-видимому, нелегко: когда Филип
пришел в магазин, там ждало много народу. Кое с кем он  уже  встречался  в
таких же очередях, а одного приметил, когда тот лежал среди  бела  дня  на
траве в парке. Филип тогда же понял, что  этот  человек  бездомный,  вроде
него, и тоже ночует на улице. Тут были всякие люди  -  старые  и  молодые,
высокие и  низенькие,  но  каждый  из  них  постарался  принарядиться  для
разговора с управляющим; волосы у всех были аккуратно  причесаны,  а  руки
тщательно вымыты. Ожидали они  в  коридоре;  как  потом  узнал  Филип,  из
коридора шел ход наверх, в столовую и в мастерскую. Хотя магазин освещался
электричеством, здесь, шипя, горели газовые рожки, защищенные проволочными
сетками. Филип пришел в назначенный час, но попал в  контору  управляющего
лишь около десяти.  Это  была  треугольная  комната,  похожая  на  ломоть,
вырезанный из головки сыра; на стенах висели рисунки женщин в  корсетах  и
образчики рекламных  плакатов;  на  одном  из  них  красовался  мужчина  в
полосатой пижаме, полосы были зеленые и  белые;  другой  плакат  изображал
корабль, под всеми парусами бороздивший лазурный океан, - на парусах  было
напечатано крупными буквами: "Большая распродажа белья". Контора примыкала
к витрине, которую как раз сейчас украшали; во  время  разговора  один  из
приказчиков то и дело сновал взад-вперед. Управляющий  читал  письмо.  Это
был румяный человек с соломенными волосами и  длинными  пегими  усами;  на
цепочке его часов  болталась  гроздь  футбольных  значков.  Он  сидел  без
пиджака за большим столом, на котором  стоял  телефон;  перед  ним  лежали
сегодняшние объявления - работа Ательни - и газетные  вырезки,  наклеенные
на карточки. Бросив на Филипа  беглый  взгляд,  он  стал  диктовать  ответ
машинистке, сидевшей в углу за  маленьким  столиком;  окончив  письмо,  он
спросил у Филипа имя, возраст, где и сколько работал. Выговор у  него  был
простонародный, голос резкий, металлический, словно он не всегда  умел  им
владеть; Филипу бросились в глаза его крупные верхние зубы; они  выступали
вперед и, казалось, ненадежно держались во рту: только  дерни  -  и  сразу
выпадут.
   - Вам, по-моему, говорил обо мне мистер Ательни, - вставил Филип.
   - Аа-а! Вы тот самый парень, который нарисовал плакат?
   - Да, сэр.
   - Он нам не годится, совершенно не годится.
   Управляющий оглядел Филипа с головы до ног. Вероятно, он  заметил,  что
Филип чем-то отличается от остальных претендентов.
   - Вам придется раздобыть сюртук. Наверно, у вас  его  нет.  С  виду  вы
парень приличный. Ну как, убедились, что искусством не проживешь?
   Филип  не  понимал,  собирается  он  его  нанимать  или  нет.  Тон  был
неприязненный.
   - Где ваша семья?
   - Отец и мать умерли, когда я был еще ребенком.
   - Люблю помогать молодежи выйти в люди. И уже не одному  помог,  сейчас
кое-кто целыми отделами заведует. Ну, и вспоминают меня с благодарностью -
этого отрицать нельзя. Понимают, чем мне обязаны. Начинай с  самого  низу,
только так и научишься делу, а ежели у тебя есть хватка, того  и  гляди  в
большие люди выйдешь. Придетесь к месту, когда-нибудь достигнете  и  моего
положения, чем черт не шутит. Запомните это, молодой человек.
   - Я приложу все силы, сэр, - сказал Филип.
   Он знал, что слово "сэр" следует  вставлять  как  можно  чаще,  но  оно
как-то странно звучало в его устах, и он боялся  переборщить.  Управляющий
любил разглагольствовать: это придавало ему вес в собственных  глазах.  Он
сообщил Филипу свое решение лишь после того, как излил целый поток слов.
   - Что ж, пожалуй, рискнем, - торжественно произнес он напоследок. -  Во
всяком случае, я готов вас испытать.
   - Большое спасибо, сэр.
   - Можете приступить немедленно. Я дам вам шесть шиллингов в  неделю  на
всем готовом. Да, на всем готовом, а шесть шиллингов - это  вроде  как  на
карманные расходы, можете делать с ними,  что  хотите;  платим  мы  раз  в
месяц. Начнете работать с понедельника. Надеюсь, вас это устроит?
   - Да, сэр.
   - Знаете, где Харрингтон-стрит? Рядом  с  Шефтсбэри-авеню.  Там  будете
жить. Дом десять. Если хотите, можете переехать в воскресенье, дело  ваше.
А можете послать туда ваш чемодан  в  понедельник.  -  Управляющий  кивнул
головой. - До свидания.



103

   Миссис Ательни одолжила Филипу денег,  чтобы  он  смог  расплатиться  с
хозяйкой, и та разрешила ему забрать вещи. За пять шиллингов и  ломбардную
квитанцию на заложенный костюм он раздобыл у ростовщика  сюртук,  сидевший
на нем не так уж плохо. Прочую свою одежду он выкупил. Отослав чемодан  на
Харрингтон-стрит, он пошел в понедельник утром в магазин вместе с Ательни.
Тот познакомил  его  с  заведующим  отделом  готового  дамского  платья  и
удалился. Заведующий был симпатичный суетливый человек  лет  тридцати,  по
фамилии Сэмпсон. Поздоровавшись с  Филипом  и  желая  поразить  его  своей
светскостью, которой он очень гордился,  заведующий  спросил,  говорит  ли
Филип по-французски. К его удивлению, Филип ответил утвердительно.
   - Вы знаете и другие языки?
   - Я говорю по-немецки.
   - Вот как! Я и сам езжу  иногда  в  Париж.  Parlez-vous  francais?  [Вы
говорите по-французски? (фр.)] Бывали у  "Максима"?  [известный  парижский
ресторан]
   Филипа поставили у лестницы в отделе готового дамского  платья.  Работа
его заключалась в том, чтобы показывать посетителям, как пройти в  ту  или
другую секцию. Их было великое множество -  мистер  Сэмпсон  так  и  сыпал
названиями. Вдруг он заметил, что Филип хромает.
   - Что у вас с ногой? - спросил он.
   - Я хромой от рождения, - сказал Филип. - Но это не мешает мне свободно
двигаться.
   Заведующий поглядел на его ногу с сомнением - Филип догадался,  что  он
не может понять, зачем управляющий  нанял  хромого  администратора.  Филип
знал, что тот просто не заметил его недостатка.
   - Вряд ли вы все это запомните  в  один  день.  Если  чего