очень
дешево. К мастерской примыкала комната, в которой они могли спать,  а  так
как Филип проводил каждое утро в студии, Лоусон  мог  пользоваться  в  эти
часы мастерской. Переменив несколько студий, Лоусон решил, что  ему  лучше
всего работать самостоятельно, и предлагал нанять  натурщика  на  три  или
четыре сеанса в неделю. Поначалу Филип колебался, боясь, что ему это будет
не по средствам, но они подсчитали расходы, и оказалось (им очень хотелось
иметь собственную мастерскую, и расчеты их были самыми  приблизительными),
что тратить им придется немногим больше, чем живя  в  гостинице.  И,  хотя
платить за помещение и консьержке за уборку придется теперь чуть побольше,
они сэкономят на завтраках, которые смогут готовить себе  сами.  Года  два
назад Филип отказался бы жить в одной комнате с кем бы то ни  было  -  так
болезненно переживал он свое  уродство,  но  теперь  он  стал  куда  менее
чувствителен: в Париже все это казалось совсем не таким важным, и, хотя он
сам никогда не забывал о своей хромоте, ему перестало казаться, что другие
только о ней и думают.
   Они переехали, купили две  кровати,  умывальник,  несколько  стульев  и
впервые  испытали  радость  обладания  собственностью.  В   первую   ночь,
проведенную "дома", они были так возбуждены, что никак не могли заснуть  и
проговорили до трех часов утра, а на следующий день,  когда  они  затопили
камин, сами сварили себе кофе и сели пить его  в  пижамах,  им  стало  так
весело, что Филип  с  трудом  попал  в  "Амитрано"  к  одиннадцати  часам.
Настроение у него было отличное. Он кивнул Фанни Прайс.
   - Как дела?
   - А вам-то что? - услышал он в ответ.
   Филип не мог удержаться от смеха.
   - Зря вы на меня кидаетесь. Я просто старался быть вежливым.
   - Не нужно мне вашей вежливости.
   - Зачем вам ссориться и со мной? - добродушно спросил ее Филип. - Вы  и
так почти со всеми на ножах.
   - И это вас не касается.
   - Вы правы.
   Филип принялся за работу, недоумевая, почему Фанни Прайс ведет себя так
враждебно. Он почувствовал, что она ему глубоко антипатична.  Как  и  всем
остальным. Люди старались ее не задевать, опасаясь ее  злого  языка;  и  в
лицо и за глаза она говорила обо всех ужасные гадости. Но  у  Филипа  было
такое хорошее настроение, что ему хотелось жить в мире даже с мисс  Прайс.
Он пустил в ход испытанное средство:
   - Взгляните-ка, пожалуйста, на мой рисунок. Я что-то совсем запутался.
   - Нет уж, спасибо. Не желаю я тратить на вас время.
   Филип поглядел на нее с изумлением: единственное,  на  что  она  всегда
охотно откликалась, - это когда у  нее  просили  совета.  Она  продолжала,
захлебываясь, сдавленным от ярости голосом:
   - Теперь, когда Лоусон ушел из школы, вы решили, что можно обратиться и
ко мне за помощью! Нет уж, спасибо! Ступайте и поищите  себе  советчика  в
другом месте, мне не нужны чужие объедки!
   У Лоусона была  врожденная  склонность  учить.  Стоило  ему  что-нибудь
узнать, как он тут же стремился поделиться с другими. И, так как он  делал
это с удовольствием, его уроки всегда были полезны. Филип все чаще и  чаще
подсаживался к Лоусону; ему даже в голову не приходило, что Фанни Прайс  с
ума сходит от ревности и все больше распаляется, наблюдая за тем, как  его
обучает другой.
   - Прежде вам небось и меня хватало, когда вы еще никого здесь не знали,
- попрекала она его с горечью, - но стоило вам обзавестись друзьями, и  вы
вышвырнули меня, как старую тряпку... - И она со сладострастием  повторила
это истасканное сравнение: - как старую тряпку... Ну и  пусть,  наплевать,
но дуру из меня делать я вам больше не позволю.
   В ее словах была доля истины, поэтому  Филип  обозлился  и  ответил  ей
первое, что пришло ему в голову:
   - Да, черт возьми, я же обращался к вам только  потому,  что  это  явно
доставляло вам удовольствие!
   Она вдруг задохнулась и бросила на него  взгляд,  полный  муки.  По  ее
щекам  медленно  покатились  слезы.  Вид  у  нее  был  крайне   жалкий   и
карикатурный. Филип, не понимая,  что  должна  означать  эта  новая  смена
настроения, вернулся к своей работе. Ему было неловко и совестно,  однако,
боясь нарваться на грубость, он не  решался  подойти  к  ней  и  попросить
прощения. Две или три недели она с ним не разговаривала,  и,  когда  Филип
попривык к тому, что его  не  замечают,  он  даже  почувствовал  некоторое
облегчение, избавившись от этой тягостной дружбы:  его  стал  смущать  тот
хозяйский тон, который  она  с  ним  усвоила.  Мисс  Прайс  была  все-таки
удивительная женщина! Она появлялась в студии каждое утро ровно в восемь и
была наготове, как только натурщица занимала свое место; рисовала она,  не
отрываясь, ни с кем не разговаривая, и,  пока  часы  не  били  двенадцать,
упорно боролась с трудностями, которых так и не могла  преодолеть.  Работа
ее была безнадежно плоха. Она не приближалась даже к тому среднему уровню,
которого достигало большинство молодежи, проучившись  в  студии  несколько
месяцев. На ней неизменно было надето все  то  же  безобразное  коричневое
платье с забрызганным вчерашней грязью подолом, с теми же дырами,  которые
Филип заметил, увидев ее впервые.
   Но в один прекрасный день она сама к нему подошла и спросила,  багровая
от стыда, не может ли она с ним поговорить после занятий.
   - Да ради Бога, - улыбнулся ей Филип. - Я вас подожду.
   Когда занятия кончились, он к ней подошел.
   - Давайте выйдем вместе, ладно? - спросила она, смущенно отвернув лицо.
   - С удовольствием.
   Несколько минут они шли молча.
   - Помните, что вы мне тогда сказали? - вдруг спросила она.
   - Давайте не будем ссориться, - попросил Филип. - Право же, не стоит.
   Она судорожно вдохнула воздух.
   - Я не хочу с вами ссориться. Вы ведь в Париже мой  единственный  друг.
Мне казалось, что и вы ко  мне  неплохо  относитесь.  У  меня  было  такое
чувство, будто между нами  что-то  есть.  Меня  привлекало...  Ну,  вы  же
понимаете, что я хочу сказать... Ваша хромота...
   Филип покраснел, он инстинктивно выпрямился, чтобы поменьше хромать. Он
не любил, когда ему напоминали о его уродстве. Ему было понятно, что имела
в виду Фанни Прайс. Она сама была некрасива, нескладна, и оттого,  что  он
был калекой, между ними возникало какое-то родство душ. Филип  страшно  на
нее разозлился, но заставил себя промолчать.
   - Вы сказали, что обращались ко мне за советом только потому,  что  мне
это доставляет удовольствие. Значит, вы думаете, что мои работы никуда  не
годятся?
   - Я видел только ваши рисунки в "Амитрано". По ним трудно судить...
   -  Хотите  посмотреть  другие  мои  работы?  Я  никогда  никому  их  не
показывала. Но вам мне бы хотелось показать.
   - Большое спасибо. Мне это будет очень интересно.
   - Я живу совсем близко, - сказала она извиняющимся тоном. - У  вас  это
отнимет минут десять.
   - Я никуда не тороплюсь, - сказал он.
   Они пошли по бульвару и свернули сначала в одну боковую улочку, а потом
в другую, еще более нищую, с маленькими  лавчонками  в  нижних  этажах.  У
одного из домов они остановились и стали подниматься по лестнице, этаж  за
этажом. Мисс Прайс отперла дверь, и  они  вошли  в  крошечную  мансарду  с
покатым потолком и небольшим окошком. Воздух в комнате был  спертый.  Хотя
погода стояла холодная, печь не топилась, и было непохоже, что она топится
вообще. Кровать так  и  осталась  незастеленной.  Обстановка  состояла  из
комода, служившего и умывальником, стула и дешевенького мольберта.  Жилище
было и без того очень убогим, а беспорядок и  неопрятность  придавали  ему
совсем жалкий вид. На камине среди тюбиков  с  красками  и  кистей  стояли
немытая чашка, тарелка и чайник.
   - Если вы отойдете в угол, я поставлю их на стул, чтобы было виднее.
   Она показала ему  двадцать  небольших  полотен,  примерно  восемнадцать
дюймов на двенадцать, ставя их одно за другим на стул и вглядываясь в  его
лицо. Он только молча кивал в ответ.
   - Вам нравится, да? - спросила она, не вытерпев.
   - Я сначала хочу рассмотреть их все, - ответил он. - А потом скажу.
   Ему нужно было прийти в себя.  Его  взяла  оторопь.  Он  не  знал,  что
сказать. Дело было не только в том, что рисунок был  из  рук  вон  плох  и
краски положены неумелой рукой человека,  лишенного  чувства  цвета,  -  в
картинах  не  чувствовалось  даже   попытки   соразмерить   пропорции,   а
перспектива была просто смехотворной, Ее мазня была похожа  на  упражнения
пятилетнего ребенка, но у ребенка есть хоть  непосредственность  и  он  по
крайней мере пытается изобразить  то,  что  видит;  здесь  же  действовала
пошлая фантазия, насквозь отравленная воспоминаниями  о  пошлых  картинах.
Филип  вспомнил,  с  каким  восторгом  она   говорила   ему   о   Моне   и
импрессионистах;  однако  собственные  ее  вещи  следовали  самым   дурным
традициям Королевской академии.
   - Вот все, что у меня есть, - сказала она.
   Филип не был таким уж отчаянным правдолюбцем, однако  ему  трудно  было
произнести откровенную, умышленную ложь, и он покраснел до корней волос.
   - Мне кажется, что все это очень здорово, - выдавил он с трудом.
   Ее одутловатое лицо слегка порозовело, она даже улыбнулась.
   - Не надо кривить душой, если вы этого не думаете. Я хочу, чтобы вы мне
сказали правду.
   - Да я и не кривлю душой...
   - Неужели у вас нет никаких замечаний? Не может быть, чтобы все картины
вам нравились одинаково.
   Филип  беспомощно  огляделся  вокруг.  Он  заметил  пейзаж  -  типичное
упражнение любителя: старый мост, увитый виноградом домик, заросший берег.
   - Конечно, я не так уж хорошо разбираюсь в живописи, - промямлил он.  -
Однако меня немножко смущают вот эти пропорции...
   Она густо покраснела и поспешно повернула полотно лицом к стене.
   - Не понимаю, почему вам нужно было говорить  гадости  именно  об  этой
вещи. Она - лучшее, что  я  написала.  И  я  уверена,  что  пропорции  тут
безупречны. Правильность пропорций - это то, чему нельзя выучиться, вы  их
либо чувствуете, от природы, либо нет.
   - Мне кажется, что все это очень здорово, - повторил Филип.
   Она поглядела на свои картины с самодовольным видом.
   - Да, их не стыдно показать кому угодно.
   Филип посмотрел на часы.
   - А ведь уже поздно. Хотите я угощу вас обедом?
   - Мой обед готов и меня ждет.
   Филип не видел никаких признаков еды, но  предположил,  что,  когда  он
уйдет, обед  ей  принесет  консьержка.  Ему  хотелось  поскорее  уйти.  От
спертого воздуха у него разболелась голова.



47

   В марте стали волноваться по поводу посылки картин на выставку в Салон.
У Клаттона, как всегда, ничего не было готово, и он  издевался  над  двумя
портретами, посланными Лоусоном: они были явно  ученической  работой,  эти
две головы натурщиков, но в них ощущалась какая-то сила. Клаттон добивался
совершенства и терпеть не мог опытов, в  которых  сквозила  неуверенность;
пожав  плечами,  он  заявил  Лоусону,  что  считает  нахальством   желание
выставить работы, которые не имеют права  выходить  за  стены  студии;  он
ничуть не изменил своей презрительной мины и тогда, когда портреты Лоусона
были приняты,  Фланаган  тоже  решил  попытать  счастья,  но  его  картину
отвергли. Миссис Оттер  послала  аккуратненький  "Portrait  de  rna  mere"
["Портрет матери" (фр.)], написанный умело, но без таланта;  его  повесили
на видном месте.
   Хейуорд, которого Филип не видел со дня своего отъезда из Гейдельберга,
приехал на несколько дней в Париж,  как  раз  вовремя,  чтобы  попасть  на
вечеринку, устроенную в  мастерской  по  поводу  того,  что  Салон  принял
картины Лоусона. Филипу не терпелось  снова  увидеться  с  Хейуордом,  но,
когда они наконец встретились, Филип почувствовал  разочарование.  Хейуорд
изменился внешне: его пышные  волосы  поредели;  как  бывает  со  светлыми
блондинами, он быстро поблек, у  него  появились  морщины;  голубые  глаза
выцвели,  лицо  стало  слегка  одутловатым.  Зато  внутренне  Хейуорд   не
изменился совсем, и  начитанность,  которая  поражала  восемнадцатилетнего
Филипа, казалась ему теперь,  в  двадцать  один  год,  чуть-чуть  смешной.
Сам-то он изменился разительно и глубоко презирал свои прежние взгляды  на
искусство,  на  жизнь  и   литературу;   его   теперь   раздражали   люди,
придерживающиеся этих взглядов. Филип не отдавал себе отчета  в  том,  как
ему хочется порисоваться перед Хейуордом, но, когда он повел своего  друга
по картинным галереям, он выложил  ему  все  те  революционные  воззрения,
которые сам усвоил так недавно. Подведя  Хейуорда  к  "Олимпии"  Мане,  он
произнес с пафосом:
   - Я отдал бы за  эту  картину  всех  старых  мастеров,  за  исключением
Веласкеса, Рембрандта и Вермеера!
   - Кто такой Вермеер? - спросил Хейуорд.
   - Дорогой, неужели ты не знаешь Вермеера? Какая дикость!  Этого  нельзя
себе позволить. Вермеер - единственный из старых мастеров,  писавший,  как
пишут сейчас.
   Филип быстро потащил Хейуорда из Люксембурга в Лувр.
   - Но разве здесь больше нечего  смотреть?  -  запротестовал  Хейуорд  с
любознательностью добросовестного туриста.
   - Ничего примечательного. Посмотришь все это потом,  с  помощью  твоего
путеводителя.
   Придя в Лувр, Филип повел приятеля по Большой галерее.
   - Я хотел бы посмотреть "Джоконду", - попросил Хейуорд.
   - Ну, милый, это литературщина! - возмутился Филип.
   Наконец в маленьком зале Филип остановился возле "Кружевницы"  Вермеера
Делфтского.
   - Вот лучшая картина Лувра. Совсем как Мане.
   И при  помощи  красноречиво  выгнутого  большого  пальца  Филип  описал
приятелю все прелести этой  картины.  Он  пользовался  жаргоном  студий  с
покоряющей убедительностью.
   - Знаешь, а я вот  не  вижу  в  ней  ничего  замечательного,  -  сказал
Хейуорд.
   - Ну, конечно, это ведь картина  для  художников,  -  сказал  Филип.  -
Профан в ней ничего и не увидит.
   - Кто не увидит? - переспросил Хейуорд.
   - Профан.
   Как и большинство людей,  хвастающих  интересом  к  искусству,  Хейуорд
страшно боялся попасть впросак. Он был догматиком с теми, кто  не  решался
настаивать на своем мнении, и мягок  как  воск  -  с  людьми  убежденными.
Уверенность Филипа его смутила, и он смиренно выслушал его сентенцию,  что
только художник  может  быть  истинным  ценителем  живописи,  хотя  она  и
свидетельствовала лишь о нахальстве того, кто ее высказывал.
   Дня через два Филип и Лоусон устроили свою вечеринку.  Кроншоу,  сделав
для них исключение, согласился прийти поужинать, а  мисс  Чэлис  вызвалась
приготовить угощение. Молодую художницу нисколько  не  интересовали  особы
одного с ней пола, и она отклонила предложение пригласить  других  девушек
себе в помощь. Гостями были Клаттон, Фланаган, Поттер и еще  двое.  Мебели
не хватало, поэтому помост для натурщицы  служил  столом,  а  гости  могли
сидеть либо на чемоданах, либо на полу. Пиршество состояло  из  pot-au-feu
[мясного  супа  (фр.)],  приготовленного  мисс  Чэлис,  и   зажаренной   в
ресторанчике по соседству бараньей ноги, - когда ее подали  на  стол,  она
была еще горячая и вкусно пахла. (Мисс Чэлис отварила к ней картошку;  вся
мастерская пропиталась запахом жареной  моркови  -  жареная  морковь  была
специальностью мисс Чэлис.) За этим последовали poires flambees - груши  в
горящем коньяке, которые приготовил сам Кроншоу. Пир  завершался  огромным
fromage de Brie [сыр бри (фр.)], который  стоял  на  окне  и  забивал  все
другие ароматы,  наполнявшие  мастерскую.  Кроншоу  восседал  на  почетном
месте, на большом саквояже, поджав под себя ноги, словно турецкий паша,  и
благодушно улыбался окружавшей его молодежи. По привычке он  не  расстался
со  своим  пальто,  хотя  в  маленькой  мастерской  жарко  топилась  печь.
Воротник, как всегда, был поднят, а на лоб  надвинут  неизменный  котелок;
Кроншоу с удовольствием поглядывал на четыре большие фляги кьянти, которые
выстроились перед ним в ряд, с бутылкой виски посредине;  он  сказал,  что
это напоминает ему тоненькую  красавицу  черкешенку  под  охраной  четырех
пузатых евнухов. Для того  чтобы  не  смущать  остальных  гостей,  Хейуорд
нарядился в костюм из домотканой  шерсти  и  надел  галстук,  какой  носят
студенты Кембриджа. Вид у него был до неприличия английский.  Все  были  с
ним изысканно вежливы, и за  супом  разговор  шел  только  о  погоде  и  о
политике. Пока они дожидались бараньей ноги,  наступило  молчание  и  мисс
Чэлис закурила сигарету.
   - "Рапунцель,  Рапунцель,  распусти  свои  волосы!"  [слова  из  сказки
братьев Гримм "Рапунцель",  обращенные  к  героине  -  молодой  девушке  с
длинными косами] - сказала она ни с того, ни с сего. Изящным движением она
развязала ленту - и волосы рассыпались по  плечам.  Потом  она  встряхнула
головой. - С распущенными волосами я чувствую себя куда лучше.
   Большие карие глаза, тонкие, аскетические черты,  белая  кожа,  широкий
лоб - она точно сошла с картины Берн-Джонса. У нее  были  узкие,  красивые
руки  с  пальцами,  пожелтевшими  от   никотина.   Носила   она   свободно
задрапированные туники, лиловые и зеленые.  Весь  ее  романтический  облик
живо напоминал о Кенсингтоне [квартал в  Лондоне,  где  живут  художники].
Мисс Чэлис была отъявленной эстеткой, но существом благородным,  добрым  и
очень сердечным, а вся ее претенциозность была только внешней.  Послышался
стук, встреченный восторженными возгласами;  мисс  Чэлис  отворила  дверь,
взяла у посыльного баранью ногу и подняла блюдо высоко над головой, словно
на нем лежала голова Иоанна Крестителя; не выпуская сигареты изо рта,  она
приблизилась к столу торжественной и плавной походкой.
   - Слава тебе, дочь Иродиады! - воскликнул Кроншоу.
   Баранину ели  со  смаком;  приятно  было  смотреть,  с  каким  отменным
аппетитом жует эта бледнолицая дама. По обе стороны от нее сидели  Клаттон
и Поттер; ни для кого не было тайной,  что  ни  тот  ни  другой  не  имели
оснований считать ее недотрогой. Большинство мужчин  надоедало  ей  месяца
через полтора, но она и потом отлично  умела  ладить  с  молодыми  людьми,
которые отдали ей свое сердце.  Хотя  она  и  переставала  их  любить,  но
относилась к ним по-прежнему доброжелательно; близости больше не было,  но
дружба оставалась. Теперь она меланхолически поглядывала на Лоусона. Груши
пользовались большим успехом как из-за коньяка, так  и  потому,  что  мисс
Чэлис настояла на том, чтобы их ели с сыром.
   - Не могу понять, так ли это на самом деле вкусно или  же  меня  сейчас
стошнит, - сказала она, наевшись груш.
   Но  тут  подали  кофе  с  коньяком,  чтобы   предупредить   последствия
неосторожного гурманства, и все блаженно закурили. Рут Чэлис не  могла  не
принять артистической позы: она изящно прислонилась к Кроншоу  и  опустила
свою прелестную голову ему на плечо.  Она  вглядывалась  в  туманную  даль
времен своими трагическими глазами  и  лишь  изредка,  бросая  на  Лоусона
долгий, испытующий взгляд, тяжело вздыхала.
   Настало лето, и молодых людей обуяла тяга к перемене мест.  Синее  небо
влекло их к морскому простору,  а  мягкий  ветерок,  шелестевший  листьями
платанов на бульваре, манил на лоно природы. Все подумывали об отъезде  из
Парижа; обсуждали, какого размера холсты  удобнее  всего  брать  с  собой;
запасались акварелью для этюдов; спорили о преимуществах  того  или  иного
местечка в Бретани. Фланаган  и  Поттер  отправились  в  Конкарно;  миссис
Оттер, взяв мать, с врожденной тягой к тривиальности поехала в  Понт-Авен;
Филип и Лоусон решили побродить по лесу Фонтенбло. Мисс Чэлис знала в Морэ
отличную гостиницу, где кругом было что  рисовать;  место  это  находилось
совсем недалеко от Парижа, а  Филип  и  Лоусон  рады  были  сэкономить  на
железнодорожных билетах. К тому же там будет Рут Чэлис.  Лоусон  собирался
писать ее портрет  на  открытом  воздухе.  В  то  время  Салон  был  полон
портретами людей в  саду,  на  солнце,  с  зажмуренными  от  яркого  све