ешь быть умницей? Дело в том, что я выхожу замуж.
   - Да ну! - сказал Филип.
   Это единственное, что он смог  вымолвить.  Он  не  раз  думал  о  такой
возможности и о том, как он тогда поступит и  что  скажет.  Он  смертельно
страдал, представляя себе свое  отчаяние,  ярость,  которая  его  охватит,
мысли о самоубийстве; но, может быть, он слишком ясно предвидел все это  -
во всяком случае, теперь он  чувствовал  просто  слабость,  как  во  время
тяжкой болезни, когда  жизненная  энергия  уходит  и  больному  становится
безразличен исход его недуга: ему хочется только одного - покоя.
   - Понимаешь, годы идут, - сказала она. - Мне уже двадцать четыре,  пора
устраивать свою жизнь.
   Он молчал и машинально глядел на  хозяйку  за  стойкой,  потом  перевел
глаза на красное перо на шляпке  одной  из  обедавших  дам.  Милдред  даже
обиделась.
   - Ты бы мог меня поздравить, - сказала она.
   - Поздравить? Мне все еще не верится, что это правда. Я  так  часто  об
этом думал. Вот смешно, что я  так  обрадовался,  когда  ты  позвала  меня
пообедать. За кого же ты выходишь замуж?
   - За Миллера, - ответила она, порозовев.
   - За Миллера? - закричал пораженный Филип. - Но ты  же  не  видала  его
несколько месяцев!
   - Он завтракал у нас на прошлой неделе и  сделал  мне  предложение.  Он
очень хорошо зарабатывает. Семь фунтов в неделю, и у него прекрасные  виды
на будущее.
   Филип снова замолчал. Он вспомнил, что ей всегда  нравился  Миллер;  он
умел ее развлечь, а то, что он  был  иностранцем,  окружало  его  каким-то
экзотическим ореолом.
   - Видимо, этого надо было ожидать, - сказал он  наконец.  -  Ты  должна
принять предложение самого выгодного покупателя. Когда свадьба?
   - В будущую субботу. Я уже заявила в кафе об уходе.
   У Филипа сжалось сердце.
   - Так скоро?
   - Мы поженимся гражданским браком. Эмиль считает, что так лучше.
   Филип почувствовал страшную усталость. Ему захотелось поскорее  от  нее
уйти и сразу же лечь в постель Он попросил счет.
   - Я посажу тебя на  извозчика  и  отправлю  на  вокзал.  Тебе  вряд  ли
придется долго ждать поезда.
   - А разве ты со мной не поедешь?
   - Пожалуй, нет, если ты не возражаешь.
   - Как хочешь, - ответила она надменно. - Значит,  увидимся  завтра,  ты
ведь придешь пить чай?
   - Нет, лучше сразу поставить точку. Зачем мне зря себя мучить? Кучеру я
заплатил.
   Он кивнул ей и заставил себя улыбнуться, потом сел на  конку  и  поехал
домой. Прежде чем  лечь  в  постель,  он  выкурил  трубку,  но  глаза  его
слипались. Он не чувствовал боли.  Он  заснул  тяжелым  сном,  как  только
голова его коснулась подушки.



64

   Но около трех часов ночи Филип проснулся и больше не мог  заснуть.  Его
не оставляла мысль о  Милдред.  Как  ни  старался  он  о  ней  не  думать,
пересилить себя он не мог. Он все твердил и твердил себе, пока  голова  не
пошла кругом: она должна была выйти замуж; девушкам,  зарабатывающим  себе
на жизнь, нелегко живется; нашелся человек,  который  берется  создать  ей
домашний уют, нечего порицать ее за то, что она согласилась. Он признавал,
что с ее точки зрения было бы безумием выйти замуж за него, Филипа: только
любовь - может скрасить бедность, а ведь она его не любит. Это не ее вина;
это - просто факт, с которым надо считаться, как со всяким  фактом.  Филип
пытался рассуждать хладнокровно. Он объяснял  себе,  что,  по  сути  дела,
чувство его родилось из раненого тщеславия и  тщеславие  же  было  главной
причиной его мучений. Он презирал себя не меньше, чем ее.  Потом  он  стал
строить планы на  будущее,  все  те  же  всегдашние  свои  планы,  которые
перемежались с воспоминаниями о том, как он целовал ее нежные бледные щеки
и как певуче звучал ее голос. Впереди у него было  много  работы  -  летом
предстоял экзамен по химии, не считая двух переэкзаменовок.  Он  отдалился
от своих товарищей по институту, но сейчас ему нужно было их общество.  По
счастливому стечению обстоятельств неделю назад ему написал Хейуорд  -  он
сообщал, что будет проездом в  Лондоне,  и  пригласил  его  пообедать;  но
Филип, боясь, что это помешает его встрече  с  Милдред,  ответил  отказом.
Хейуорд собирался провести здесь весну, и Филип решил написать ему сам.
   Он обрадовался, когда пробило  восемь  часов  и  можно  было  встать  с
постели. Он был бледен и чувствовал себя разбитым.  Но  он  принял  ванну,
оделся, позавтракал, и у него стало легче на душе - боль несколько утихла.
Ему не хотелось идти в это утро на лекции; вместо этого  он  отправился  в
универсальный магазин,  чтобы  купить  Милдред  свадебный  подарок.  После
долгих колебаний он остановился на дорожном несессере. Он  стоил  двадцать
фунтов, и это было много больше того, что  он  мог  себе  позволить,  зато
подарок был кричащий и безвкусный. Филип знал, что она тут же  позаботится
выяснить, сколько он стоит, и находил горькое удовлетворение  в  том,  что
выбрал подарок, который ей понравится и в то же время будет  выражать  его
презрение.
   Филип с тревогой ждал дня свадьбы Милдред; он боялся, что ему предстоит
пережить нечеловеческие муки,  и  обрадовался,  получив  в  субботу  утром
письмо от Хейуорда, в котором тот писал, что сегодня приезжает и зайдет за
Филипом, чтобы тот помог ему найти  квартиру.  Желая  отвлечься  от  своих
мыслей, Филип взял расписание, выяснил, когда приходит поезд  Хейуорда,  и
отправился на вокзал. Встреча приятелей была восторженной. Оставив багаж в
камере хранения, они весело отправились в путь. Хейуорд  предложил  -  это
было так на него похоже -  прежде  всего  провести  часок  в  Национальной
галерее; он уже давно не видел картин, и ему нужно на них поглядеть, чтобы
вернуть себе вкус к жизни. Филип долгое время не встречался  с  людьми,  с
которыми можно было поговорить об искусстве  или  книгах.  Со  времени  их
парижской встречи Хейуорд  увлекся  новейшей  французской  поэзией,  а  во
Франции такое изобилие поэтов, что он без труда мог  рассказать  Филипу  о
нескольких новых гениях. Они бродили по  Национальной  галерее,  показывая
друг другу свои любимые картины; от одной темы они перескакивали к другой;
беседа становилась все более оживленной.  Солнце  сияло,  и  воздух  дышал
приятным теплом.
   - Давай посидим в Гайд-парке, - предложил Хейуорд.  -  Квартиру  поищем
после завтрака.
   В парке царила весна. День был удивительный, невольно сердце радовалось
тому, что живешь на свете. Молодая зелень деревьев нежно вырисовывалась на
фоне неба, а по небу  -  бледному,  прозрачно-голубому  -  были  раскиданы
легкие, пушистые  облачка.  За  зеркальной  гладью  пруда  высилась  серая
громада казарм конной гвардии. Чинное изящество раскинувшегося перед  ними
пейзажа  дышало  прелестью  картин  восемнадцатого  века.  Впрочем,   парк
напоминал не Ватто, чьи ландшафты полны такой идиллии, какую увидишь разве
только во сне, а скорее более прозаического Жана-Батиста Патера. На душе у
Филипа было легко. Он понял то, о чем прежде только читал: искусство (а он
воспринимал природу как художник) способно утолять душевные муки.
   Они зашли позавтракать в  итальянский  ресторан  и  заказали  fiachetto
[бутылочку (ит.)] кьянти. Увлеченные беседой, они  засиделись  за  столом.
Они  вспоминали  своих  гейдельбергских  знакомых,  говорили  о  парижских
друзьях Филипа, о книгах, картинах,  о  нравах  и  о  жизни;  вдруг  Филип
услышал, как часы пробили три, и вспомнил, что  Милдред  уже  замужем.  Он
почувствовал, как его, словно ножом, резануло по сердцу,  и  с  минуту  не
слышал, что говорил ему Хейуорд. Филип налил себе еще кьянти. Он не привык
к вину, и хмель ударил ему в голову. Зато сейчас  у  него  было  легко  на
душе.  Его  ум  так  долго  бездействовал,  что  беседа  привела   его   в
возбуждение. Филип был рад поговорить с человеком,  который  жил  теми  же
интересами, что и он сам.
   - Послушай, - сказал он, - не будем тратить этот великолепный  день  на
поиски квартиры. Переночуешь у меня.  А  квартиру  найдешь  завтра  или  в
понедельник.
   - Хорошо. Что же мы будем делать? - откликнулся Хейуорд.
   - Давай сядем на пароход и поедем в Гринвич.
   Эта мысль понравилась Хейуорду, и они, взяв  извозчика,  отправились  к
Вестминстерскому мосту. Там они как раз поспели на отходивший пароходик.
   - Помню, - сказал Филип с улыбкой, - когда я приехал в  Париж,  кто-то,
кажется Клаттон, произнес  длинную  речь  о  том,  что  красотой  наделяют
действительность художники и поэты. Они творят красоту. По существу, между
колокольней Джотто и фабричной трубой нет никакой разницы.  Но  прекрасные
произведения обогащаются тем чувством, которое они вызывают в  последующих
поколениях.  Вот  почему  старые  вещи  прекраснее  современных.  "Ода   о
греческой урне" [стихотворение английского поэта Джона Китса  (1795-1821)]
сегодня прелестнее,  чем  тогда,  когда  ее  сочинили,  потому  что  целое
столетие ее читали несчастные влюбленные и находили утешение в ее строках.
   Филип предоставил Хейуорду самому догадываться, какой  из  проплывавших
мимо парохода пейзажей навеял ему эти мысли, - ему было так  приятно,  что
собеседнику ничего не нужно разжевывать. Его  глубоко  волновало,  что  он
вырвался из той жизни, которую так долго вел. Висевшее над Лондоном нежное
марево окрашивало серые камни зданий в мягкие оттенки  пастели;  очертания
верфей и складов могли по четкости и изяществу линий поспорить с  японской
гравюрой. Они плыли вниз по течению: великолепная река -  символ  обширной
империи, - полная движения и жизни,  все  шире  расступалась  перед  ними;
Филип с благодарностью думал о  художниках  и  поэтах,  открывших  столько
красоты в том, что его окружало. Перед ними  раскинулся  лондонский  порт;
кто может описать его величие?  При  виде  его  загорается  воображение  -
столько образов населяют эту широкую протоку: доктор Джонсон и рядом с ним
Босуэлл [Джеймс Босуэлл (1740-1795) - биограф английского писателя Семюэла
Джонсона], а вот и старик  Пепис  [Сэмюэл  Пепис  (1633-1703)  -  чиновник
адмиралтейства, автор  знаменитых  мемуаров]  вступает  на  борт  военного
корабля; тут оживает пышный карнавал английской истории с ее романтикой  и
дерзаниями. Филип повернулся к Хейуорду, глаза его блестели.
   -  Милый  Чарльз  Диккенс,  -  прошептал  он,  смеясь  над  собственным
волнением.
   - А ты не жалеешь, что бросил живопись? - спросил Хейуорд.
   - Нет.
   - Значит, тебе нравится медицина?
   - Ничуть, но ничего другого мне  не  подвернулось.  Нудная  зубрежка  в
первые два года учения ужасно меня  угнетает,  и,  к  несчастью,  у  меня,
по-видимому, нет особой склонности к наукам.
   - Но не можешь же ты снова менять профессию!
   - Конечно, нет. Я доведу это дело до конца.  Наверно,  медицина  станет
интереснее, когда я перейду в больницу на практику. Меня, кажется,  больше
всего на свете  интересуют  люди.  И,  пожалуй,  медицина  -  единственная
профессия, которая дает тебе независимость. Ты  носишь  знания  у  себя  в
голове; с ящиком инструментов и небольшим  запасом  лекарств  можно  найти
работу повсюду.
   - Разве ты не собираешься обзавестись частной практикой?
   - Во всяком случае, не скоро, - ответил Филип. - Как  только  я  пройду
практику в больнице, поступлю на судно;  мне  хочется  повидать  Восток  -
Малайский архипелаг, Сиам, Китай и прочие страны, - а  потом  возьмусь  за
любую  работу,  какая  попадется.  Что-нибудь  всегда  подвернется  -  ну,
например, холерная, эпидемия в Индии.  Мне  не  хочется  сидеть  на  одном
месте. Я мечтаю повидать мир. Для бедняка единственный способ увидеть  мир
- это сделаться врачом.
   Пароход  подошел  к  Гринвичу.   Над   рекой   величественно   высилось
благородное здание, построенное Иниго Джонсом.
   - Погляди, вот, должно быть, то место, где бедный Джек нырял в реку  за
медяками, - сказал Филип.
   Они стали бродить по парку. Там играли оборванные дети, и воздух звенел
от их крика; на солнышке грелись старые моряки. Казалось, все здесь  было,
как сто лет назад.
   - Жаль, что ты потерял два года в Париже, - сказал Хейуорд.
   - Потерял? Погляди на движения этого ребенка, на узоры, которые  чертит
на земле солнце, пробиваясь сквозь листву, на небо... Знаешь, я никогда бы
по-настоящему не увидел этого неба, если бы не два года в Париже.
   Хейуорду показалось, что голос у Филипа дрогнул, и он поглядел на  него
с изумлением.
   - Что с тобой?
   - Ничего. Извини мою дурацкую чувствительность, но за последние полгода
я так изголодался по красоте.
   - Ну, ты меня удивил. Ведь раньше ты был таким сухарем...
   - Черт побери, я вовсе не хотел тебя удивлять, -  рассмеялся  Филип.  -
Пойдем-ка пить самый что ни на есть прозаический чай.



65

   Приезд Хейуорда был для Филипа спасением. С каждым днем он  все  меньше
думал о Милдред. Прошлое он вспоминал с брезгливостью. Ему было непонятно,
как мог он поддаться такому позорному чувству; он думал о Милдред с жгучей
ненавистью; из-за нее он перенес столько унижений. Теперь он помнил только
недостатки ее характера и внешности; его пробирала дрожь при одной мысли о
былых отношениях с ней.
   "Все это из-за моего проклятого слабодушия", -  говорил  он  себе.  Его
любовная  история  напоминала  неприличную  выходку,  учиненную  при  всем
честном народе; она уже непоправима, и единственное средство - поскорее  о
ней забыть. А в этом ему помогала ненависть к пережитому  позору.  Он  был
как змея, сбросившая кожу, и с гадливостью озирался  на  старую  оболочку.
Его радовало, что он снова стал самим собой;  он  видел,  сколько  радости
упустил в жизни, пока был погружен в безумие, именуемое  любовью.  Нет,  с
него хватит; если любовь такова, он больше не желает любить. Он  поделился
с Хейуордом кое-чем из того, что ему пришлось пережить.
   - Помнишь, это, кажется, Софокл молился о том,  чтобы  поскорее  настал
час, когда он освободится от  хищного  зверя  -  страсти,  пожирающей  его
сердце?
   В самом деле, Филип словно родился заново. Он вдыхал  весенний  воздух,
будто никогда им раньше не дышал, и  получал  ребяческое  удовольствие  от
всего, что происходит на свете. Пору своих безумств он  называл  полугодом
каторги.
   Не прошло и нескольких дней после приезда Хейуорда в Лондон, как  Филип
получил приглашение из Блэкстебла на  выставку  картин  из  одной  частной
коллекции. Он взял с собой Хейуорда и, просматривая каталог, заметил,  что
на выставке есть картина Лоусона.
   - Наверно, это он прислал приглашение, - сказал Филип. -  Давай  поищем
его, он, должно быть, стоит возле своей картины.
   Картина - портрет Рут Чэлис в профиль - была повешена в дальнем углу, и
Лоусон  действительно  оказался  неподалеку  от  нее.  В  светской  толпе,
собравшейся на вернисаж, художник  в  своей  широкополой  мягкой  шляпе  и
просторном светлом костюме  выглядел  немножко  растерянным.  Он  радостно
поздоровался  с  Филипом  и,  как  всегда  словоохотливо,   сообщил,   что
переселился в Лондон, что Рут Чэлис - потаскушка, что он  снял  мастерскую
(с Парижем покончено), что ему заказали  портрет,  а  им  нужно  пообедать
вместе и наговориться всласть, как в былые дни. Филип напомнил ему, что он
уже знаком с Хейуордом, и его позабавило впечатление, которое тот произвел
на Лоусона своим элегантным костюмом и изысканными манерами.  Хейуорд  был
здесь в своей стихии - не то что в убогой маленькой мастерской  Лоусона  и
Филипа в Париже.
   За обедом Лоусон продолжал рассказывать новости.  Фланаган  вернулся  в
Америку. Клаттон исчез. Он пришел к убеждению, что нельзя ничего  создать,
пока живешь в атмосфере искусства,  среди  художников,  -  надо  спасаться
бегством. Чтобы облегчить себе этот  шаг,  он  перессорился  в  Париже  со
всеми. У него развилась страсть резать всем в глаза  правду-матку,  и  это
помогло его друзьям стойко перенести известие о том, что  Клаттон  намерен
отрясти прах французской столицы от ног своих и переселиться  в  маленький
городок на севере Испании, приглянувшийся ему из окна  поезда  по  пути  в
Барселону. Он живет сейчас в этом городке отшельником.
   - Интересно, выйдет ли из него толк, - сказал Филип.
   Судорожные  попытки  Клаттона  выразить  нечто  самому   ему   неясное,
дремлющее в его сознании  сделали  художника  угрюмым  и  раздражительным;
Филипа занимала психологическая сторона вопроса. Он смутно чувствовал, что
и сам находится в таком же положении, только ищет смысла не в искусстве, а
в собственной жизни. Ему приходится выражать свое "я" поступками,  образом
действий, и он не знает, как ему быть.
   Впрочем, Филипу некогда было додумать  эту  мысль  до  конца  -  Лоусон
пространно поведал ему повесть о своих отношениях с Рут Чэлис. Она бросила
его ради юного студента, только что приехавшего в Париж из Англии, и  вела
себя непристойно. Лоусон полагал, что кому-нибудь следовало бы вмешаться и
спасти этого молодого человека. Она его погубит. Насколько понимал  Филип,
Лоусон был огорчен главным образом тем, что разрыв произошел в разгар  его
работы над ее очередным портретом.
   - Женщинам не дано понимать  искусство,  -  сказал  он.  -  Они  только
прикидываются, будто его понимают. - Но он рассудительно добавил: - Как бы
то ни было, я выжал из  нее  четыре  портрета,  и  еще  не  известно,  как
получился бы пятый.
   Филип позавидовал легкости, с какой художник относился к своим романам.
Он не без приятности провел полтора года, бесплатно  получил  превосходную
натурщицу и расстался с ней в конце концов без особой горечи.
   - А что слышно о Кроншоу? - спросил Филип.
   - Ну, он человек конченый, - с жестоким легкомыслием молодости  ответил
Лоусон. - Протянет не больше  шести  месяцев.  Прошлой  зимой  он  схватил
воспаление легких и провалялся семь недель в английской больнице. Когда он
оттуда вышел, врачи сказали, что его единственное спасение - бросить пить.
   - Бедняга, - улыбнулся трезвенник Филип.
   - Некоторое время Кроншоу  крепился.  Он  все-таки  продолжал  посещать
"Клозери де лила" - без этого он не мог обойтись, -  но  пил  там  горячее
молоко avec de la fleur d'oranger [с апельсиновым  цветом  (фр.)]  и  стал
чертовски скучен.
   - Ты, наверное, так ему и сказал?
   - Ну, он сам это знает. Недавно снова запил. Говорит, что слишком  стар
и не может начинать все сначала. Не хочет прозябать пять лет, предпочитает
счастливо прожить полгода  и  умереть.  К  тому  же  он  последнее  время,
кажется, очень нуждается. Понимаешь, пока он был болен,  он  ни  гроша  не
зарабатывал и его девка отравляла ему существование.
   - Помню, как он меня поразил, когда я  с  ним  познакомился,  -  сказал
Филип. - Мне он показался человеком необыкновенным. Противно, что в  жизни
преуспевает только пошлая мещанская добродетель.
   - Да нет, Кроншоу - подонок. Ему на  роду  было  написано  умереть  под
забором, - изрек Лоусон.
   Филипа огорчило, что Лоусон сказал это без всякого сожаления.  В  жизни
что посеешь,  то  и  пожнешь,  но  ведь  вся  ее  трагедия  заключается  в
неумолимости, с какой следствие вытекает из причины.
   - Ах, я совсем забыл, - сказал Лоусон. -  Сразу  после  твоего  отъезда
Кроншоу прислал тебе подарок. Я думал, что ты вернешься,  и  не  стал  его
пересылать, да к тому же он, по-моему, и не стоил того,  чтобы  отправлять
его по почте; но я получу его вместе с моими вещами, и, если хочешь, зайди
за ним ко мне в мастерскую.
   - А что это такое?
   - Да какой-то ветхий коврик. Ему, наверное, грош цена. Я  даже  спросил
Кроншоу, какого черта он прислал тебе  такую  рвань.  По  его  словам,  он
увидел его в какой-то лавчонке  на  рю  де  Ренн  и  купил  за  пятнадцать
франков. Это как будто персидский ковер. Он сказал, что ты спрашивал его о
смысле жизни и вот его ответ. Но он был пьян в стельку.
   Филип рассмеялся.
   - Ах да, понял. Я его возьму. Это была одна из любимых загадок Кроншоу.
Он  говорил,  что  я  сам  должен  найти  разгад