ородки безвольны. Нет в  них  даже  зла,  но
зато  сколько  самой  низкой  пошлости!   Юмор   им   заменяет   развязное
зубоскальство. Иногда он ловил себя на том, что ищет в их лицах сходство с
разными  животными  (он  себя  останавливал,  ибо   это   занятие   быстро
превращалось в манию); он узнавал в этих чертах овцу или клячу,  козу  или
лису. Люди вызывали у него омерзение.
   Но сейчас Филип постепенно погрузился в окружавший его  мир  прекрасных
вещей. Он успокоился. Рассеянно он стал разглядывать  надгробия,  стоявшие
вдоль стен. Это были работы афинских каменотесов четвертого и пятого веков
до Рождества Христова - простые, непритязательные изваяния, не  отмеченные
большим талантом, но пронизанные сладостным духом Эллады;  время  сгладило
очертания и мягко позолотило  мрамор:  он  стал  напоминать  медвяный  дар
гиметских пчел [Гимет - гора в Аттике, славившаяся  мрамором  и  пчелами].
Некоторые памятники, изображали нагую фигуру, сидящую на скамье, другие  -
расставание умершего с теми, кто его любил, третьи -  объятие  усопшего  с
кем-нибудь из живых. На всех было начертано горестное слово "прощай"  -  и
больше ничего. Простота  этих  фигур  была  невыразимо  трогательна.  Друг
покидал здесь  друга,  сын  -  мать,  а  сдержанность  жестов  еще  больше
подчеркивала горе осиротевших. Все это случилось давно, бесконечно  давно,
- века пронеслись над этим горем; два тысячелетия назад те, кто  оплакивал
своих мертвых, стали таким же прахом, как и те, кого  они  оплакивали.  Но
скорбь продолжала жить, она вошла в сердце Филипа, пробудила в нем горячее
сострадание, он прошептал:
   - Бедные, бедные...
   И ему пришло в голову, что и праздные зеваки, и упитанные иностранцы со
своими путеводителями, и эти жадные, грубые люди, толпившиеся в  магазине,
- все они вместе со своими ничтожными желаниями и  пошлыми  заботами  тоже
смертны и тоже должны умереть. И они любили и были обречены на расставание
с любимыми: сын - с матерью, жена - с мужем; может  быть,  их  участь  еще
более горестна, потому что жизнь их убога, уродлива  и  душе  их  не  дано
познать красоту.
   Особенно прекрасным было одно изваяние  -  барельеф,  на  котором  двое
юношей держали друг друга за руки; строгие, простые линии говорили о  том,
что скульптором владело подлинное вдохновение. Это был прелестный памятник
дружбе, рядом  с  которой  в  целом  свете  есть  только  одно  еще  более
драгоценное чувство; Филип глядел на этот  камень,  и  на  глазах  у  него
навернулись слезы. Он подумал о Хейуорде - о том, как  восхищался  им  при
первой встрече, как на смену восхищению пришло разочарование,  а  потом  и
безразличие, пока наконец ничто больше не связывало их, кроме  привычки  и
воспоминаний. Одна из странных особенностей жизни заключается в  том,  что
порой вы встречаетесь с кем-нибудь ежедневно на протяжении долгих месяцев,
сходитесь так близко, что, кажется, уж не можете друг без друга  жить,  но
вот наступает разлука и все идет по-прежнему, как  ни  в  чем  не  бывало:
дружба, без которой вы не могли обойтись,  на  поверку  вам  совсем  и  не
нужна. Жизнь течет своим чередом, и вы даже не замечаете отсутствия друга.
Филип вспоминал давно прошедшие дни в Гейдельберге, когда Хейуорд  подавал
большие надежды и был полон  радостных  упований,  но,  так  ничего  и  не
достигнув, постепенно примирился с участью неудачника. А вот теперь он был
мертв. Смерть его оказалась такой же бесплодной, как и его жизнь. Он  умер
бесславно от какой-то нелепой болезни, не свершив даже  напоследок  ничего
путного. Он исчез, словно никогда и не жил.
   Филип с отчаянием спрашивал  себя,  зачем  мы  вообще  существуем.  Все
казалось ему таким бессмысленным. Вот и Кроншоу: для чего он жил? Он умер,
и его забыли, нераспроданные книжки его стихов  сбывались  букинистами  за
полцены; жизнь его, казалось, не принесла никакой пользы, разве  что  дала
предприимчивому писаке повод  разразиться  журнальной  статьей.  У  Филипа
вырвался немой крик:
   - К чему же все это?
   Достигнутое  так  не  соответствовало  затраченным  усилиям.   Радужные
надежды юности оплачивались горькой ценой разочарований. Горе,  болезни  и
несчастья ложились на весы тяжким грузом. Что все это означало? Он подумал
о собственной жизни, о светлых надеждах,  с  которыми  в  нее  вступал,  о
радостях, которых лишала его хромота, о том, что он не знал  дружбы,  а  в
детстве был  так  одинок.  Всю  жизнь  он  старался  поступать  как  можно
разумнее, а каким оказался неудачником! Другие, у  кого  было  столько  же
возможностей, добивались успеха; правда, он знал людей, которые  потерпели
крах с куда большими возможностями, чем были  у  него.  Все,  по-видимому,
дело случая. Дождь одинаково хлестал правого и  виноватого,  и  на  всякую
незадачу всегда найдется причина.
   Думая о Кроншоу, Филип вспомнил о персидском  ковре,  который  тот  ему
подарил, сказав, что в нем - разгадка смысла жизни; вдруг ему  показалось,
что он ее нашел. Филип усмехнулся: слова Кроншоу, видно, были одной из тех
шарад, над которыми ломаешь голову, пока тебе не подскажут ключ,  а  потом
не можешь понять, как это ты сразу не догадался. Ответ был такой  простой.
Жизнь вовсе не имеет смысла. На земле -  спутнике  светила,  несущегося  в
бесконечности, все живое возникло под воздействием определенных условий, в
которых развивалась эта планета; точно так же как на ней  началась  жизнь,
она под воздействием других условий может и окончиться;  человек  -  всего
лишь  один  из  многообразных  видов  этой  жизни,  он  отнюдь  не   венец
мироздания, а продукт среды. Филип вспомнил  рассказ  об  одном  восточном
владыке, который захотел узнать всю историю  человечества;  мудрец  принес
ему пятьсот томов; занятый  государственными  делами,  царь  отослал  его,
повелев изложить все это в более сжатой форме; через двадцать  лет  мудрец
вернулся - история человечества занимала теперь всего пятьдесят томов,  но
царь был уже слишком стар, чтобы одолеть столько  толстых  книг,  и  снова
отослал  мудреца;  прошло  еще  двадцать  лет,  и  постаревший,  убеленный
сединами мудрец принес  владыке  один-единственный  том,  содержавший  всю
премудрость мира, которую тот жаждал познать; но царь  лежал  на  смертном
одре и у него не осталось времени, чтобы прочесть  даже  одну  эту  книгу.
Тогда мудрец изложил ему  историю  человечества  в  одной  строке,  и  она
гласила: человек рождается, страдает и умирает. Жизнь  не  имеет  никакого
смысла, и существование человека бесцельно. Но  какая  же  тогда  разница,
родился человек или нет, живет он или умер? Жизнь, как  и  смерть,  теряла
всякое значение. Филип возликовал, как  когда-то  в  юности,  -  тогда  он
радовался, что сбросил с души веру в бога: ему показалось, что  теперь  он
избавился от всякого бремени ответственности  и  впервые  стал  совершенно
свободен.  Его  ничтожество  становилось  его   силой,   и   он   внезапно
почувствовал,  что  может  сразиться  с  жестокой  судьбой,  которая   его
преследовала: ибо, если жизнь  бессмысленна,  мир  уже  не  кажется  таким
жестоким. Неважно, совершил ли что-нибудь тот или иной человек или  ничего
не смог совершить. Неудача ничего не меняет, а успех равен нулю. Человек -
только мельчайшая песчинка в огромном людском водовороте, захлестнувшем на
короткий миг земную поверхность; но он становится всесильным,  как  только
разгадает тайну, что и хаос - ничто. Мысли теснились в  воспаленном  мозгу
Филипа, он задыхался  от  радостного  возбуждения.  Ему  хотелось  петь  и
плясать. Уже много месяцев он не был так счастлив.
   - О жизнь, - воскликнул он в душе, - о жизнь, где твое жало?
   Та же игра воображения, которая доказала ему, как дважды два -  четыре,
что жизнь не имеет смысла, натолкнула его на новое открытие:  кажется,  он
наконец понял, зачем Кроншоу подарил ему  персидский  ковер.  Ткач  плетет
узор на ковре  не  ради  какой-нибудь  цели,  а  просто  для  того,  чтобы
удовлетворить свою эстетическую потребность, вот и человек  может  прожить
свою жизнь точно так же; если же он  считает,  что  не  свободен  в  своих
поступках, пусть смотрит на свою  жизнь  как  на  готовый  узор,  изменить
который он не в силах. Человека  никто  не  вынуждает  плести  узор  своей
жизни, нет в этом и насущной необходимости - он  делает  это  только  ради
собственного удовольствия. Из многообразных событий жизни, из дел,  чувств
и помыслов он может сплести узор -  рисунок  выйдет  строгий,  затейливый,
сложный или красивый, и пусть это  только  иллюзия,  будто  выбор  рисунка
зависит  от  него  самого,  пусть  это  всего  лишь  фантазия,  погоня  за
призраками при обманчивом свете луны  -  дело  не  в  этом;  раз  ему  так
кажется, следовательно, для него это так и есть на самом деле.  Зная,  что
ни в чем нет смысла и ничто  не  имеет  значения,  человек  все  же  может
получить удовлетворение, выбирая различные нити,  которые  он  вплетает  в
бесконечную ткань жизни: ведь это река, не  имеющая  истока  и  бесконечно
текущая, не впадая ни в какие моря. Существует один узор - самый  простой,
совершенный и красивый: человек рождается, мужает, женится, производит  на
свет детей, трудится ради куска хлеба и умирает; но есть и  другие,  более
замысловатые и удивительные узоры, где нет места счастью или стремлению  к
успеху,  -  в  них  скрыта,  пожалуй,  какая-то  своя  тревожная  красота.
Некоторые жизни - среди них и жизнь Хейуорда - обрывались по воле  слепого
случая, когда узор был еще далеко не  закончен;  оставалось  утешать  себя
тем, что это  не  имеет  значения;  другие  жизни,  как,  например,  жизнь
Кроншоу, составляют такой запутанный узор, что в нем трудно разобраться, -
надо изменить угол зрения, отказаться от привычных взглядов, чтобы понять,
насколько такая жизнь себя оправдывает. Филип полагал, что, отказавшись от
погони за счастьем, он прощается с последней иллюзией. Жизнь его  казалась
ужасной, пока мерилом было счастье, но теперь, когда он решил, что  к  ней
можно подойти и с другой меркой, у него словно  прибавилось  сил.  Счастье
имело так же мало значения, как и горе. И то и  другое  вместе  с  прочими
мелкими событиями его жизни вплетались в ее узор. На какое-то мгновение он
словно поднялся над случайностями своего существования и почувствовал, что
ни счастье, ни горе уже никогда не смогут влиять на него так, как  прежде.
Все, что с ним случится дальше, только вплетет новую нить в  сложный  узор
его жизни, а, когда наступит конец, он будет радоваться тому, что  рисунок
близок к завершению. Это будет произведение искусства,  и  оно  не  станет
менее прекрасным оттого, что он один знает о его существовании,  а  с  его
смертью оно исчезнет.
   Филип был счастлив.



107

   Заведующий отделом мистер Сэмпсон воспылал к Филипу  симпатией.  Мистер
Сэмпсон был дамский угодник, и продавщицы поговаривали, что  их  нисколько
не удивит, если он женится на какой-нибудь богатой покупательнице. Он  жил
за городом и частенько восхищал своих подчиненных, наряжаясь во  фрак  тут
же в конторе. Иногда дежурные, наблюдавшие  за  уборкой,  видели,  как  он
возвращался наутро все в том же парадном костюме, и молча  перемигивались,
пока он переодевался  в  рабочий  сюртук.  В  такие  дни,  выскользнув  из
магазина, чтобы позавтракать на скорую руку, мистер  Сэмпсон  на  обратном
пути сам подмигивал Филипу и, потирая руки, говорил:
   - Ну и ночка! Ну и ночка! С ума сойти!
   Мистер Сэмпсон заверил Филипа, что,  кроме  него,  в  магазине  нет  ни
одного джентльмена и что только они двое и знают толк в жизни. Но затем он
вдруг изменил тон, стал звать Филипа не  "стариной",  а  "мистером  Кэри",
напустил на себя важный вид и поставил Филипа на место.
   Фирма "Линн и Седли" каждую неделю получала из Парижа новые  журналы  и
приспосабливала  французские  моды  к  запросам   своих   покупателей.   А
покупатели фирмы были не совсем  обычные.  Основную  их  массу  составляли
обитательницы  небольших  промышленных  городов,  которые  были   чересчур
большими модницами, чтобы заказывать наряды дома, и недостаточно знакомы с
Лондоном, чтобы найти хорошую портниху по средствам.  Кроме  них,  как  ни
странно,  значительное  место  среди   покупательниц   занимали   артистки
мюзик-холла. Это была clientele [клиентура (фр.)],  которую  приобрел  сам
мистер Сэмпсон, и он ею очень гордился. Они поначалу заказывали у "Линна и
Седли" эстрадные костюмы, а он убедил их покупать здесь и другие туалеты.
   - У нас не хуже, чем у Пакэна  [парижская  фирма  дамских  нарядов],  и
вдвое дешевле, - приговаривал он.
   Он усвоил с ними  вкрадчивую,  фамильярную  манеру,  которая  нравилась
такого рода покупательницам. Они говорили друг другу:
   - Глупо сорить деньгами, когда у "Линна" можно купить костюм, ничем  не
хуже парижского.
   Мистер Сэмпсон очень  гордился  своей  дружбой  с  любимицами  публики,
которых он "одевал". Когда он в воскресенье обедал у мисс Виктории Вирго в
ее красивом доме на Талс-хилл, он угощал назавтра весь  отдел  живописными
подробностями: "Она была в  том  блекло-голубом  туалете,  который  мы  ей
сшили; держу пари, она никому не проговорилась, что он от нас; я и сам  ей
сказал, что, если бы не нарисовал его вот этими руками, и  я  поверил  бы,
что он от Пакэна". Филип никогда прежде не  обращал  внимания  на  женские
наряды, но постепенно стал,  посмеиваясь  над  собой,  чувствовать  к  ним
профессиональный интерес. Он лучше  разбирался  в  сочетании  красок,  чем
другие служащие отдела, и  сохранил  со  времен  своего  учения  в  Париже
некоторое представление об изяществе и линии. Мистер Сэмпсон  был  человек
необразованный,  но  знал  этот  свой  недостаток;  он   обладал   умением
подхватывать чужие идеи  и,  создавая  модели,  постоянно  обсуждал  их  с
подчиненными; он быстро сообразил, что Филип может дать ценный  совет.  Но
он был крайне самолюбив и ни за что бы  не  признался,  что  действует  по
чужой подсказке. Изменив какой-нибудь эскиз по совету  Филипа,  он  всегда
приговаривал:
   - Что ж, в конце концов мы вернулись к моему замыслу.
   Как-то раз, месяцев через пять после поступления Филипа в магазин, туда
явилась  известная  комедийная  актриса  мисс  Алиса  Антониа  и  спросила
Сэмпсона. Это была  крупная  женщина  с  льняными  волосами  и  откровенно
накрашенным лицом, обладавшая резким голосом и бойкими манерами  эстрадной
певички,   привыкшей   быть   запанибрата   с   галеркой   провинциального
мюзик-холла. Она включила в репертуар новую песенку и хотела, чтобы мистер
Сэмпсон придумал ей новый костюм.
   - Это должно быть что-то потрясающее, - заявила она. - И  не  вздумайте
предлагать всякое старье. Понимаете, мне нужно, чтобы  костюм  был  такой,
какого ни у кого нет!
   Мистер Сэмпсон держался, как всегда, самоуверенно и фамильярно;  он  не
сомневался, что может предложить ей как раз то,  о  чем  она  мечтает.  Он
показал ей эскизы моделей.
   - Я знаю, здесь нет ничего для вас подходящего, но мне  просто  хочется
дать вам представление о том, что бы я мог вам предложить.
   - Ну нет, это мне совсем не подойдет, - сказала она капризно,  взглянув
на  рисунки.  -  Мне  нужно   что-нибудь   сногсшибательное,   чтобы   дух
захватывало.
   - Я вас отлично понимаю, мисс Антониа, - сказал заведующий; он  вежливо
улыбался, но глаза его смотрели тупо и растерянно.
   - Наверно, в конце концов придется махнуть в Париж, - сказала она.
   - Помилуйте, мисс Антониа, все, что можно купить в Париже, вы  получите
у нас. Останетесь довольны.
   Когда мисс Антониа выплыла из магазина,  встревоженный  мистер  Сэмпсон
поделился своими огорчениями с миссис Ходжес.
   - Да, ей пальца в рот не клади, - изрекла миссис Ходжес.
   - Алиса, крошка моя, отзовись!  -  с  раздражением  пропел  заведующий,
решив, что страшно ей этим отомстил.
   Мистер Сэмпсон был сердит. Его  представление  о  костюме  для  эстрады
никогда не шло дальше коротких юбок, вихря кружев и блесток,  однако  мисс
Антониа выразилась на этот счет совершенно недвусмысленно.
   - Барахло! - заявила она.
   И сказано это было таким тоном, что не оставалось никаких сомнений в ее
закоренелой антипатии к подобной дряни, даже если бы  она  и  не  добавила
потом, что ее  тошнит  от  блесток.  Мистер  Сэмпсон  предложил  кое-какие
"идеи", но миссис Ходжес откровенно заявила ему, что они вряд ли подойдут.
Она-то и подала Филипу мысль:
   - Вы умеете рисовать, Фил? Почему бы вам не попробовать, может,  у  вас
что-нибудь и выйдет.
   Филип купил коробку дешевых акварельных красок и вечером,  в  то  время
как его шумливый шестнадцатилетний сосед Белл, насвистывая все те  же  три
ноты, возился со своими марками, сделал парочку набросков. Филип  вспомнил
костюмы, которые видел в Париже, и  видоизменил  один  из  них,  достигнув
большого  эффекта  ярким,  необычным  сочетанием   красок.   Рисунок   его
позабавил, и на следующее утро он показал его миссис Ходжес. Она несколько
удивилась, но отнесла его заведующему.
   - Спору нет, - сказал тот, - это ни на что на похоже.
   Он был озадачен, однако тут же  подметил  опытным  глазом,  что  платье
будет выглядеть отлично. Чтобы спасти свой престиж, он  предложил  сделать
кое-какие переделки, но миссис Ходжес,  у  которой  было  больше  здравого
смысла, посоветовала показать заказчице эскиз, как он есть.
   - Она ведь тронутая, кто ее знает, может, ей и понравится.
   - Скорее всего нет, - сказал мистер  Сэмпсон,  разглядывая  decolletage
[декольте (фр.)]. - А ведь рисовать он умеет. Любопытно, почему он до  сих
пор это скрывал?
   Когда доложили о приходе мисс Антонии, заведующий положил эскиз на стол
с таким расчетом, чтобы  артистка  заметила  его,  как  только  переступит
порог. Она и в самом деле сразу же накинулась на рисунок.
   - Что это? - спросила она. - Почему вы мне не показываете?
   - Да вот мы как раз вам это  и  собирались  предложить,  -  равнодушным
тоном сказал мистер Сэмпсон. - Вам нравится?
   - Еще бы! - сказала она. - Да я его оторву с руками и ногами!
   - Видите, я же сказал, что  ездить  в  Париж  вам  ни  к  чему.  Только
скажите, что вам нужно, и все будет в лучшем виде.
   Модель сразу пошла в  работу,  и  Филип  испытал  радостное,  волнение,
увидев готовый костюм. Все почести достались на долю заведующего и  миссис
Ходжес, но Филипу  это  было  безразлично;  в  приподнятом  настроении  он
отправился с ними в Тиволи, чтобы поглядеть на мисс Антонию в его  модели.
В ответ на расспросы миссис Ходжес Филип  наконец  рассказал  ей,  где  он
научился рисовать, - до сих пор он старательно избегал разговоров о  своей
прежней жизни, боясь, чтобы в общежитии не подумали, будто  он  важничает;
миссис Ходжес тотчас же доложила обо всем мистеру Сэмпсону. Заведующий  не
сказал Филипу ни слова, но стал обращаться с ним  уважительнее  и  поручил
ему  нарисовать  модели  для  двух  заказчиц  из  провинции.  Модели  были
одобрены. Тогда он стал сообщать заказчицам, что у них работает "способный
паренек, который учился рисовать в Париже"; вскоре Филип был  водворен  за
ширму и, скинув пиджак, стал рисовать с утра до ночи. Иногда он бывал  так
занят, что успевал пообедать только в три часа вместе с  опоздавшими.  Ему
это нравилось: в это время было куда меньше обедающих, и все  они  молчали
от усталости; да и ели лучше - им подавали остатки  со  стола  начальства.
Головокружительная   карьера   Филипа,   ставшего    из    администраторов
художником-модельером, произвела большое впечатление в отделе. Он заметил,
что ему стали завидовать. Гаррис, тот самый приказчик с угловатым черепом,
который был его первым  знакомым  в  магазине  и  по-своему  привязался  к
Филипу, не мог скрыть обиды.
   - Ну и везет же  некоторым,  -  говорил  он.  -  Не  успеешь  и  глазом
моргнуть, как вы станете заведующим и нам придется ходить  перед  вами  на
задних лапках.
   Он посоветовал Фили