ки уставлена  железными  столами  с  ложбинками
посредине; на каждом лежал труп. В основном это были мужчины.  Они  сильно
потемнели от формалина, в котором хранились, кожа была, как дубленая.  Все
мертвецы были очень тощие. Служитель подвел Филипа  к  одному  из  столов.
Возле него уже стоял какой-то юноша.
   - Вас зовут Кэри? - спросил он.
   - Да.
   - Ну, значит, вот наша с вами нога. Нам повезло - это мужчина.
   - Почему повезло? - спросил Филип.
   - Все предпочитают мужчин, -  вставил  служитель.  -  Женщины  чересчур
обрастают жиром.
   Филип поглядел на труп. Руки и  ноги  были  как  плети,  а  ребра  туго
обтянуты кожей. Это был мужчина лет сорока пяти с жидкой седой бородкой  и
редкими бесцветными волосами; глаза были закрыты, нижняя  челюсть  запала.
Филип не мог себе представить, что когда-то этот труп был живым человеком,
и ряды мертвых тел показались ему страшными и отвратительными.
   - Я собирался начать в два часа, - сказал юноша.
   - Ладно, - согласился Филип, - к этому времени я вернусь.
   Накануне он купил ящик с инструментами, и теперь  ему  отвели  для  них
шкафчик. Он поглядел на юношу, с которым пришел в анатомичку,  -  тот  был
бледен как полотно.
   - Вам нехорошо? - спросил Филип.
   - Я никогда еще не видел мертвых.
   Они пошли по коридору к выходу. Филип подумал о Фанни Прайс.  Она  была
первым мертвецом, которого он увидел;  он  вспомнил,  какое  странное  это
произвело на него впечатление. Живого отделяет  от  мертвого  непроходимая
пропасть: они словно особи двух враждебных видов; чудовищно подумать,  что
мертвец совсем недавно говорил, двигался, ел,  смеялся.  В  мертвеце  есть
что-то жуткое: кажется, что он может наслать порчу на живых.
   - Не пойти ли нам поесть? - спросил его новый знакомый.
   Они спустились в подвал, где  в  темной  комнате  помещалась  столовая;
здесь студенты получали такую  же  еду,  как  в  любой  закусочной.  Филип
заказал булочку с маслом и чашку шоколада; во время еды  он  выяснил,  что
его спутника зовут Дансфорд. У этого румяного парня  с  веселыми  голубыми
глазами были темные кудрявые волосы и крупные руки и ноги, движения и речь
его были неторопливы. Дансфорд совсем недавно приехал из Клифтона.
   - Вы хотите пройти общий курс? - спросил он Филипа.
   - Да, мне нужно получить диплом как можно скорее.
   - Мне тоже, но потом я собираюсь поступить в Королевский  хирургический
институт. Хочу стать хирургом.
   Большинство   студентов   проходило   общий   курс   хирургического   и
терапевтического факультетов; самые  честолюбивые  и  усердные  продолжали
учение, чтобы  получить  диплом  Лондонского  университета.  Незадолго  до
поступления Филипа правила были изменены и курс обучения продлен  до  пяти
лет вместо четырех, как это было до осени  1892  года.  Дансфорд  все  это
объяснил Филипу. Сперва предстояли экзамены по биологии, анатомии и химии;
каждый предмет можно было сдавать в отдельности, и  большинство  студентов
сдавало биологию через три месяца после начала  занятий.  Эту  науку  лишь
недавно включили в программу обучения, и требования были небольшие.
   Когда Филип вернулся в анатомичку -  он  опоздал  на  несколько  минут,
позабыв заранее обзавестись нарукавниками, - он  застал  многих  студентов
уже  за  работой.  Его  партнер  начал  минута  в  минуту  и   был   занят
препарированием подкожных нервов. Двое других хлопотали у  второй  ноги  и
еще несколько человек - у рук.
   - Ничего, что я уже начал?
   - Пожалуйста, продолжайте, - отозвался Филип.
   Он взял учебник, отыскал там схему анатомического препарирования ноги и
посмотрел, что им надо было найти.
   - Вы, оказывается, в этом деле мастак, - сказал Филип.
   - Да, я уже резал животных на подготовительных курсах.
   За  анатомическим  столом  шла  оживленная  беседа  -  об  анатомии,  о
перспективах  футбольного  сезона,  о  демонстраторах,  о  лекциях.  Филип
чувствовал себя значительно старше других. Это были совсем еще  школьники.
Но возраст  определяется  скорее  знаниями,  чем  годами,  а  Ньюсон,  его
усердный партнер, отлично знал свое дело. Ему явно  хотелось  порисоваться
своими знаниями, и он давал Филипу подробные объяснения. А тот, забыв, что
он человек, умудренный годами, покорно его слушал. Потом Филип  вооружился
скальпелем и пинцетом и в свою очередь приступил к работе, а  партнер  его
следил за тем, что он делает.
   - Вот здорово, что он такой худой, - сказал  Ньюсон,  вытирая  руки.  -
Бедняга, видно, не ел целый месяц.
   - Интересно, от чего он умер, - пробормотал Филип.
   - Мало ли от чего, вернее всего - от голода... Осторожно, не перережьте
этой артерии.
   - Легко сказать: "Не перережьте артерии", - заметил один из  студентов,
занятых другой ногой. - У этого старого идиота артерии не на месте.
   - Артерии никогда не бывают на месте, - возразил  Ньюсон.  -  Нормы  вы
никогда не встретите. Поэтому ее, очевидно, и зовут нормой.
   - Не смешите, а то я порежусь, - сказал Филип.
   - Если порежетесь, - ответил этот  кладезь  премудрости,  -  немедленно
промойте ранку антисептическим составом: тут приходится  быть  осторожным.
Был здесь в прошлом году один парень - он укололся и  не  обратил  на  это
внимания, вот и получил заражение крови.
   - Выздоровел?
   - Нет, через неделю умер. Я ходил в морг поглядеть на него.
   Когда пришла пора пить чай, у Филипа  ломило  поясницу;  он  так  легко
закусил днем, что очень проголодался. От его рук шел тот особенный  запах,
который он утром почуял в коридоре. Ему  показалось,  что  и  его  сдобная
булочка пахнет так же.
   - Ничего, привыкнете, - заметил Ньюсон. - Потом даже  будете  тосковать
по этой привычной вони нашей доброй старой анатомички.
   - Ну, аппетита она мне не испортит, - сказал Филип и вслед за  булочкой
заказал кусок сладкого пирога.



55

   Представления Филипа о жизни студентов-медиков, как и  представления  о
них  широкой  публики,  основывались   на   описаниях   Чарлза   Диккенса,
относившихся к середине XIX века. Но Филип вскоре обнаружил, что, если Боб
Сойер и существовал, он вовсе не походил на современных студентов.
   Медицинская профессия привлекает самых разных людей;  естественно,  что
среди них есть ленивые и ветреные. Они  воображают,  что  их  ждет  легкая
жизнь, года два бездельничают, а потом, когда деньги приходят  к  концу  и
разгневанные родители отказываются их содержать, бросают институт.  Другие
не могут выдержать экзаменов; провалившись несколько раз, они  забывают  и
то, что знали назубок, как только вступают в грозный экзаменационный  зал.
Из года в год они остаются на одном и том же курсе и превращаются в мишень
для добродушных насмешек молодежи; некоторым из них в конце концов удается
проскочить через экзамен по  фармакологии  и  стать  фармацевтами,  другие
работают ассистентами без диплома  -  ненадежное  положение,  при  котором
всецело зависишь от милости нанимателя; удел этих  неудачников  -  нищета,
пьянство и смерть под забором. Но в большинстве  своем  студенты-медики  -
трудолюбивый народ; это главным  образом  выходцы  из  среднего  сословия,
которые обладают кое-каким достатком и могут жить прилично. Многие из  них
- сыновья врачей и  уже  приобрели  профессиональные  навыки;  их  карьера
предопределена: получив диплом, они рассчитывают  остаться  при  больнице,
после чего (а иной раз еще и съездив на Дальний Восток корабельным врачом)
будут работать с отцом  и  проведут  всю  жизнь,  практикуя  где-нибудь  в
деревне. Человека два  на  курсе  обладают  блестящими  способностями:  им
достанутся награды и  стипендии,  они  пройдут  ординатуру  в  больнице  и
получат в ней должность, потом заведут кабинет на  Гарлей-стрит  [улица  в
Лондоне, где находятся приемные известных врачей] и, специализируясь в той
или иной области, приобретут капитал, имя и титул.
   Профессия врача - единственная, которой можно начать заниматься в любом
возрасте, не теряя надежды, что обеспечишь себе средства к  существованию.
Среди однокурсников Филипа  трое  или  четверо  уже  вышли  из  юношеского
возраста. Один из них отслужил во флоте, откуда, по слухам, его уволили за
пьянство; это был краснолицый мужчина лет тридцати, с грубыми  манерами  и
зычным голосом.  Другой  -  человек  женатый,  отец  двух  детей,  потерял
состояние из-за банкротства своего поверенного; вид  у  него  был  убитый,
словно весь свет ему опостылел; работал он сосредоточенно - в его возрасте
запоминать трудно, да и соображал он туго. Тягостно было смотреть, как  он
выбивается из сил.
   В своих комнатушках Филип устроился по-домашнему. Он  расставил  книги,
развесил картины и рисунки. Над ним жил студент пятого  курса  по  фамилии
Гриффитс, но Филип редко его встречал: тот  почти  все  время  проводил  в
больнице, где проходил практику, и,  кроме  того,  учился  в  Оксфорде,  а
студенты, окончившие университет, держались  особняком.  Они  не  упускали
случая, как и  водится  среди  молодежи,  унизить  своих  менее  удачливых
коллег, а тех раздражало их  олимпийское  величие.  Гриффитс  был  высокий
юноша с копной вьющихся рыжих волос, синими глазами, очень белой  кожей  и
ярко-красными губами. Неизменно благодушный и веселый, Гриффитс был из тех
счастливчиков, которые всем нравятся. Он немножко бренчал на рояле и  лихо
пел куплеты: каждый вечер, в одиночестве читая у  себя  в  комнате,  Филип
слышал доносившиеся сверху крики и взрывы  хохота  приятелей  Гриффитса  и
вспоминал Париж, чудесные вечера у себя в мастерской, когда они -  Лоусон,
он, Фланаган и Клаттон - спорили  об  искусстве,  о  морали,  о  вчерашних
похождениях и о славе, которая придет к ним завтра.  На  сердце  у  Филипа
было тяжело. Оказалось, что  куда  легче  сделать  героический  жест,  чем
терпеть его последствия. Самое  худшее  заключалось  в  том,  что  занятия
медициной казались ему совсем неинтересными. Он давно  отвык  отвечать  на
вопросы преподавателя.  Лекции  он  слушал  невнимательно.  Анатомия  была
скучнейшим предметом - все сводилось  к  тому,  чтобы  вызубрить  огромное
количество  всяких  сведений;  вскрытия  нагоняли  на  него  тоску;  какая
бессмыслица тщательно выделять нервы и артерии - куда  проще  найти  их  в
учебнике или посмотреть препараты в музее.
   Он заводил случайные знакомства, но друзей не  имел:  ему  нечего  было
рассказать своим собеседникам. Когда же он  пробовал  поинтересоваться  их
делами, его тон казался им покровительственным. Он не  умел,  как  другие,
разговаривать о том, что его волновало, ничуть не заботясь,  интересно  ли
это собеседнику.  Один  из  студентов,  считавший  себя  тонким  ценителем
искусства, узнал, что Филип учился в Париже живописи, и попытался завязать
о ней разговор, но Филип был нетерпим к чужим мнениям и, сразу  же  поняв,
что  собеседник  придерживался  общепринятых   взглядов,   стал   отвечать
односложно. Филипу хотелось нравиться людям, но он не мог  себя  заставить
быть предупредительным. Боясь показаться навязчивым, он не  позволял  себе
заговаривать первым и скрывал свою мучительную  застенчивость  под  маской
замкнутости. Повторялось то же, что он пережил в школе; но теперь  вольное
житье студента-медика давало ему возможность чаще оставаться одному.
   С Дансфордом он подружился без особого  труда;  это  был  тот  румяный,
плотный парень, с которым он  познакомился  в  начале  семестра.  Дансфорд
привязался к Филипу просто потому, что тот был первым, с кем он  заговорил
в больнице св.Луки. В Лондоне у него не было друзей, и в субботние  вечера
они с Филипом стали ходить вдвоем  на  галерку  в  мюзик-холл  или  театр.
Недалекий, но добродушный  Дансфорд  никогда  не  обижался;  он  постоянно
изрекал ходячие истины и, когда Филип над ним потешался,  отвечал  на  это
улыбкой. Улыбка у него была прелестная. И, хотя Филип  вечно  подсмеивался
над Дансфордом, он его любил: его забавляло простодушие и привлекал ровный
характер юноши. В Дансфорде  было  то  обаяние,  которого  ему  самому  не
хватало.
   Они часто пили чай в кафе на Парламент-стрит  -  Дансфорду  понравилась
там одна из официанток. Филип вовсе не  находил  ее  привлекательной.  Она
была высокая, худая, с узкими бедрами и плоской грудью.
   - В Париже никто на нее  и  глядеть  бы  не  стал,  -  пренебрежительно
заметил Филип.
   - А какое у нее хорошенькое личико! - сказал Дансфорд.
   - Кому нужно это личико?
   У официантки были  мелкие,  правильные  черты  лица,  голубые  глаза  и
широкий  низкий  лоб;  художники  Викторианской  эпохи  -   лорд   Лейтон,
Альма-Тадема и множество других - заставили своих современников  поверить,
будто это образец греческой  красоты.  Ее  густые,  старательно  уложенные
волосы спускались челкой на лоб. Она явно страдала худосочием: тонкие губы
были бескровны, а нежная кожа - чуть-чуть  зеленоватого  оттенка,  даже  в
щеках у нее не было ни кровинки.  Зубы,  правда,  были  очень  белые.  Она
тщательно берегла руки, чтобы они не загрубели от  работы,  и  кисти  были
маленькие, узкие и нежные. Свои обязанности  она  выполняла  со  скучающим
видом.
   Робевшему перед женщинами Дансфорду никак не удавалось завязать  с  ней
разговор, он пристал, чтобы Филип ему помог.
   - Ты только начни, - говорил он, - потом я справлюсь и сам.
   Филип попробовал обменяться с ней несколькими фразами, чтобы  доставить
приятелю удовольствие, но девушка отвечала односложно. Она ведь знала цену
таким молокососам; скорее всего это  -  студенты,  больно  они  ей  нужны.
Дансфорд заметил, что официантка оказывает  внимание  мужчине  с  волосами
соломенного цвета и щетинистыми  усами,  похожему  на  немца;  стоило  ему
появиться в кафе, и ее приходилось подзывать  по  два  или  по  три  раза,
прежде чем она примет заказ. С незнакомыми посетителями она  обходилась  с
ледяной надменностью и, когда  бывала  увлечена  разговором,  не  обращала
никакого внимания на оклики тех, кто спешил. Она умела поставить на  место
посетительниц кафе с той долей наглости, которая выводила их из  себя,  не
давая в то же время основания пожаловаться  заведующей.  Однажды  Дансфорд
сообщил Филипу, что ее имя Милдред - он слышал, что ее так назвала  другая
официантка.
   - Какое противное имя, - сказал Филип.
   - Почему? - спросил Дансфорд. - А мне нравится.
   - Очень уж претенциозное.
   Немца в тот день не было, и, когда она принесла чай,  Филип  заметил  с
улыбкой:
   - Что-то сегодня не видно вашего дружка.
   - Не знаю, кого вы имеете в виду, - холодно ответила она.
   - Я имею в виду вашего рыцаря с рыжими усами. Видно,  променял  вас  на
другую?
   - А я посоветовала бы кое-кому не совать нос в чужие дела,  -  отрезала
она.
   С этими словами она их оставила и, так как других посетителей  пока  не
было, села  и  стала  просматривать  вечернюю  газету,  забытую  одним  из
клиентов.
   - Какая глупость, зачем ты ее злишь? Видишь, она нервничает,  -  сказал
Дансфорд.
   - А мне плевать на ее нервы, - ответил Филип.
   Но он был задет. Его раздосадовало,  что  девушка  обиделась,  хотя  он
просто пытался с ней полюбезничать.  Спросив  счет,  он  снова  попробовал
завязать беседу.
   - Вы больше не хотите с нами разговаривать? - улыбнулся он.
   - Я здесь для того, чтобы принимать заказы и обслуживать клиентов.  Мне
не о чем с ними разговаривать.
   Она положила  перед  ними  листок,  на  котором  был  написан  счет,  и
вернулась на свое место. Филип покраснел от досады.
   - Ловко она тебя отбрила, - сказал Дансфорд, когда они вышли на улицу.
   - Наглая девка, - сказал Филип. - Ноги моей здесь больше не будет.
   Ему нетрудно было  убедить  Дансфорда  переменить  кафе,  и  тот  скоро
увлекся другой девушкой. Но Филип не  забыл  обиды,  которую  нанесла  ему
официантка. Обойдись она с ним вежливо, Филип остался бы к ней  совершенно
равнодушен, но она откровенно дала ему понять свою неприязнь,  и  это  его
задело. Он не мог подавить в себе желания отплатить ей. Его злило, что  им
овладело такое мелкое чувство, и дня четыре он выдерживал характер, но это
не помогло, и Филип решил, что лучше всего ее повидать. После этого Филип,
конечно, перестанет о ней думать. Стыдясь своей слабости, он  сослался  на
деловую встречу и, улизнув от Дансфорда, отправился  прямо  в  кафе,  куда
поклялся больше не ходить. Он сразу же увидел официантку и сел к одному из
ее столиков. Филип ожидал, что она как-нибудь вспомнит о том, что  его  не
было целую неделю, но она приняла заказ, не сказав ни слова. А ему не  раз
приходилось слышать, как она говорила другим клиентам:
   - Куда же это вы пропали?
   Теперь же она сделала вид, будто никогда  его  прежде  не  видала.  Ему
захотелось проверить, действительно  ли  она  его  забыла,  и,  когда  она
принесла чай, он спросил:
   - Вы сегодня не видели моего приятеля?
   - Нет. Он не приходит уже несколько дней.
   Он хотел воспользоваться этим, чтобы начать разговор,  но  почувствовал
странное смущение и не нашелся, что сказать. Она не дала ему  собраться  с
мыслями и сразу же отошла. Пришлось подождать, пока она не принесла счет.
   - Какая дрянная погода, правда? - сказал он.
   Стыдно, что ему не пришло в голову ничего, кроме такой банальности.  Он
не мог понять, почему так робеет перед ней.
   - Меня это мало трогает, раз я все равно  должна  торчать  здесь  целый
день, - гласил ее ответ.
   Тон у нее был нагловатый, и это его ужасно разозлило. У него чуть  было
не вырвалось ехидное замечание, но он заставил себя промолчать.
   "Ей-Богу жаль, что она не позволяет себе какую-нибудь явную грубость, -
в бешенстве подумал он. - Я бы на нее пожаловался, и ее  выгнали  бы  вон.
Так этой дряни и надо!"



56

   Ему никак не удавалось выбросить ее из головы. Он издевался  над  своей
глупостью:  нелепо  было  принимать  близко  к   сердцу   слова   какой-то
официантки,  этой  бледной  немочи;  но  странное  чувство   унижения   не
проходило. Пусть никто не знал об этой обиде, кроме Дансфорда - да и  тот,
конечно, давно позабыл, - Филип чувствовал, что не успокоится, пока ей  не
отплатит. Он стал раздумывать, как это сделать. Надо каждый день ходить  в
кафе; он явно  произвел  на  нее  неприятное  впечатление,  но  сумеет  ее
задобрить, теперь уж он не скажет ничего, что могло бы задеть даже  самого
придирчивого человека. Так он и  поступил,  но  потерпел  неудачу.  Когда,
входя в кафе, он с  ней  здоровался,  она  отвечала  ему,  но  как-то  раз
промолчал, чтобы посмотреть, не поздоровается ли  она  первая,  и  она  не
проронила ни слова. Филип в душе выругал ее словом, которое порой и  можно
применить к представительницам женского  пола,  но  в  обществе  лучше  не
употреблять,  однако  чай  он  заказал  с  невозмутимым  видом.  Решив  не
произносить ни звука, он вышел из кафе, не попрощавшись. Он дал себе слово
больше туда не ходить, но на следующий день в положенный час не мог  найти
себе места. Он старался думать о чем-нибудь другом,  но  рассудок  ему  не
подчинялся. Наконец он воскликнул в отчаянии:
   - Ну, а в общем-то, почему бы и не  пойти  туда,  если  мне  так  этого
хочется!
   Борьба с самим собой отняла много времени, и, когда он  вошел  в  кафе,
было уже около семи часов.
   - А я думала, что вы уже не придете, - сказала Милдред, когда он сел за
столик.
   Сердце его екнуло, и он почувствовал, что краснеет.
   - Не мог раньше прийти. Задержался.
   - Небось, людей на части резали?
   - Не такой уж я живодер.
   - Вы ведь студент?
   - Да.
   По-видимому, ее любопытство было  удовлетворено.  Она  отошла;  в  этот
поздний час никого за ее столиками не было, и  она  погрузилась  в  чтение
дешевого романа.  В  то  время  книжный  рынок  был  завален  макулатурой,
изготовляемой  литературными   поденщиками   на   потребу   малограмотному
читателю. Филип был окрылен - она сама с ним заговорила; он уже предвкушал
тот день, когда сможет отыграться и выложить ей все, что о н