ни  спускались
по переулку, где дома были маленькие и почти все  деревянные  и  где  жили
одни рыбаки (на пороге сидел рыбак и чинил свои сети;  сети  для  просушки
висели и на дверях), к маленькой бухте, окруженной складами.  Оттуда  было
видно море. Миссис Кэри постоит бывало и посмотрит на море, а вода  в  нем
мутная, желтая (кто знает, о чем в это  время  думала  жена  священника?);
Филип усердно собирал плоские камушки и швырял их в воду.  Потом  они,  не
торопясь, возвращались.  Заглядывали  на  почту,  чтобы  проверить  время,
раскланивались с женой доктора, миссис Уигрэм, сидевшей с шитьем у окна, и
наконец добирались до дому.
   Обед был в час дня;  по  понедельникам,  вторникам  и  средам  подавали
говядину - жареную, рубленую или  тушеную,  а  по  четвергам,  пятницам  и
субботам - баранину. В воскресенье резали одну из своих кур.  После  обеда
Филип готовил уроки. Латыни и математике его обучал дядя,  не  знавший  ни
того, ни другого; французскому и музыке - тетя. Во  французском  она  была
полной невеждой, а на пианино аккомпанировала себе,  распевая  старомодные
романсы, - она пела их вот  уже  тридцать  лет.  Дядя  Уильям  рассказывал
Филипу, что, когда он был помощником священника, его жена  знала  наизусть
двенадцать романсов и могла, если попросят, тут же спеть любой из них. Она
и теперь пела, когда в доме бывали званые гости. Кэри мало кого приглашали
к себе, и поэтому у  них  бывали  всегда  одни  и  те  же  лица;  помощник
священника, Джозия Грейвс с сестрой и доктор Уигрэм  с  женой.  После  чая
мисс Грейвс играла одну или две "Песни без  слов"  Мендельсона,  и  миссис
Кэри пела "Когда ласточки летят домой" или "Топ, топ, топ, моя лошадка".
   Но Кэри редко звали в дом чужих людей;  приготовления  выбивали  их  из
колеи, и после ухода гостей они чувствовали себя  совершенно  измученными.
Супруги предпочитали выпить чаю в  семейном  кругу,  а  потом  поиграть  в
трик-трак. Миссис Кэри заботилась о том, чтобы муж всегда был в  выигрыше:
проигрывать он не любил. В восемь часов подавали холодный  ужин.  Ели  что
бог послал, потому что Мэри-Энн не любила готовить  вечером;  миссис  Кэри
помогала ей убирать со стола. Сама она редко ела что-нибудь, кроме хлеба с
маслом, запивая его компотом,  но  мистеру  Кэри  всегда  подавали  ломтик
холодного мяса. Сразу же после ужина миссис Кэри созывала всех на вечернюю
молитву, и Филип отправлялся спать. Он  восстал  против  того,  чтобы  его
раздевала  Мэри-Энн  и  со  временем  отвоевал  себе  право  одеваться   и
раздеваться без посторонней помощи. В девять часов вечера Мэри-Энн вносила
яйца и серебро. Миссис Кэри помечала  на  каждом  яйце  число  и  заносила
количество яиц в книгу. Взяв на руку корзинку со  столовым  серебром,  она
отправлялась наверх. Мистер Кэри продолжал еще читать одну из своих старых
книг, но часы били десять, он вставал, гасил лампы и тоже шел спать.
   Когда приехал Филип, долго не могли решить, в  какой  из-вечеров  лучше
его купать. Горячей воды всегда не хватало, потому что кухонный котел  был
в неисправности, и двоим принять ванну в один и тот же день не  удавалось.
Единственным обладателем ванной комнаты в Блэкстебле был мистер Уилсон, и,
по мнению его земляков, обзавелся он ею для того, чтобы пустить людям пыль
в глаза. Мэри-Энн купалась в кухне по понедельникам - она любила  начинать
новую неделю чистой. Дядя Уильям  не  мог  принимать  ванну  по  субботам:
впереди у него был тяжелый день, а купание его немножко утомляло,  поэтому
он мылся в пятницу. По этой же причине миссис Кэри выбрала  себе  четверг.
Казалось, сам Бог, велел, чтобы Филипа купали  по  субботам,  но  Мэри-Энн
заявила, что не может так поздно топить в канун праздника: и стряпни много
в воскресенье, и тесто надо поставить, и мало ли других дел! Нет, не будет
она еще и ребенка мыть по субботам! А купаться сам он,  конечно,  не  мог.
Миссис Кэри стеснялась купать мальчика, а священник был  занят  воскресной
проповедью. Однако дядя настаивал, чтобы к  Божьему  празднику  Филип  был
чист хотя бы телом; Мэри-Энн заявляла, что пусть ее лучше уволят,  но  она
не допустит подобного измывательства:  проработав  восемнадцать  лет,  она
могла бы надеяться, что на нее не станут наваливать лишнюю работу и  будут
хоть немножко с ней считаться! Филип же говорил, что  желает  мыться  сам,
без посторонней помощи. Это и решило вопрос. Мэри-Энн сказала, что  он  ни
за что не сумеет помыться как следует, чем ребенку ходить  грязному  -  не
потому, что его осудит Господь, а потому, что она терпеть не может немытых
детей, - так и быть, пусть уж лучше у нее руки от работы отсохнут, но  она
вымоет мальчика в субботу!



7

   Воскресенье было днем, полным событий. Мистер Кэри говаривал, что он  -
единственный человек в приходе, который трудится все семь дней недели  без
отдыха.
   В   доме   поднимались   на    полчаса    раньше    обычного.    Бедный
священнослужитель, он и в праздник не может позволить  себе  поваляться  в
постели, замечал мистер Кэри, когда Мэри-Энн стучала в дверь спальни ровно
в восемь часов. В  этот  день  одевание  занимало  у  миссис  Кэри  больше
времени, и она спускалась к завтраку в девять, слегка запыхавшись и только
чуть-чуть опередив своего мужа. Башмаки мистера Кэри грелись возле камина.
Молитвы читались более длинные и завтрак был сытнее,  чем  в  другие  дни.
После завтрака священник нарезал хлеб ломтиками для  причастия,  и  Филипу
разрешали  брать  себе  корочку.  Его  посылали  в  кабинет  за  мраморным
пресс-папье, которым мистер Кэри давил хлеб, пока ломтики  не  становились
тонкими, как бумага, после чего их нарезали квадратиками.  Число  кусочков
зависело от погоды. В очень дурную погоду народу в церкви бывало  мало:  в
очень хорошую - людей приходило много, но к причастию не оставалось  почти
никого. Больше всего молились в такую погоду, когда было  достаточно  сухо
для того, чтобы пойти в церковь, но не настолько солнечно,  чтобы  спешить
из церкви домой.
   Миссис Кэри вынимала из сейфа,  стоявшего  в  буфетной,  дароносицу,  и
священник протирал ее замшей. В десять часов подъезжала коляска, и  мистер
Кэри надевал башмаки. Миссис Кэри задерживала  мужа  на  несколько  минут,
чтобы надеть  капор,  а  священник,  уже  облаченный  в  просторный  плащ,
терпеливо дожидался ее в прихожей с таким видом, будто он  -  христианский
мученик, которого вот-вот бросят на съедение львам. Трудно  поверить,  что
после тридцати лет замужества  его  жена  так  и  не  научилась  поспевать
вовремя к воскресной службе! Наконец она  выходила,  наряженная  в  черный
атлас; священник и вообще-то не терпел цветных нарядов на  женах  духовных
лиц, а уж в воскресенье и подавно требовал,  чтобы  жена  была  в  черном;
время от  времени,  сговорившись  с  мисс  Грейвс,  она  пыталась,  словно
ненароком,  приколоть  белое  перышко  или  розовый  бутон  к  шляпке,  но
священник тут же  это  пресекал:  он  не  появится  в  церкви  в  обществе
блудницы. И  миссис  Кэри,  будучи  женщиной,  вздыхала,  но  повиновалась
супружескому долгу. Они уже влезали в коляску, но тут священник вспоминал,
что ему не дали яйца. Ведь они знают,  что  ему  полагается  съесть  яйцо,
чтобы лучше звучал голос. Две женщины в доме, а позаботиться о нем некому!
Миссис Кэри бранила Мэри-Энн, а та огрызалась, что всего не  упомнишь,  но
убегала в дом и приносила яйцо; миссис Кэри взбивала его в стакане хереса.
Священник залпом проглатывал его;  дароносицу  ставили  в  карету,  и  они
пускались в путь.
   Карету заказывали в трактире "Красный лев", и в  экипаже  всегда  пахло
гнилой соломой. Ехали с закрытыми окнами, чтобы священник не  простудился.
Пономарь ждал их у входа,  чтобы  взять  дароносицу,  и,  когда  священник
удалялся в ризницу, миссис Кэри с Филипом занимали свои места на  скамьях.
Миссис Кэри клала перед собой монетку в шесть пенсов,  чтобы  пожертвовать
на церковь, и давала три пенса Филипу для той же цели. Церковь  постепенно
наполнялась верующими, и служба начиналась.
   Филип очень скучал во время проповеди, но,  если  он  вертелся,  миссис
Кэри тихонько клала ему руку на плечо и смотрела  на  него  с  укором.  Он
оживлялся, когда запевали последний псалом и мистер Грейвс  с  блюдом  для
пожертвований обходил прихожан.
   Когда церковь начинала пустеть, миссис Кэри  подходила  к  скамье  мисс
Грейвс, чтобы поболтать с ней, пока не освободятся  их  мужчины,  а  Филип
отправлялся в ризницу. Дядя, его помощник и мистер Грейвс еще не  успевали
снять облачение. Мистер Кэри отдавал Филипу остаток  освященного  хлеба  и
разрешал  его  съесть.  Раньше  он  съедал  хлеб  сам   -   ему   казалось
богохульством его выбрасывать, но здоровый аппетит племянника избавил дядю
от этой обязанности. Потом подсчитывали  пожертвования.  Они  состояли  из
пенсов, шестипенсовиков и монеток в три пенса. На блюде всегда лежали  две
монеты по шиллингу - одну клал священник, другую мистер Грейвс, - а иногда
и чей-нибудь флорин. Мистер Грейвс неизменно  докладывал  священнику,  кто
его  положил.  Это  всегда  был  какой-нибудь  приезжий,  и  мистер   Кэри
недоумевал, кем же он мог быть. Мисс  Грейвс,  живая  свидетельница  этого
безрассудства, рассказывала миссис Кэри, что незнакомец приехал из Лондона
и был отцом семейства. По  дороге  домой  миссис  Кэри  пересказывала  эти
подробности мужу, и священник решал навестить приезжего  и  попросить  его
пожертвовать  в  фонд  "Общества  лиц  духовного  звания".   Мистер   Кэри
спрашивал, хорошо ли вел себя Филип, а миссис Кэри сообщала, что на миссис
Уигрэм было  новое  пальто,  мистер  Кокс  не  пришел  в  церковь  и  люди
поговаривают, будто мисс Филлипс помолвлена. Когда  коляска  подъезжала  к
дому, у всех было чувство, что они честно заслужили свой сытный обед.
   После обеда миссис  Кэри  уходила  отдохнуть  к  себе,  а  мистер  Кэри
укладывался подремать на кушетке в гостиной.
   Чай пили в пять, и священник  съедал  яйцо,  чтобы  подкрепиться  перед
вечерней. Миссис Кэри не ездила вечером в церковь,  чтобы  Мэри-Энн  могла
послушать службу, но дома читала  все  положенные  молитвы  и  псалмы.  По
вечерам мистер Кэри ходил в церковь пешком и Филип ковылял  с  ним  рядом.
Прогулка в темноте по проселочной дороге как-то странно его впечатляла,  а
дальние огни церкви, которые  все  приближались,  были  милы  его  сердцу.
Сначала он стеснялся дяди, но постепенно к нему привык  и,  держа  его  за
руку, шагал куда спокойнее, чувствуя себя под его защитой.
   Вернувшись домой, они ужинали.  На  табуреточке  возле  камина  грелись
комнатные туфли мистера Кэри, а рядом с ними - туфли Филипа: одна  из  них
такая, как у всех детей, а другая - странной формы, ни на что не  похожая.
Мальчик едва добирался до кровати от усталости и тут  уж  не  протестовал,
если Мэри-Энн его раздевала. Подоткнув одеяло, она целовала его; Филип все
больше и больше к ней привязывался.



8

   Филип рос единственным ребенком в семье и привык к одиночеству, поэтому
тут, в доме священника, он страдал  от  него  не  больше,  чем  при  жизни
матери. Он подружился с Мэри-Энн. Это  была  пухлая  низенькая  особа  лет
тридцати пяти,  дочь  рыбака;  она  поступила  в  услужение  к  священнику
восемнадцати лет от роду и не  собиралась  бросать  это  место,  но  вечно
держала своих робких хозяина и хозяйку в  страхе,  грозя  им,  что  выйдет
замуж. Родители Мэри-Энн жили в  маленьком  домике  возле  гавани,  и  она
ходила к ним в гости по вечерам в свои выходные дни. Ее  рассказы  о  море
будили воображение  Филипа,  и  узенькие  переулки  вокруг  гавани  дышали
романтикой, которой наделяла их  его  юная  фантазия.  Как-то  вечером  он
попросил разрешения сходить с Мэри-Энн к ней домой, но тетя побоялась, как
бы он там чем-нибудь не заразился, а  дядя  заявил,  что  дурное  общество
портит хорошие манеры.  Он  не  любил  рыбаков,  которые  были  неотесаны,
грубоваты и ходили в молитвенный дом, а не в церковь. Но Филип  чувствовал
себя куда привольнее в кухне, чем в столовой, и, если мог, убегал туда  со
своими игрушками. Тетю это не огорчало. Она не терпела беспорядка и,  хотя
знала, что мальчишкам полагается быть неряхами, предпочитала, чтобы  Филип
устраивал кавардак в  кухне.  Если  он  не  мог  усидеть  на  месте,  дядя
нервничал и говорил,  что  пора  отдать  мальчика  в  школу.  Миссис  Кэри
считала, что Филип еще маленький, и сердце ее  переполнялось  нежностью  к
бедному сиротке; однако все ее попытки  привязать  его  к  себе  были  так
неуклюжи, а застенчивый мальчик встречал ее  ласки  так  угрюмо,  что  она
обижалась до слез. Иногда из кухни до нее доносился его веселый  визг,  но
стоило ей туда войти, как он сразу же замолкал и только  багрово  краснел,
если Мэри-Энн начинала объяснять тетке причину их веселья. Миссис Кэри  не
находила в том, что ей рассказывали, ничего  смешного  и  только  натянуто
улыбалась.
   - Ему куда интереснее с Мэри-Энн, чем с нами, - пожаловалась она  мужу,
вернувшись к своему шитью.
   - Сразу видно, как он плохо воспитан. Пора его  привести  в  надлежащий
вид.
   В следующее  воскресенье  после  приезда  Филипа  произошел  неприятный
случай. Мистер Кэри, как всегда после обеда, прилег подремать в  гостиной,
но был взбудоражен и не мог  уснуть.  Утром  Джозия  Грейвс  весьма  резко
высказался против подсвечников,  которыми  священник  украсил  алтарь.  Он
купил эти подсвечники по случаю в Теркенбэри и считал,  что  у  них  очень
хороший вид. Но Джозия Грейвс  заявил,  что  в  подсвечниках  есть  что-то
папистское. Подобные намеки всегда больно задевали мистера Кэри. Он учился
в Оксфорде, когда там ширилось движение, которое привело Эдуарда  Мэннинга
к отступничеству от англиканской церкви [в 1833 году в  Оксфорде  возникло
религиозное движение, ставившее целью сближение  протестантской  церкви  с
римско-католической;  Генри-Эдуард  Мэннинг   (1808-1892)   -   английский
церковный деятель,  кардинал  римско-католической  церкви],  и  чувствовал
некоторую склонность к римско-католической вере. Мистер  Кэри  с  радостью
придал бы церковной службе  большую  пышность,  чем  это  было  принято  в
приходе Блэкстебла,  и  в  тайниках  души  томился  по  Крестному  ходу  и
зажженным свечам. Правда, ладан даже он считал излишеством,  но  ненавидел
самое слово "протестант" и называл себя католиком. Он любил говорить,  что
папизм не зря зовется "римской католической"  религией;  что  же  касается
англиканской церкви, то и она  католическая,  но  в  наиболее  глубоком  и
благородном смысле этого слова. Его тешила мысль, что бритое  лицо  делает
его похожим на патера, а в молодые годы во внешности его было  даже  нечто
аскетическое,  что  еще  больше  усугубляло  это  сходство.  Он  частенько
рассказывал, как во время  одной  из  своих  поездок  в  Булонь,  куда  из
соображений экономии ездил отдыхать один, без  жены,  он  зашел  как-то  в
церковь и  заметивший  его  там  кюре  попросил  мистера  Кэри  произнести
проповедь. Придерживаясь строгих взглядов насчет безбрачия  духовных  лиц,
не имеющих собственного прихода, он увольнял  своих  помощников,  если  те
вступали в брак. Но, когда во время выборов либералы написали  у  него  на
ограде большими синими буквами: "Отсюда прямая дорога в Рим!" -  он  очень
рассердился и грозил подать на местных заправил в суд. Лежа на  оттоманке,
он твердо решил, что никакие разговоры  Джозии  Грейвса  не  заставят  его
убрать подсвечники с алтаря, и  с  раздражением  бормотал  себе  под  нос:
"Бисмарк! Бисмарк!"
   Вдруг раздался шум. Сняв носовой  платок,  которым  было  прикрыто  его
лицо, священник встал и вышел в столовую. Филип сидел на столе, окруженный
своими кубиками. Он построил из них громадный дворец, но какая-то ошибка в
конструкции привела к тому, что его сооружение с грохотом рухнуло.
   - Что ты тут вытворяешь со своими кубиками? Разве  ты  не  знаешь,  что
нельзя играть по воскресеньям?
   Филип с испугом воззрился на дядю и по привычке густо покраснел.
   - Дома я всегда играл, - возразил он.
   - Не верю, чтобы твоя дорогая мама позволяла тебе совершать такой грех.
   Филип не знал, что это грех, но, если так, ему не хотелось,  чтобы  его
маму подозревали в потворстве греху, Понурив голову, он молчал.
   - Разве ты не знаешь,  что  большой  грех  -  играть  по  воскресеньям?
Отчего, по-твоему,  этот  день  называют  днем  отдохновения?  Вечером  ты
пойдешь в церковь, как же ты предстанешь перед своим  Создателем,  если  в
этот день нарушил одну из его заповедей?
   Мистер Кэри приказал Филипу немедленно убрать кубики и  не  ушел,  пока
мальчик не сделал этого.
   - Ты гадкий мальчик, - повторял он. - Подумай, как  ты  огорчаешь  свою
бедную мамочку, которую ангелы взяли на небо!
   Филипу очень хотелось заплакать, но он  с  детства  не  выносил,  когда
кто-нибудь видел его слезы; сжав зубы, он сдерживал рыдания.  Мистер  Кэри
уселся в кресло и стал перелистывать книгу. Филип  прижался  к  окну.  Дом
священника стоял в глубине сада, отделявшего его от дороги на  Теркенбэри;
из окна столовой была видна полукруглая полоска газона, а за ней до самого
горизонта -  зеленые  поля.  Там  паслись  овцы.  Небо  было  серенькое  и
сиротливое. Филип почувствовал себя глубоко несчастным.
   Скоро пришла Мэри-Энн, чтобы накрыть на стол к чаю, и сверху спустилась
тетя Луиза.
   - Ты хорошо вздремнул, Уильям? - спросила она.
   - Нет. Филип поднял такой шум, что я не мог сомкнуть глаз.
   Священник допустил неточность:  спать  ему  мешали  собственные  мысли;
угрюмо прислушиваясь к разговору, Филип подумал, что шум был слышен только
секунду; непонятно, почему дядя не спал до или  после  того,  как  рухнула
башня. Миссис Кэри спросила, что произошло, и священник,  изложив  ей  все
обстоятельства дела, пожаловался!
   - Он даже не счел нужным извиниться.
   - Ах, Филип, я уверена, что ты  жалеешь  о  своей  шалости,  -  сказала
миссис Кэри, боясь, что мальчик покажется дяде большим, сорванцом, чем  он
был на самом деле.
   Филип промолчал. Он продолжал жевать хлеб с  маслом,  сам  не  понимая,
какая сила мешает ему попросить прощения.  Уши  у  него  горели,  к  горлу
подступал комок, но он не мог выдавить ни слова.
   - Напрасно ты дуешься, от этого твой проступок становится только  хуже,
- сказала миссис Кэри.
   Чай допили в гробовом молчании.  Миссис  Кэри  то  и  дело  поглядывала
исподтишка на Филипа, но священник намеренно его не замечал.  Увидев,  что
дядя пошел наверх собираться в церковь, Филип тоже взял в прихожей  пальто
и шляпу, но священник, сойдя вниз, сказал:
   - Сегодня ты в церковь не пойдешь. В таком душевном состоянии не входят
в дом Божий.
   Филип не произнес ни слова. Он чувствовал, что его глубоко  унизили,  и
щеки его побагровели. Он молча смотрел, как дядя надевает просторный  плащ
и широкополую шляпу. Миссис Кэри, как всегда, проводила мужа до  двери,  а
потом сказала Филипу:
   -  Не  огорчайся.  В  будущее  воскресенье   ты   не   станешь   больше
проказничать, правда? И дядя возьмет тебя вечером в церковь.
   Сняв с него пальто и шляпу, она отвела его в столовую.
   - Давай почитаем вместе молитвы и споем псалмы под фисгармонию. Хочешь?
   Филип решительно помотал головой. Миссис Кэри была обескуражена. Как же
ей с ним быть, если он не хочет читать молитвы?
   - Что же нам тогда делать, пока не вернется дядя? - беспомощно спросила
она.
   Филип наконец-то прервал молчание:
   - Оставь меня в покое!
   - Филип, как тебе не стыдно так говорить? Ты же знаешь, что мы с  дядей
хотим тебе только добра! Неужели ты меня совсем не любишь?
   - Я тебя ненавижу. Хоть бы ты умерла!
   Миссис Кэри задохнулась. Мальчик произнес эти слова  с  такой  яростью,
что ей стало просто страшно. Она не нашлась, что сказать. Присев на кресло
мужа  и  думая  о  том,  как  хотелось  ей  приголубить  этого  одинокого,
хроменького ребенка, к