и
поставила на стол блюдо с зеленым горошком.
   - Да, обед вам сготовили знатный, - улыбнулся Филип хозяину.
   - Он обедает дома только по воскресеньям, вот я  и  стараюсь  накормить
его чем-нибудь вкусненьким, чтобы он побольше скучал по семье.
   - Вам, небось, не по чину сесть с нами за стол  и  перекусить  чем  Бог
послал? - спросил Герберт.
   - Ох, и скажешь же ты! - смущенно сказала его жена.
   - Отчего ж? Если предложите... -  ответил  Филип,  мягко  и  дружелюбно
улыбаясь.
   -  Вот  это  по-приятельски!  Я  ведь  знал,  Полли,  что  он  нами  не
погнушается. А ну-ка, милая, ставь на стол чистую тарелку.
   Полли взволнованно захлопотала у стола, думая, что другого такого,  как
ее Герберт, и с огнем не сыщешь: никогда не угадаешь, что еще взбредет ему
в голову. Однако она достала тарелку, быстро вытерла ее передником, вынула
новый столовый прибор из комода, где среди ее приданого хранились парадные
вилки и ножи. На столе стоял  кувшин  с  пивом,  и  Герберт  налил  стакан
Филипу. Хозяин хотел положить гостю львиную долю, но Филип настоял на том,
чтобы он разделил мясо поровну. Комната была солнечная, с  двумя  большими
окнами до пола; прежде,  видно,  это  была  гостиная  дома,  может,  и  не
знатного, но, во всяком  случае,  приличного;  лет  пятьдесят  назад  тут,
верно, жил либо зажиточный купец, либо  офицер  в  отставке.  До  женитьбы
Герберт играл в  футбол,  и  на  стене  висели  фотографии  футболистов  в
деревянных позах, с гладко прилизанными чубами и капитаном в центре, гордо
держащим кубок. Были тут  и  другие  признаки  благосостояния:  фотографии
родственников Герберта и его жены в праздничных костюмах; на камине стояло
сложное сооружение из ракушек, наклеенных на миниатюрную скалу, с  пивными
кружками по бокам, на которых готическими буквами было написано "Привет из
Саусэнда" и нарисованы пирс и набережная. Герберт был  парень  крутой,  не
одобрял профсоюзов и  с  негодованием  рассказывал,  что  его  туда  тянут
силком. А союз ему без надобности: человек всегда заработает, если у  него
есть голова на плечах и он не гнушается никаким трудом. Полли  была  более
робкого нрава. На его месте она бы пошла в союз; последний раз, когда были
стачки,  она  каждый  день  ждала,  что  его  вот-вот  притащут  домой  на
больничных носилках. Она попыталась найти поддержку у Филипа:
   - Ну до чего же упрям, ему хоть кол на голове теши!
   - А я говорю, у нас свободная страна; не желаю я, чтобы мне указывали!
   - Ну уж и свободная, тоже скажешь! - возражала Полли. -  Возьмут  да  и
проломят тебе башку, дай им только случай.
   Когда кончили есть, Филип протянул свой кисет Герберту, и они  закурили
трубки; доктор встал, потому что дома его уже мог  ждать  новый  вызов,  и
распрощался. Хозяева были явно рады, что он с ними пообедал, да  и  он  не
скрывал от них своего удовольствия.
   - Что ж, прощайте, сэр, - сказал Герберт. - Надеюсь, в  следующий  раз,
когда моя хозяйка вздумает безобразничать, к ней придет такой  же  славный
доктор.
   - Да ну тебя, ей-Богу! - возмутилась жена. - Откуда ты взял, что я  еще
раз на это решусь?



114

   Три недели практики подошли  к  концу.  За  это  время  у  Филипа  было
шестьдесят два вызова, и  он  смертельно  устал.  Вернувшись  домой  около
десяти часов вечера, он всей душой надеялся, что напоследок его больше  не
потревожат. За десять дней он ни разу не выспался. Больная, от которой  он
только что вернулся, произвела на  него  удручающее  впечатление.  За  ним
пришел здорово выпивший рослый, грузный мужчина и привел  его  в  комнату,
выходившую на вонючий двор, где была такая грязь, какой он еще  не  видел;
крохотная мансарда была почти вся заставлена огромной деревянной  кроватью
с засаленным красным пологом; потолок был  такой  низкий,  что  Филип  мог
достать до него рукой; взяв горевшую в комнате единственную  свечу,  Филип
обвел ее пламенем все щели, поджаривая выползающих оттуда клопов.  Больная
- неряшливая женщина  средних  лет  -  страдала  бесконечными  выкидышами.
История  была  довольна  обыденная:   муж   служил   солдатом   в   Индии;
законодательство, навязанное этой стране английским ханжеством,  оставляло
безнаказанной одну из самых убийственных болезней, в  результате  страдали
невинные. Зевая, Филип, разделся, принял ванну, вытряхнул над  водой  свою
одежду, наблюдая за тем, как из нее сыпятся насекомые. Он только  собрался
лечь в постель, как в дверь постучали и больничный привратник  вручил  ему
талон.
   - Эх, черт! - сказал Филип. - Вот уж чего я сегодня больше не ждал! Кто
это принес?
   - По-моему, муж, сэр. Сказать, чтобы подождал?
   Филип взглянул на адрес - улица была знакомая - и  заявил  привратнику,
что найдет дорогу сам. Он быстро  оделся  и,  взяв  свой  черный  саквояж,
выбежал на улицу. К нему подошел человек, которого нельзя было  разглядеть
в темноте, и сказал, что он муж больной.
   - Я решил вас все-таки дождаться, - сказал он. - В наших  местах  много
хулиганья, а они ведь не знают, кто вы такой.
   Филип засмеялся.
   - Господь с вами, кто же тут не знает доктора! Мне приходилось бывать в
местах похуже, чем Уэйвер-стрит.
   Он говорил правду. Черный саквояж служил  пропуском  в  самых  зловещих
переулках и вонючих тупиках, куда  в  одиночку  боялись  заглядывать  даже
полицейские. Раза два кучка людей подозрительно оглядела проходившего мимо
Филипа; он услышал шепот по своему адресу, а потом кто-то сказал:
   - Это больничный доктор.
   И, когда он проходил мимо, двое из них с ним вежливо поздоровались:
   - Добрый вечер, сэр.
   - Если можно, хорошо  бы  нам  прибавить  шагу,  -  сказал  Филипу  его
спутник. - Мне говорили, что времени в обрез.
   - А почему вы  тянули  до  последней  минуты?  -  упрекнул  его  Филип,
убыстряя шаг. Он взглянул на парня, когда они проходили  возле  фонаря.  -
Больно вы молоды на вид, - удивился он.
   - Да мне уж скоро восемнадцать, сэр.
   Он был блондин, еще совсем безусый, похожий на мальчика; росту  хоть  и
небольшого, но широкий в груди.
   - Рановато было жениться, - заметил Филип.
   - Пришлось.
   - Сколько вы зарабатываете?
   - Шестнадцать, сэр.
   На шестнадцать шиллингов в неделю трудно  прокормить  жену  и  ребенка.
Комната, в которой жила эта пара, свидетельствовала  о  крайней  бедности.
Она была довольно велика, но выглядела еще просторнее оттого,  что  в  ней
почти не было мебели; пол был голый, на стенах не висело ничего, между тем
у бедняков стены всегда залеплены фотографиями в дешевых рамках и цветными
приложениями к рождественским иллюстрированным журналам. Больная лежала на
убогой железной кровати; Филип просто испугался, увидев, как она молода.
   - Господи, да ей не больше шестнадцати, - сказал  он  женщине,  которая
пришла "помочь ей разрешиться".
   В амбулатории она сказала, что ей восемнадцать, - когда девушке  очень,
мало лет, она нередко прибавляет себе год или два. Она  была  хорошенькая,
что редко встретишь в этой  среде,  где  плохая  пища,  спертый  воздух  и
тяжелый труд подрывают организм; у молоденькой роженицы были тонкие  черты
лица, большие синие глаза и густые черные замысловато причесанные  волосы.
И она и ее муж были очень взволнованы.
   - Вы бы лучше подождали на лестнице, а я вас позову, если  понадобится,
- сказал ему Филип.
   Теперь, когда Филип разглядел мужа получше, его снова поразило, до чего
же тот молод; казалось, ему куда больше пристало  баловаться  на  улице  с
мальчишками, чем  с  тревогой  ждать  рождения  ребенка.  Шли  часы;  роды
начались только около двух. Все, казалось, идет нормально; позвали мужа, и
Филип был тронут, увидев,  как  неловко,  застенчиво  поцеловал  он  жену.
Сложив инструменты, Филип собирался уйти,  но,  прощаясь,  решил  еще  раз
пощупать у больной пульс.
   - Ого! - воскликнул он. Филип тревожно взглянул на больную: что-то было
неладно. В экстренных случаях  полагалось  посылать  за  дежурным  старшим
акушером; это был дипломированный врач, весь  "район"  находился  под  его
опекой. Филип поспешно нацарапал записку и, дав ее  мужу,  приказал  бегом
снести в больницу; нужно  торопиться,  потому  что  состояние  жены  очень
опасно. Муж убежал, Филип взволнованно дожидался подмоги;  он  видел,  что
женщина истекает кровью, и, принимая все доступные ему меры,  боялся,  как
бы она не умерла до прихода  старшего  акушера.  Не  дай  Бог,  если  того
вызвали куда-нибудь в другое место. Минуты  тянулись  бесконечно.  Наконец
пришел  врач  и,  осматривая  больную,  стал  вполголоса  задавать  Филипу
вопросы. По его  лицу  было  видно,  что  и  он  считает  положение  очень
серьезным. Звали его Чандлер. Это был высокий,  немногословный  человек  с
длинным носом и  узким  лицом,  преждевременно  изрезанным  морщинами.  Он
покачал головой.
   - Дело было гиблое с самого начала. Где муж?
   - Я сказал, чтобы он подождал на лестнице.
   - Лучше позовите его сюда.
   Филип открыл дверь и окликнул юношу. Тот  сидел  в  темноте  на  нижней
ступеньке лестницы. Войдя, он подошел к кровати.
   - Что случилось? - спросил он.
   - Внутреннее кровотечение. Его невозможно остановить. - Дежурный акушер
запнулся и, так как ему тяжело было это говорить, произнес резким тоном: -
Она умирает.
   Муж не вымолвил ни слова; он стоял как вкопанный, не сводя глаз с белой
как полотно жены. Она лежала без сознания. Молчание  прервала  повивальная
бабка:
   - Эти господа сделали все, что могли, слышишь, Гарри? Я  сразу  поняла,
что дело добром не кончится.
   - Помолчите, - сказал Чандлер.
   На окнах не было занавесок, и мрак постепенно рассеивался; рассвет  еще
не наступил, но заря была близка. Чандлер боролся за  жизнь  больной,  как
только мог, но жизнь ускользала из тела молодой  женщины,  и  она  умерла.
Мальчик,  бывший  ее  мужем,  стоял  в  ногах  дешевой  железной  кровати,
вцепившись руками в спинку; он не произносил ни слова, но  лицо  его  было
бледно, и Чандлер с беспокойством на него поглядывал, боясь, что он упадет
с обморок: губы у него посерели. Повитуха громко всхлипывала, но юноша  не
обращал на нее внимания. Глаза его были прикованы к покойнице  и  выражали
тупое недоумение. Он был похож  на  щенка,  которого  побили  за  какую-то
непонятную ему вину. Когда  Чандлер  и  Филип  собрали  свои  инструменты,
Чандлер сказал:
   - Вам бы не грех прилечь хоть ненадолго. Видно, вы совсем  выбились  из
сил.
   - А мне негде прилечь, -  ответил  тот,  и  в  голосе  его  была  такая
покорность судьбе, что у Филипа сжалось сердце.
   - Неужели никто из соседей не разрешит вам где-нибудь полежать?
   - Нет, сэр.
   - Они ведь переехали только на прошлой неделе, - сообщила  повитуха.  -
Никого еще не знают.
   Чандлер растерянно помешкал, а потом подошел к юноше и сказал:
   - Да, обидно, что все так получилось...
   Он протянул ему руку, и тот инстинктивно взглянул  на  свою,  проверяя,
достаточно ли она чистая.
   - Спасибо вам, сэр.
   Филип тоже пожал ему руку. Чандлер сказал повивальной бабке, чтобы  она
пришла утром за свидетельством о смерти. Выйдя из дома,  Чандлер  и  Филип
долго шли молча.
   - Поначалу тяжело переносишь такие вещи, - произнес наконец Чандлер.
   - Да, - согласился Филип.
   - Если хотите, я скажу привратнику, чтобы  он  больше  вас  сегодня  не
тревожил.
   - Мое дежурство и так кончается в восемь утра.
   - Сколько у вас уже было больных?
   - Шестьдесят три.
   - Прекрасно. Вы получите зачет.
   Они подошли к больнице, и старший акушер зашел  спросить,  нет  ли  для
него вызова. Филип отправился дальше. Накануне было очень  жарко,  и  даже
теперь, ранним утром, в воздухе струилось  тепло.  На  улице  было  совсем
тихо.  Филипу  не  хотелось  спать.  Работа  кончена,  ему  больше  некуда
торопиться. Он пошел побродить, наслаждаясь свежим воздухом и тишиной; ему
пришло в голову сходить на мост  и  поглядеть,  как  занимается  день  над
рекой. Полисмен на углу пожелал ему доброго утра. Он узнал Филипа  по  его
саквояжу.
   - Поздненько вы сегодня, доктор, - сказал он.
   Филип кивнул и прошел мимо. Он облокотился на перила и стал  глядеть  в
рассветное небо. В этот час огромный город был похож на обиталище мертвых.
Небо было безоблачно, но звезды потускнели в предчувствии дня;  над  рекой
висела дымка, высокие здания  на  северном  берегу  казались  дворцами  на
очарованном острове. Посреди реки стояли  на  якоре  баржи.  Все  отливало
каким-то  потусторонним  лиловым  цветом,  бередящим  душу   и   чуть-чуть
пугающим; однако скоро воздух и очертания предметов побледнели;  мир  стал
серым и холодным. А потом взошло солнце, яркий  золотой  луч  прокрался  в
небо, и оно засияло разноцветными  огнями.  Перед  глазами  Филипа  стояли
мертвая девочка - ее осунувшееся, белое лицо - и мальчик в ногах  кровати,
похожий на раненого зверька. Пустота-нищенской комнаты усугубляла ощущение
беды. Разве не жестоко, что глупая случайность пресекла жизнь в  самом  ее
начале; но, задав себе этот вопрос, Филип тут же подумал о том, какая этой
девушке была  суждена  жизнь:  рожать  детей,  уныло  бороться  с  нуждой,
горевать, что твою юность подорвали труд и лишения и на смену ей  приходит
неопрятная  старость;  красивое  личико  осунется  и   поблекнет,   волосы
поредеют, тонкие  руки,  безжалостно  измученные  работой,  превратятся  в
костлявые клешни... А потом и у  мужа  пройдет  молодость,  с  годами  ему
станет все труднее доставать работу и придется  соглашаться  на  нищенские
заработки. Впереди неизбежная, безысходная нужда, и,  как  бы  женщина  ни
была деятельна, расчетлива и работяща, ей это не поможет;  старость  сулит
ей богадельню или жизнь из милости у детей. Чего же ее жалеть, если  жизнь
сулит ей так мало?
   Да жалость и вообще-то бессмысленна. Филип знал, что этим  людям  нужна
не жалость. Они ведь  себя  не  жалеют.  Они  принимают  свою  судьбу  как
должное. Так уж заведено на земле. Это  законный  порядок  вещей.  Не  то,
избави бог, орды бедноты кинутся через реку на ту  сторону,  где  гордо  и
надежно  стоят  эти  величественные  здания,  и  станут  жечь,  грабить  и
насильничать... но вот проглянул  день,  нежный  и  молодой,  дымка  стала
прозрачной, она окутала все вокруг мягким сиянием,  а  Темза  переливалась
всеми оттенками серебристого,  розового  и  зеленого  -  серебристым,  как
перламутр,  зеленоватым,  как  сердцевина  чайной  розы.  Верфи  и  склады
Саррей-сайда громоздились в безалаберной прелести. Вид, который открывался
его взору, был так прекрасен, что сердце у Филипа забилось.  Его  потрясла
красота мироздания. Рядом с ней все казалось мелким и ничтожным.



115

   Несколько  недель  до  начала  зимнего  семестра  Филип  проработал   в
амбулатории, а в октябре приступил к регулярным занятиям. Он так долго  не
был в больнице, что теперь его окружали главным образом незнакомые лица; у
людей разного возраста  мало  общего,  а  почти  все  его  сверстники  уже
получили диплом; кое-кто из них  уехал,  добившись  места  ординатора  или
лечащего врача в провинциальных больницах и клиниках,  другие  остались  в
больнице св.Луки. За два года, которые он не занимался умственным  трудом,
голова его отдохнула, и Филипу казалось, что теперь он  может  работать  с
удвоенной силой.
   Семейство Ательни радовалось перемене в его  судьбе.  Он  оставил  себе
несколько вещиц  при  распродаже  дядиного  имущества  и  сделал  всем  им
подарки. Салли он отдал тетину золотую цепочку. Девочка стала  уже  совсем
взрослой. Каждое утро, в  восемь  часов,  она  отправлялась  на  работу  в
швейную мастерскую на  Риджент-стрит,  куда  поступила  ученицей.  Голубые
глаза Салли смотрели открыто и прямо; у нее  были  высокий  лоб  и  густые
блестящие волосы; она была полная, с широкими бедрами  и  высокой  грудью;
отец, любивший поговорить о  ее  внешности,  частенько  предостерегал  ее,
чтобы она не толстела. В ней привлекали здоровая плоть и женственность.  У
Салли нашлось  множество  вздыхателей,  но  она  была  к  ним  равнодушна;
казалось, будто она презирает  всю  эту  любовную  чушь,  -  понятно,  что
молодые люди считали ее неприступной. Салли казалась старше своих лет; она
рано стала помогать матери по дому и в уходе за детьми и усвоила хозяйский
тон;  мать   говорила,   что   Салли   чересчур   своевольна.   Она   была
неразговорчива, но с годами в ней развилось  какое-то  сдержанное  чувство
юмора; порой она отпускала шутку, показывая, что, несмотря на невозмутимую
внешность, умеет посмеяться  над  своими  ближними.  Филип  никак  не  мог
наладить с ней тех дружеских и фамильярных отношений, какие установились у
него с остальными членами ее обширной семьи.  Порой  невозмутимость  Салли
его даже раздражала. В ней было что-то загадочное.
   Когда  Филип  преподнес  ей  цепочку,  экспансивный  Ательни   тут   же
потребовал, чтобы Салли его за  это  поцеловала;  но  девушка,  покраснев,
отошла.
   - И не подумаю! - сказала она.
   - Неблагодарная тварь! - закричал Ательни. - Почему?
   - Не люблю целоваться с мужчинами, - сказала Салли.
   Заметив ее смущение, Филип, смеясь, отвлек внимание Ательни,  что  было
совсем нетрудно. Но, видимо, мать вернулась потом к  этому  разговору,  и,
когда Филип пришел к ним в следующий раз, Салли воспользовалась  тем,  что
они остались вдвоем, и спросила:
   - Вы, небось, решили, что я невежа, когда на прошлой неделе не захотела
вас поцеловать?
   - Ничуть, - засмеялся он.
   - Не думайте, что это от неблагодарности. - Салли покраснела, произнося
высокопарную фразу, которую она заранее приготовила: -  Мне  всегда  будет
дорог ваш подарок, и я ценю вашу доброту.
   Филипу почему-то всегда было трудно  с  ней  разговаривать.  Она  ловко
делала все, за что бралась, но чаще молчала, хотя и не была  нелюдимой.  В
одно из воскресений, когда Ательни с женой пошли гулять, а Филип, которого
считали членом семьи, читал в гостиной, вошла Салли и  уселась  у  окна  с
шитьем. Девочек обшивали дома, и Салли не  могла  позволить  себе  роскоши
побездельничать  даже  в  воскресенье.  Филип  решил,   что   ей   хочется
поговорить, и опустил книгу.
   - Читайте, - сказала она. - Я подумала, что вам скучно одному, и решила
с вами посидеть.
   - Вы самый молчаливый человек, какого я встречал в жизни, -  сказал  ей
Филип.
   - Хватит с нас одного любителя поговорить, - сказала она.
   В ее тоне не было иронии; она просто высказала то, что думала. Но Филип
почувствовал, что отец - увы! - больше не был ее героем,  как  в  детстве:
она теперь понимала, что его фантастические речи - оборотная  сторона  той
безответственности, которая часто заводила семью в тупик;  она  сравнивала
его  патетику  со  здравым  смыслом  и  практичностью  матери;   отцовский
темперамент хоть и забавлял ее, но чаще выводил из себя. Филип смотрел  на
склонившуюся над шитьем девушку: сильная, здоровая и уравновешенная,  она,
наверно,  очень  непохожа  на  других  учениц  у  себя  в   мастерской   -
плоскогрудых и малокровных. Милдред тоже страдала малокровием.
   Вскоре выяснилось, что у Салли появился  претендент  на  ее  руку.  Она
изредка ходила с товарками по мастерской на танцы и  познакомилась  там  с
молодым, хорошо обеспеченным инженером-электриком,  который  был  завидным
женихом. Как-то раз Салли рассказала матери, что он сделал ей предложение.
   - Что ты ему ответила?
   - Ну, я сказала ему, что покуда не испытываю особого  желания  выходить
замуж за кого бы то ни было. - Она помолчала, как всегда взвешивая  каждое
слово. - Он так расстроился, что я пригласила его в воскресенье к чаю.
   Это было событием, о котором Ательни мог только мечтать. Весь  день  он
репетировал для острастки молодого человека роль грозного папаши, насмешив
своих  детей  до  икоты.  Перед  самым  приходом  жениха  Ательни  вытащил
откуда-то египетскую феску и решил во что бы то ни стало ее надеть.
   - Побойся Бога, Ательн