торого больного то же лечение, какое врач  назначил  первому,  доктор
Тайрел проявлял удивительную изобретательность, придумывая что-нибудь еще.
Иногда, зная,  что  аптека  перегружена  работой,  а  потому  предпочитает
отпускать готовые средства или стандартные смеси, проверенные  многолетней
практикой, доктор развлекался, выписывая сложные рецепты.
   - Пусть-ка фармацевт поработает. Если мы всегда будем прописывать самое
простое, он потеряет всякую квалификацию.
   Студенты хохотали, и доктор обводил их  довольным  взглядом.  Потом  он
звонил и говорил заглянувшему в дверь швейцару:
   - Пожалуйста, повторных женщин.
   Откинувшись на стуле, он  болтал  с  больничным  врачом,  пока  швейцар
вводил в комнату группу повторных пациенток.
   Они входили - вереница малокровных девушек с пышными челками и бледными
губами (бедняки плохо переваривают свою невкусную, малопитательную  пищу);
старух, тощих  и  тучных,  преждевременно  одряхлевших  от  частых  родов,
страдающих хроническим кашлем, - женщин, больных самыми разными болезнями.
Доктор Тайрел с помощью больничного  врача  быстро  с  ними  разделывался.
Время шло, и воздух в тесном кабинете становился все тяжелее.  Консультант
глядел на часы.
   - Много сегодня новых? - спрашивал он.
   - Да порядком, если не ошибаюсь, - отвечал больничный врач.
   - Давайте-ка их сюда. А вы продолжайте заниматься повторными.
   Впускали новых. Самой распространенной причиной болезней у мужчин  было
злоупотребление спиртными напитками, а у женщин - плохое питание. Примерно
к шести часам и с ними бывало покончено. Филип, совершенно измученный тем,
что часами стоял на ногах, дышал спертым воздухом и с  напряжением  следил
за осмотром больных, отправлялся с  другими  практикантами  выпить  чаю  в
институтскую столовую. Работа его очень увлекала. Он сталкивался с  людьми
в самом неприкрашенном их виде, а что может  быть  лучшим  материалом  для
художника? Филипа охватывало волнение, когда он думал о том, что похож  на
скульптора, а больные - на глину в его руках. Он вспоминал с улыбкой  свою
парижскую жизнь, полную забот о цвете, оттенке, соразмерностях и  еще  Бог
весть  о  чем,  необходимом   для   того,   чтобы   создавать   прекрасные
произведения; прямое столкновение с людьми давало ему  волнующее  ощущение
власти над ними, которого он прежде не  знал.  Ему  никогда  не  надоедало
всматриваться в их  лица,  слушать  их  говор;  они  входили  сюда  каждый
по-своему: один - неуклюже волоча ноги, другой - пританцовывая,  третий  -
медленно и тяжело топая, четвертый - на цыпочках от смущения. Часто по  их
виду можно было угадать, чем они занимаются. Вы учились  задавать  вопросы
так, чтобы вас понимали, постепенно узнавали, на какие из  них  вам  почти
всегда отвечают неправду и каким образом  вы  все-таки  можете  установить
истину. Вы замечали,  как  по-разному  воспринимают  люди  одно  и  то  же
известие. Опасный диагноз один принимает шутя, со смехом, другой - с немым
отчаянием. Филип заметил, что с этими людьми он куда  меньше  страдает  от
своей застенчивости; то, что он испытывал к ним, не было сочувствием,  ибо
сочувствие предполагает снисхождение; но с ними ему было легко. Он  понял,
что умеет их к себе расположить, и, когда ему поручали опросить  больного,
ему казалось, что тот отдается ему в руки с полным доверием.
   - А, чем черт не шутит, -  говорил  он  себе.  -  Может,  мне  на  роду
написано быть врачом. Вот забавно, если я напал на ту единственную  стезю,
по которой должен был пойти с самого начала.
   Филипу казалось, что ему одному из всех практикантов понятен  драматизм
того, что происходит в эти часы. Для других эти  мужчины  и  женщины  были
только больными - интересными, если болезнь  была  сложной,  надоедливыми,
если симптомы были слишком  очевидны;  они  вслушивались  в  шумы  сердца,
удивлялись ненормальному размеру печени, хрипы в  легких  вызывали  у  них
оживленные споры. Но для Филипа во всем этом  было  что-то  гораздо  более
значительное. Ему было интересно просто разглядывать больных  -  форму  их
головы, рук,  выражение  глаз,  линии  носа.  В  этой  комнате  вы  видели
человека,  пойманного  врасплох:  неожиданность  срывала  с   него   маску
социальных условностей, и под ней обнажалась  ничем  не  защищенная  душа.
Порою вы наблюдали такое проявление стоицизма, которое  не  могло  вас  не
тронуть. А ведь этих людей никто не обучал стоицизму.  Как-то  раз  одному
больному - неотесанному, безграмотному человеку - сказали, что его болезнь
неизлечима; Филип, который и сам  обладал  силой  воли,  поразился,  какое
врожденное благородство заставило этого человека выслушать свой  приговор,
не дрогнув в присутствии посторонних. Но сохранит ли он мужество наедине с
самим собой или  же  поддастся  отчаянию?  Порой  разыгрывались  настоящие
трагедии. Как-то раз молодая женщина привела на осмотр сестру, девушку лет
восемнадцати с тонкими чертами лица и большими  голубыми  глазами.  У  нее
были светлые локоны, на которых загорались золотые блики, когда их касался
луч осеннего солнца, и необычайно нежная кожа.  Студенты  улыбались  и  не
могли отвести от нее глаз. В этих мрачных кабинетах так  редко  попадались
красивые девушки. Старшая сестра рассказала историю их семьи: отец и  мать
умерли от туберкулеза, за ними  погибли  брат  и  сестра;  из  всей  семьи
остались только они двое. Последнее время девушка стала кашлять  и  быстро
худела. Она сняла кофточку - шея  у  нее  была  молочной  белизны.  Доктор
Тайрел молча и, как всегда, очень быстро ее осмотрел; он приказал двум или
трем практикантам приложить стетоскопы к месту, которое обозначил пальцем,
потом девушке разрешили одеться.  Сестра  стояла  в  сторонке  и  негромко
спросила доктора - так, чтобы девушка не  услыхала.  Голос  ее  дрожал  от
страха:
   - У нее ведь его нет, доктор? Скажите, что нет!
   - Увы! Боюсь, что случай очень ясный.
   - Она ведь последняя. Если ее не станет, у  меня  никого  не  будет  на
свете.
   Женщина заплакала, а доктор пристально на нее поглядел:  ему  казалось,
что и у нее чахоточный  вид,  ей  тоже  не  дожить  до  старости.  Девушка
обернулась  и  заметила,  что  сестра  плачет.  Она  все  поняла.  От   ее
прелестного лица отхлынула кровь, из глаз полились слезы. Сестры  постояли
немножко, беззвучно рыдая, а потом старшая, забыв о том, что  их  окружает
толпа чужих, подошла к девушке, обняла ее и стала ласкать, как ребенка.
   Когда они вышли, один из студентов спросил:
   - Как вы думаете, доктор, сколько она протянет?
   Доктор Тайрел пожал плечами.
   - Брат и сестра умерли через три месяца после того, как  были  замечены
первые симптомы болезни. С ней будет то же самое. Если бы они были богаты,
может, и удалось бы что-нибудь сделать. Но таким, как они, не  посоветуешь
поехать в Сен-Мориц. Им ничем не поможешь.
   Однажды пришел человек - сильный, в цвете лет; его мучила упорная боль,
а местный врач не мог ему ничем помочь; он тоже был обречен на смерть,  но
не ту неизбежную смерть, против которой бессильна медицина  (она  страшит,
но с ней смиряешься, потому что борьба все равно  бесполезна),  а  смерть,
неминуемую лишь потому, что  жертва  ее  -  только  маленькое  колесико  в
огромной и сложной  машине  человеческого  общества  и,  так  же  как  это
колесико, бессильна изменить условия  своего  существования.  Единственным
спасением для этого человека был бы полный  покой.  Но  врач  не  требовал
невозможного.
   - Вам бы следовало взяться за более легкую работу.
   - В моей профессии не бывает легкой работы.
   - Ну что ж, если вы так будете жить и дальше, это вас убьет.  Вы  очень
больны.
   - Вы хотите сказать, что я помру?
   - Мне бы не хотелось вам этого говорить, но вы, безусловно,  не  можете
выполнять тяжелую работу.
   - Если я не буду работать, кто прокормит жену и ребят?
   Доктор Тайрел пожал плечами. Такой вопрос ставился ему  сотни  раз.  Но
время, как всегда, не ждало, а принять надо было еще много пациентов.
   -  Ну  что  ж,  я  выпишу  вам  лекарство;  приходите  через  неделю  -
расскажете, как себя чувствуете.
   Больной взял свой  талон  с  выписанным  на  нем  для  очистки  совести
лекарством и вышел. Вольно доктору давать подобные советы!  Он  совсем  не
так плох, чтобы бросать работу. У него хороший заработок, и  он  не  может
позволить себе им кидаться.
   - Жить ему осталось не больше года, - сказал доктор Тайрел.
   Порою разыгрывались и комедии. Сверкали блестки простонародного  юмора;
появлялась какая-нибудь старушка - словно персонаж со страниц Диккенса - и
забавляла всех своей чудаковатой болтовней.  Как-то  раз  пришла  женщина,
которая служила в кордебалете знаменитого мюзик-холла. На вид ей было  лет
пятьдесят, но она уверяла, что ей двадцать восемь. Накрашена она  была  до
бесстыдства и  вызывающе  кокетничала  со  студентами,  выкатывая  большие
черные глаза и растягивая губы в манящей улыбке.  Самомнения  у  нее  было
хоть отбавляй, и она разговаривала с доктором Тайрелом  таким  фамильярным
тоном, словно он был  ее  записным  поклонником.  Она  объявила  с  трудом
скрывавшему смех доктору, что у нее хронический бронхит, который мешает ей
выполнять профессиональные обязанности.
   - Понятия не имею, с чего эта гадость ко мне прилепилась,  ей-Богу!  За
всю свою молодую жизнь ни разу не болела. Да разве по мне этого не видать?
   Она закатывала глаза с густо накрашенными ресницами,  обводила  молодых
людей  долгим  взглядом  и  сверкала  желтыми  зубами.  Говорила   она   с
простонародным акцентом, но с такой  деланной  светскостью,  что  речь  ее
невозможно было слушать без смеха.
   - Вы, по-видимому, простыли, - серьезно объяснил ей  доктор  Тайрел.  -
Пожилые женщины легко простужаются.
   - Ну, милый! Разве можно говорить такие вещи даме? Меня  еще  никто  не
называл пожилой!
   Она как можно шире раскрыла глаза и склонила голову  набок,  поглядывая
на него с невыразимым кокетством.
   - В этом неудобство нашей профессии. Приходится забывать о галантности.
   Она взяла рецепт и кинула на врача последний томный взгляд.
   - Вы придете поглядеть, как я танцую, дорогуша? Ну прошу вас!
   - Непременно...
   Он позвонил, вызывая следующую больную.
   - Приятно, господа, что вы были здесь и могли оградить мою добродетель.
   То, что здесь происходило, нельзя было, в сущности говоря,  назвать  ни
трагедией, ни комедией. Это вообще было трудно как-нибудь  назвать,  такая
была тут смесь самых разных противоречий - и смех и  слезы,  и  радость  и
горе, томительная скука и самый живой интерес (все зависело от  того,  как
на это смотреть), столько было здесь кипучей жизни  -  страсти,  глубокого
смысла, смешного и печального, пошлого, простодушия и душевной  сложности,
были тут и счастье и отчаяние,  материнская  любовь  и  любовь  мужчины  к
женщине; по этим кабинетам влачило свои тяжкие стопы сладострастие,  бичуя
без разбора и виновных и невиноватых, беспомощных жен и беззащитных детей;
пьянство порабощало мужчин и женщин, заставляя их  платить  роковую  дань;
смерть наполняла  эти  комнаты  своими  вздохами;  в  них  слушали  биение
зарождающейся жизни, наполняя душу какой-нибудь бедной  девушки  стыдом  и
отчаянием. Тут не было ни добра, ни  зла.  Одна  только  действительность.
Жизнь.



82

   В конце года, когда  Филип  заканчивал  свою  трехмесячную  практику  в
амбулатории, он получил от Лоусона письмо из Парижа.

   "Дорогой Филип!
   Кроншоу в  Лондоне  и  был  бы  рад  тебя  видеть.  Он  живет  в  Сохо,
Гайд-стрит, 43. Не знаю, где это именно, но ты найдешь. Будь молодчиной  и
присмотри за ним немножко. Ему очень не повезло. Он  сам  тебе  расскажет,
что делает. Тут все идет в общем по-прежнему. С тех пор как ты уехал, мало
что изменилось. Клаттон вернулся, но стал совершенно невыносим. Рассорился
со всеми. Насколько я понимаю, у него нет ни  копейки;  снял  у  черта  на
рогах за Ботаническим садом маленькую мастерскую и  никому  не  показывает
своих работ. Сам он тоже нигде  не  бывает,  поэтому  неизвестно,  как  он
живет. Может, он и гений, а может, и сумасшедший. Кстати,  несколько  дней
назад я  встретил  Фланагана.  Он  водил  миссис  Фланаган  по  Латинскому
кварталу. Наш друг бросил искусство и вошел  в  отцовское  дело.  Денег  у
него, видно, куры не клюют. Миссис  Фланаган  -  очень  хорошенькая,  и  я
пытаюсь получить заказ на ее портрет. Сколько бы ты с них содрал  на  моем
месте? Боюсь их отпугнуть, но, с другой стороны, глупо просить 150 фунтов,
если они с легкостью заплатят 300.
   Неизменно твой, Фредерик Лоусон".

   Филип написал Кроншоу и получил ответ, нацарапанный на обрывке  дешевой
бумаги; жиденький конверт был куда грязнее,  чем  обычно  выходит  из  рук
почтальона.

   "Дорогой Кэри!
   Конечно, я Вас отлично помню. Мне даже кажется, что это я вызволил  Вас
из Омута Отчаяния [одна из аллегорий в  книге  английского  писателя  XVII
века Дж.Беньяна "Путь паломника"], в котором я сам  безнадежно  погряз.  Я
буду рад Вас видеть. В этом чужом городе я чувствую себя совсем  чужим,  и
меня изводят мещане. Приятно будет поговорить о Париже. Я не приглашаю Вас
к себе, ибо мое жилище не столь великолепно, чтобы я  мог  принять  в  нем
такого видного представителя  профессии  мсье  Пургона  [врач  из  комедии
Мольера "Мнимый больной"], но каждый вечер от семи до восьми я вкушаю  мою
скромную трапезу в ресторане под названием "О бон плэзир" на Дин-стрит.
   Искренне Ваш, Д.Кроншоу".

   Филип пошел к нему в тот же  день.  Ресторанчик,  умещавшийся  в  одной
комнатушке, был из самых дешевых, а Кроншоу, казалось, - его  единственным
посетителем. Он сидел в углу,  подальше  от  сквозняка,  в  той  же  самой
поношенной шубе, без которой Филип не видел его ни разу, и в том же старом
котелке.
   - Я ем здесь потому, что могу побыть один, - сказал он. -  Дела  у  них
идут  плохо,  сюда  никто  не  заходит,  кроме  нескольких  проституток  и
двух-трех безработных официантов; ресторан, наверно,  скоро  закроется,  и
кормят здесь отвратительно. Но их разорение мне на руку.
   Перед ним стоял стаканчик абсента. Прошло почти три года, с тех пор как
они расстались, и  Филип  был  потрясен  переменой,  которая  произошла  с
Кроншоу. Прежде он был скорее грузен, теперь же лицо у него было высохшее,
желтое, кожа на шее обвисла и сморщилась; одежда болталась мешком,  как  с
чужого плеча, воротничок казался на три или на  четыре  номера  шире,  чем
надо, что делало его еще более неряшливым. Руки непрерывно дрожали.  Филип
вспомнил его почерк: неровные строчки, бесформенные каракули. Кроншоу был,
очевидно, тяжело болен.
   - Ем я теперь мало, - сказал он. - По утрам меня всегда тошнит. На ужин
заказываю суп, а потом беру кусочек сыру.
   Взгляд Филипа был невольно устремлен на абсент, и  Кроншоу,  перехватив
его, ехидно посмотрел на собеседника, словно издеваясь  над  его  попыткой
воззвать к здравому смыслу.
   - Да, вы правильно поставили диагноз.  Небось,  считаете,  что  мне  не
следовало бы пить абсент?
   - У вас, очевидно, цирроз печени, - сказал Филип.
   - Да, по-видимому.
   Он насмешливо поглядел на Филипа; прежде этот взгляд заставлял молодого
художника  болезненно  чувствовать  свою  ограниченность.   Взгляд   этот,
казалось, говорил, что все рассуждения Филипа уныло тривиальны: ну хорошо,
вы признали очевидную истину,  стоит  ли  еще  распространяться  по  этому
поводу?
   Филип переменил тему.
   - Когда вы собираетесь обратно в Париж?
   - Я не собираюсь в Париж. Я собираюсь умереть.
   Простота, с какой он это сказал, потрясла Филипа. Он раздумывал, что бы
ему ответить, но всякие слова казались  такими  неубедительными.  Он  ведь
знал, что Кроншоу болен смертельно.
   - Значит, вы намерены обосноваться в Лондоне? - неловко осведомился он.
   - А что мне Лондон? Я здесь как рыба,  вытащенная  из  воды.  Брожу  по
людным улицам, меня со всех сторон толкают, а у меня такое чувство,  будто
я попал в мертвый город. Мне не  захотелось  умирать  в  Париже.  Я  решил
умереть на родине. Не понимаю, в чем тут дело, но какая-то внутренняя тяга
привела меня наконец домой.
   Филип знал женщину, с которой жил Кроншоу, и его двух чумазых детей, но
Кроншоу ни разу о них не помянул, и  Филип  не  решался  о  них  спросить.
Интересно, какова их судьба?
   - Не понимаю, почему вы так настойчиво говорите о смерти, - сказал он.
   - Года два назад я болел воспалением легких, и врачи мне объяснили, что
я выкарабкался только чудом.  Оказалось,  что  я  крайне  подвержен  этому
заболеванию, а стоит мне схватить его еще раз, и я погиб.
   - Какая ерунда! Дело совсем не так плохо, как вам кажется. Надо  только
быть поосторожнее. Почему бы вам не бросить пить?
   - Потому, что не желаю. Человек может поступать, как ему  угодно,  если
он  согласен  нести  за  это  ответственность.  Вот  и   я   готов   нести
ответственность. Легко вам предлагать мне  бросить  пить,  а  это  ведь  -
единственное, что у меня осталось. Какая, по-вашему, была бы  у  меня  без
этого жизнь? Вы понимаете, сколько счастья дает мне абсент? Я не могу  без
него существовать. Когда я пью абсент, я наслаждаюсь каждой его каплей,  а
выпив, чувствую, что душа моя парит от счастья. Вам противно это  слушать.
Вы пуританин и в глубине души презираете чувственные наслаждения.  А  ведь
чувственные наслаждения - самые сильные и самые утонченные. Я  -  человек,
одаренный острым  чувственным  восприятием,  и  всю  жизнь  потакал  своим
чувствам. Теперь мне приходится за это платить, и я готов платить.
   Филип поглядел ему прямо в глаза.
   - А вы не боитесь?
   Мгновение Кроншоу молчал. Казалось, он обдумывает ответ.
   - Иногда, когда я один. - Он взглянул на Филипа. - Вы думаете, что  это
и есть мое наказание? Ошибаетесь. Я не боюсь своего  страха.  Христианское
утверждение, что человек  всегда  должен  помнить  о  смерти,  -  безумие.
Единственный  способ  жить  -  это  забыть,  что  ты  умрешь.  Смерть   не
заслуживает того, чтобы о ней думали. Страх смерти  не  должен  влиять  на
поступки мудреца. Я знаю, что,  умирая,  буду  томиться  от  удушья  и  от
страха. Я знаю, что не смогу удержаться от  горького  сожаления  о  жизни,
которая довела меня до этой ужасной минуты;  но  я  заранее  отрекаюсь  от
своего раскаяния. Покамест я, вот такой, как я  есть  -  старый,  больной,
беспомощный, нищий и умирающий, - хозяин своей души, я ни о чем не жалею.
   - Помните персидский ковер, который вы мне подарили? - спросил Филип.
   Лицо Кроншоу медленно, как когда-то, осветилось улыбкой.
   - Я вам сказал, что он ответит на ваш вопрос, когда вы спросили меня, в
чем смысл жизни. Ну как, вы нашли ответ?
   - Нет, - улыбнулся Филип. - А вы мне его не откроете?
   - Нет, не могу. Разгадка не имеет никакого смысла, если вы не нашли  ее
сами.



83

   Кроншоу решил издать свои стихи. Друзья поэта настаивали  на  этом  уже
много лет, но  лень  мешала  ему  предпринять  необходимые  шаги.  На  все
увещания у него был один ответ:  в  Англии  умерла  любовь  к  поэзии.  Вы
печатаете книгу стихов, которая стоила вам многих лет труда и размышлений,
ей уделяют две-три кислые строчки в критическом обзоре, затем  раскупаются
двадцать или тридцать экземпляров, а остальной тираж идет под нож. Кроншоу
давно изжил жажду славы. Слава была только миражем, как и все  прочее.  Но
один из его приятелей взял дело в свои  руки.  Это  был  литератор,  некто
Леонард Апджон. Филип раза два видел его в обществе Кроншоу в модных  кафе
Латинского квартала. В Англии он пользовался  известностью  как  критик  и
считался признанным знатоком современной французской литературы. Он  долго
вращался  в  Париже  среди  сотрудников  "Меркюр  де   Франс"   -   самого
занимательного журнала той  поры  -  и,  довольствуясь  тем,  что  излагал
по-английски их точку зрения, приобрел у себя на родине репутацию большог