ятого. По-видимому, он пришел слишком рано. Филип отошел, а  вернувшись
через десять минут, застал рассыльного - прыщавого юношу с длинным  носом,
говорившего с шотландским акцентом, - он  отпирал  дверь.  Филип  спросил,
может ли он видеть мистера Герберта Картера. Но тот еще не приходил.
   - Когда он будет?
   - В десять или в половине одиннадцатого.
   - Я, пожалуй, обожду, - сказал Филип.
   - А что вам угодно? - спросил рассыльный.
   Филип нервничал, но старался скрыть это под шутливым тоном.
   - Да видите ли, я,  собственно,  собираюсь  здесь  работать,  если  вы,
конечно, не возражаете.
   - А-а, значит, вы - новый  конторщик.  Что  ж,  тогда  входите.  Мистер
Гудуорти скоро придет.
   Филип, войдя, заметил, что рассыльный - он был  моложе  Филипа  и  звал
себя младшим конторщиком - уставился на его ногу. Покраснев, Филип  сел  и
спрятал ногу подальше под стул. Он оглядел комнату. В  ней  было  темно  и
грязно. Тусклый свет пробивался сверху, сквозь  стеклянную  крышу.  В  три
ряда стояли конторки, а перед ними высокие табуреты.  Над  камином  висела
закопченная гравюра с изображением боксеров на  ринге.  Вскоре  вошел  еще
один служащий, за  ним  другой;  они  поглядели  на  Филипа  и  вполголоса
осведомились у рассыльного (Филип услышал, что фамилия его Макдугал),  кто
он такой. Послышался свисток, и Макдугал вскочил.
   - Пришел мистер Гудуорти. Это наш  управляющий.  Сказать  ему,  что  вы
здесь?
   - Да, пожалуйста.
   Рассыльный вышел и тотчас же вернулся.
   - Прошу вас.
   Филип последовал за ним по коридору и вошел в  почти  пустую  комнатку,
где спиной к камину стоял невысокий худощавый  человек.  Огромная  голова,
болтавшаяся на тонкой шее, придавала ему какой-то нелепый вид. Лицо у него
было крупное, с приплюснутым носом и  голубыми  глазами  сильно  навыкате;
редкие волосы казались  совсем  бесцветными,  а  бакенбарды  росли  как-то
неравномерно: в тех местах, где обычно  волосы  гуще  всего,  их  у  этого
человека вовсе не было. Цвет лица был нездорово-желтый. Он протянул Филипу
руку и улыбнулся, показав гнилые зубы. Разговаривал он  покровительственно
и в то же время неуверенно, так, словно хотел придать себе значительность,
которой  не  обладал.  Он  выразил  надежду  на  то,  что  работа   Филипу
понравится; она, конечно, во многом кропотливая, скучная, но когда  в  нее
втянешься, становится интересно; к тому же она дает заработок, а это  ведь
самое главное. И он осклабился все с той же странной смесью заносчивости и
малодушия.
   - Мистер Картер скоро будет, - сказал он. - По понедельникам он  иногда
чуточку запаздывает. Я вызову вас, когда он придет. А пока мне  надо  дать
вам  какое-нибудь  задание.  Вы  имеете  представление  о  бухгалтерии   и
счетоводстве?
   - Нет, - признался Филип.
   - Да я так и думал. В школах, увы, совсем не учат тому, что надо  знать
в деловом мире. - Он помолчал. -  Кажется,  я  нашел  Для  вас  подходящее
занятие.
   Он вышел в соседнюю комнату и  вскоре  вернулся  оттуда,  неся  большую
картонку. В ней лежало  множество  писем  в  полнейшем  беспорядке,  и  он
попросил Филипа разложить их по алфавиту - по фамилиям корреспондентов.
   - Я проведу вас в комнату, где обычно сидят наши ученики. Вашим соседом
будет очень милый юноша. Его фамилия  -  Уотсон.  Он  наследник  "Уотсона,
Крега и Томпсона", - вы, наверно, слышали: пивовары... Он пробудет  у  нас
год, чтобы обучиться коммерции.
   Мистер Гудуорти провел Филипа через грязное  помещение,  где  трудились
шесть или восемь конторщиков, в узкую комнатку за стеклянной перегородкой.
Тут сидел Уотсон; откинувшись на стуле, он изучал газету "Спортсмен".  Это
был одетый по моде, крупный, упитанный молодой человек.  Он  молча  поднял
глаза  на  вошедшего  мистера  Гудуорти.  Напоминая  о  своем  независимом
положении,  он  звал  управляющего  просто  Гудуорти.  Управляющему  такая
фамильярность не нравилась,  и  он  подчеркнуто  вежливо  звал  конторщика
мистером Уотсоном, однако этот молодой джентльмен не желал ничего замечать
и принимал это обращение как должное.
   - Понимаете, взяли да и вычеркнули "Риголетто", -  сообщил  он  Филипу,
как только они остались вдвоем.
   - Да ну? - отозвался Филип, ничего не понимавший в скачках.
   Он благоговейно взирал на элегантный костюм Уотсона. Визитка сидела  на
нем безукоризненно, и в самую сердцевину пышнейшего галстука была воткнута
драгоценная булавка. На камине Покоился его цилиндр, он был наряден, похож
на колокол и ослепительно сверкал.  Филип  почувствовал  себя  оборванцем.
Уотсон заговорил об охоте: чертовски обидно терять золотое  время  в  этой
паршивой конторе, он сможет теперь охотиться только по субботам, а у  него
было столько заманчивых приглашений во все концы страны, увы!  -  пришлось
от них отказаться. Чертовски не повезло, но  он  долго  корпеть  здесь  не
собирается: в этой чертовой дыре он пробудет только год, а потом вступит в
дело и будет охотиться верхом четыре дня в неделю.
   - А вам придется торчать здесь целых пять лет?  -  спросил  он,  плавно
обводя рукой каморку.
   - По-видимому, - вздохнул Филип.
   - Ну, тогда мы с вами будем встречаться. Ведь Картер ведет наши счета.
   Филип  был  сражен  величием  молодого  Джентльмена.  В  Блэкстебле   к
пивоварению относились несколько свысока; священник любил подшучивать  над
"пивной знатью", и  Филипа  удивило,  что  Уотсон  оказался  такой  важной
персоной. Он учился в Винчестере и в Оксфорде, о чем частенько  поминал  в
разговоре. Когда он  узнал,  какое  образование  получил  Филип,  он  стал
держать себя еще более покровительственно.
   -  Ну,  конечно,  если  уж  человек  не   попал   в   одну   из   наших
привилегированных школ, заведение, вроде вашего, - наименьшее зло.
   Филип спросил его, что собой представляют остальные служащие конторы.
   - Да, по правде сказать, не интересовался, - бросил Уотсон. - Картер  -
человек приличный. Мы  иногда  даже  приглашаем  его  обедать.  Ну  а  все
остальные, кажется, порядочные хамы.
   Вскоре Уотсон занялся каким-то делом, а Филип  стал  разбирать  письма.
Потом заглянул мистер Гудуорти  и  сообщил,  что  приехал  мистер  Картер.
Филипа привели в просторный кабинет рядом с комнатой мистера  Гудуорти.  В
нем стояли большой письменный стол и несколько  больших  кресел;  пол  был
покрыт турецким ковром, а стены украшены гравюрами на  спортивные  сюжеты.
Мистер Картер сидел за столом и привстал, чтобы пожать Филипу руку. На нем
был длиннополый фрак, но выправка у  мистера  Картера  была  военная,  усы
нафабрены,  седые  волосы  аккуратно  подстрижены  бобриком,  держался  он
чрезвычайно прямо, говорил бодро, жил  в  Энфильде,  увлекался  спортом  и
пекся о  благе  отечества,  служа  офицером  в  добровольческой  кавалерии
Хертфоршира и состоя председателем местной ассоциации консерваторов. Когда
ему рассказывали, что какой-нибудь тамошний магнат  заявил,  будто  мистер
Картер совсем непохож на городского дельца,  ему  начинало  казаться,  что
жизнь им прожита не зря. С Филипом он беседовал с  любезной  небрежностью.
Мистер Гудуорти возьмет его под свою опеку.  Уотсон  -  милейший  человек,
настоящий джентльмен и отличный спортсмен. А Филип охотится? Жаль, жаль  -
это наилучший вид спорта для джентльмена. Ему теперь редко удается  ездить
на охоту, пришлось уступить эту забаву  сыну.  Сын  у  него  в  Кембридже;
кончил Регби, Регби -  отличная  школа,  в  ней  учатся  дети  из  хороших
семейств. Через несколько лет и его сын будет проходить у них  стажировку.
Филипу сын должен понравиться, - спортсмен до мозга костей. Мистер  Картер
надеется, что работа у Филипа пойдет на лад и будет ему по душе; он  ни  в
коем случае не должен пропускать лекций самого мистера Картера: их  задача
- придать лоск людям их профессии, привлечь в нее настоящих  джентльменов.
Ну что ж, хорошо, что здесь мистер Гудуорти. Если Филипа будет  что-нибудь
интересовать, лучше всего спросить мистера Гудуорти. Какой у него  почерк?
А впрочем, мистер Гудуорти это выяснит.
   Филип был обескуражен всей этой светскостью; у них в  Восточной  Англии
точно знали, кто настоящий джентльмен, а кто нет. Но у джентльменов на эту
тему не принято было разговаривать.



37

   Сначала новизна работы делала ее интересной. Мистер Картер диктовал ему
письма и поручал набело переписывать счета.
   Мистер Картер предпочитал вести свое дело  в  стиле,  достойном  истого
джентльмена: он и слышать не желал о пишущих  машинках,  а  к  стенографии
относился крайне отрицательно;  рассыльный  знал  стенографию,  но  только
мистер Гудуорти позволял себе пользоваться  этим  его  умением.  Время  от
времени Филип отправлялся с одним из опытных конторщиков  проверять  счета
какой-нибудь фирмы; он теперь уже знал, к  кому  из  клиентов  нужно  было
относиться почтительно и кто из них сел на  мель.  Время  от  времени  ему
давали складывать длинные столбцы цифр.  Он  посещал  лекции,  готовясь  к
первому  экзамену.  Мистер  Гудуорти  твердил,  что  поначалу  работа  ему
покажется скучной, но что потом он привыкнет. Филип выходил из  конторы  в
шесть и шел через реку к Ватерлоо [район в Лондоне]. Когда он  возвращался
домой, его ждал ужин; вечера он проводил за книгой. По субботам он ходил в
Национальную галерею. Хейуорд рекомендовал ему путеводитель,  составленный
из  статей  Рескина,  и  он  прилежно  осматривал  один  зал  за   другим.
Внимательно прочтя, что критик говорит по поводу той или иной картины,  он
упорно старался  увидеть  в  ней  то  же  самое.  Трудней  было  скоротать
воскресенье. Он никого не знал в  Лондоне  и  проводил  воскресные  дни  в
одиночестве. Мистер Никсон - их поверенный -  пригласил  его  на  одно  из
воскресений в Хэмстед, и Филип весело провел целый день в шумной  компании
малознакомых людей; он много ел и пил, гулял  по  лугу  и  уехал,  получив
приглашение приезжать, когда вздумается, но ему  мешал  болезненный  страх
показаться навязчивым, и он стал ждать  более  определенного  приглашения.
Естественно, что оно так и  не  последовало:  у  Никсонов  было  множество
друзей, им некогда было думать об одиноком, молчаливом юноше,  который,  в
сущности говоря, и не мог претендовать на их  гостеприимство.  Поэтому  по
воскресеньям он поздно вставал и прогуливался по  берегу  реки.  В  Барнсе
река была мутная, засоренная, мелевшая во время отливов; в ней не было  ни
нежной прелести Темзы выше шлюзов, ни романтики огромного скопища судов за
Лондонским мостом. После обеда Филип прохаживался по  пустырям;  тут  было
серо и грязно - не то столица, не то деревня, под ногами рос чахлый  дрок,
а  кругом  валялись  отбросы  большого  города.  В  субботу   вечером   он
отправлялся в театр и охотно простаивал по часу, а то и больше у входа  на
галерку. Возвращаться в Барнс между закрытием музея и ужином в  закусочной
было бессмысленно, и он не  знал,  куда  девать  эти  часы.  Он  шагал  по
Бонд-стрит или по Бэрлингтонскому пассажу, а устав, садился на скамейку  в
Гайд-парке или, если  шел  дождь,  забирался  в  публичную  библиотеку  на
Сент-Мартинс-лейн. Он разглядывал прохожих и завидовал им - у  каждого  из
них были друзья; порой  он  даже  испытывал  к  ним  ненависть:  они  были
счастливы, а он несчастен. Раньше  он  не  мог  себе  представить,  что  в
большом городе чувствуешь такое одиночество. Иногда в очереди  на  галерку
кто-нибудь  с  ним  заговаривал,  но  у  Филипа  была  чисто   деревенская
подозрительность к незнакомым людям, и своим ответом  он  отрезал  путь  к
дальнейшему знакомству. Когда спектакль кончался,  Филип,  огорчаясь,  что
ему не  с  кем  поделиться  впечатлениями,  пересекал  мост  по  дороге  к
Ватерлоо. Входя в холодную комнату, где камина не топили из  экономии,  он
чувствовал, как  у  него  сжимается  сердце.  Тут  было  так  безрадостно.
Постепенно ему опротивели его квартира и одинокие вечера, которые он в ней
проводил. Иногда ему бывало так тоскливо, что он не мог  даже  читать;  он
сидел, часами глядя в огонь, и чувствовал себя глубоко несчастным.
   Он провел в Лондоне уже три месяца и,  не  считая  того  воскресенья  в
Хэмстеде, не обмолвился ни единым словом ни  с  кем,  кроме  товарищей  по
конторе. Как-то вечером Уотсон пригласил его пообедать в ресторане,  после
чего они вдвоем отправились в мюзик-холл, но Филип робел и чувствовал себя
стесненно. Уотсон все время разговаривал  о  вещах,  которые  были  Филипу
неинтересны, и, хотя  казался  человеком  суетным,  Филип  не  мог  им  не
восхищаться. Его злило, что Уотсон ни во что  не  ставит  его  знания,  и,
будучи склонным видеть  себя  таким,  каким  его  видят  другие,  он  стал
презирать те свои достоинства,  которыми  прежде  дорожил.  Впервые  Филип
почувствовал, как унизительна  бедность.  Дядя  посылал  ему  четырнадцать
фунтов в месяц, а ему надо было одеваться. Вечерний костюм обошелся в пять
гиней. Он не посмел признаться Уотсону, что купил фрак в магазине готового
платья. Уотсон утверждал,  что  в  Лондоне  есть  только  один  порядочный
портной.
   - Вы, конечно, не танцуете, - сказал как-то  Уотсон,  поглядев  на  его
ногу.
   - Нет.
   - Жаль. Меня попросили привести на бал людей, которые умеют  танцевать.
Мог бы познакомить вас с премиленькими девушками.
   Как-то раз Филипу уж очень не захотелось возвращаться домой в Барнс; он
остался в городе и стал бродить по Вест-энду; поздно вечером он подошел  к
дому, где в этот день устраивали прием. Филип стоял за  спиной  лакеев,  в
толпе оборванных зевак, смотрел, как подъезжают кареты с гостями, и слушал
доносившуюся из дома музыку.
   На балкон, несмотря на холод, то и дело выходила  какая-нибудь  парочка
подышать свежим воздухом, и Филип, думая, что это - влюбленные, повернулся
и с тяжелым сердцем заковылял дальше. Ему не суждено вот так  выходить  на
балкон. Ни одна женщина не захочет глядеть на хромого урода.
   Он сразу же подумал о мисс Уилкинсон. Филип вспоминал  ее  без  всякого
удовольствия. Расставаясь, они условились, что она  будет  писать  ему  до
востребования на почтовое отделение в Чэринг-кросс, пока Филип не  сообщит
ей своего адреса. Сходив на почту,  он  получил  сразу  три  письма.  Мисс
Уилкинсон писала по-французски на голубой бумаге лиловыми чернилами. Филип
не понимал, почему она  валяет  дурака  и  не  пишет  по-английски,  а  ее
страстные  излияния  оставляли  его  холодным,  потому  что   уж   слишком
напоминали дешевые французские романы. Она упрекала Филипа в том,  что  он
ей не писал. Отвечая, он оправдывался, что был очень занят. Начать  письмо
ему было трудно: он не мог заставить себя обратиться к ней  "моя  дорогая"
или "любимая", не  решался  написать  просто  "Эмили"  и  в  конце  концов
удовольствовался  коротким  "дорогая".  Слово  это  в   заголовке   письма
выглядело как-то нелепо, но ничего лучшего  он  придумать  не  мог.  Филип
писал свое первое любовное письмо и чувствовал, что в нем не хватает пыла;
по его представлениям оно должно было дышать  безудержной  страстью,  там,
наверно, нужны клятвы, что он думает о ней беспрестанно, мечтает  целовать
ее прекрасные руки, дрожит, вспоминая об ее алых губах, - однако  какое-то
необъяснимое целомудрие мешало ему пуститься в декламацию, и вместо  этого
он писал ей о своем житье-бытье и о конторе, где он работает. Ответ пришел
очень скоро - сердитый, безутешный, полный упреков и недоумения, почему он
так холоден. Разве он не знает, что в его письмах для нее вся  жизнь?  Она
отдала ему все, что способна дать женщина, и вот как он  ее  отблагодарил!
Неужели она ему надоела? И, когда он ей не сразу ответил,  мисс  Уилкинсон
засыпала его целым ворохом посланий. Она не в силах снести его черствость,
она с замиранием сердца ждет почтальона, а писем от него все  нет;  каждую
ночь она засыпает  в  слезах;  у  нее  такой  страшный  вид,  что  все  ее
спрашивают, не больна ли она; если он ее больше  не  любит,  пусть  скажет
прямо. Она добавила  ко  всему  этому,  что  не  может  без  него  жить  и
единственное, что ей осталось, - это покончить с собой. Она писала, что он
- бессердечный эгоист, человек неблагодарный.  И  все  это  было  выражено
по-французски. Филип знал, что она пишет на чужом языке из  кокетства,  но
письма его все-таки огорчали. Ему не хотелось причинять ей  боль.  Немного
погодя она написала, что не вынесет дольше разлуки и постарается  приехать
на Рождество в Лондон. Филип ответил, что был бы бесконечно счастлив,  но,
к сожалению, он уже пообещал провести рождественские праздники у друзей  в
деревне и не  знает,  как  ему  быть.  Она  написала,  что  не  хочет  ему
навязываться, тем более что он явно  не  желает  ее  видеть;  она  глубоко
оскорблена, она не ждала, что он отплатит ей такой неблагодарностью за все
добро, которое она ему сделала. Письмо тронуло Филипа  -  ему  показалось,
что на бумаге видны следы слез; он послал ей теплое письмо в ответ, просил
прощения и молил приехать; но почувствовал явное облегчение, узнав, что ей
нельзя оставить дом на праздники. Постепенно ее письма стали  его  пугать,
он не спешил их распечатывать, зная, что  они  полны  сердитых  упреков  и
жалоб: зачем ему снова чувствовать себя скотиной, раз он  не  понимает,  в
чем его вина? Он откладывал ответ со дня на день, пока не приходило  новое
письмо, где она писала, что больна, одинока и несчастна.
   - О Господи! Зачем только я с ней связался! - восклицал он.
   Его восхищал Уотсон, легко выходивший из подобных затруднений. У  этого
молодого льва была интрижка с актрисой бродячей труппы, и его рассказы  об
этой связи наполняли сердце Филипа изумлением и завистью. Через  некоторое
время Уотсон изменил своей "первой любви" и как-то раз описал Филипу сцену
разрыва.
   - Я решил, что с ней нечего церемониться, и  заявил  напрямик:  с  меня
хватит.
   - Представляю себе, какую она вам закатила сцену, - сказал Филип.
   - Само собой. Но я ей сразу объяснил, что со мной она старается зря.
   - Плакала?
   - Да, начала было реветь, но я не выношу,  когда  у  женщины  глаза  на
мокром месте. Я ей заявил, чтобы она убиралась.
   С годами чувство юмора становилось у Филипа острее.
   - Ну и как, убралась? - спросил он с улыбкой.
   - А что ей оставалось делать?
   Тем  временем  приближались  рождественские  праздники.   Миссис   Кэри
проболела весь ноябрь; врач посоветовал  ей  съездить  со  священником  на
недельку-другую отдохнуть в Корнуэлл. И  в  конце  концов  оказалось,  что
Филипу некуда деваться на Рождество; он провел сочельник у себя в комнате.
Под влиянием Хейуорда он себя уговорил, что торжества, происходящие в  эти
дни, - пошлость и варварство, решил, что ничем не  ознаменует  праздничный
день; однако, когда этот день настал, всеобщее веселье как-то  удивительно
на него подействовало. Квартирная хозяйка  с  хозяином  пошли  к  замужней
дочери, и, чтобы избавить их от хлопот, Филип заявил, что не будет обедать
дома. Около полудня он отправился в Лондон и в одиночестве съел у  "Гатти"
кусок индейки и рождественский пудинг, а потом - так как делать  ему  было
нечего - зашел в  Вестминстерское  аббатство  послушать  вечернюю  службу.
Улицы были пустынны, и  редкие  прохожие  куда-то  спешили  с  озабоченным
видом; все они стремились к определенной цели; почти никто  не  шел  один.
Филипу казалось, что на всех лицах написано веселье. Сам же он  чувствовал
себя еще более одиноким, чем когда бы то ни  было.  Он  намеревался  убить
как-нибудь день, а потом поужинать в ресторане, но мысль  о  том,  что  он
снова  увидит  вокруг  себя  веселых  людей  -  они  будут  разговаривать,
смеяться, шутить друг с другом, - была невыносима, поэтому он снова побрел
к Ватерлоо; проходя по Бридж-роу, он купил ветчины,  пирожков  с  мясом  и
вернулся в Барнс. Придя в свою комнатушку, он поел в полном одиночестве  и
сел за книгу. Его одолевала нестерпимая тоска.
   Когда он пришел в контору, ему