снял повязку.  Мальчик  обрадовался,  а  Филип,
накладывая свежую повязку, стал над ним подшучивать.  Филип  был  любимцем
всей палаты: он ласково обращался с больными, и у него были нежные  чуткие
руки, которые не причиняли боли, - другие практиканты бывали  грубоваты  и
недостаточно внимательны. Филип поел с приятелями в студенческой столовой;
его скромная трапеза состояла из булочки с маслом, которую он запил чашкой
какао; разговор шел о войне. Кое-кто из  бывших  студентов  отправился  на
фронт, но военные власти были придирчивы и не брали  тех,  кто  не  прошел
практики в больнице. Один из собеседников высказал мысль, что, если  война
затянется, будут рады каждому, кто имеет диплом врача. Но, по мнению всех,
война должна была  через  месяц  кончиться;  теперь,  когда  там  появился
фельдмаршал Роберте, дела быстро пойдут на лад. Такого же мнения  держался
и Макалистер; он сказал Филипу, что им следует быть начеку и купить  акции
до того, как будет заключен мир.  Тогда  на  бирже  непременно  поднимется
паника и они смогут подзаработать. Филип поручил  Макалистеру  купить  ему
акции,  как  только  подвернется  подходящий   случай.   Тридцать   фунтов
стерлингов, доставшиеся ему летом, разожгли  его  аппетит,  и  теперь  ему
хотелось увеличить свой капитал еще сотни на две.
   Кончив работу, он вернулся на трамвае в Кеннингтон.  Его  интересовало,
как будет вести себя в этот вечер Милдред. Противно, если она решит дуться
и перестанет с ним разговаривать. Вечер был теплый не по сезону, и даже на
безрадостных улицах южного  Лондона  чувствовалось  весеннее  томление:  в
феврале природа полна беспокойства после  долгих  месяцев  зимы,  растения
просыпаются  от  сна  и  даже  в  самой  земле  словно  слышится  шорох  -
предвестник весны, пробуждения, начало извечного круговорота. Филип охотно
поехал бы дальше: ему противно было возвращаться домой и хотелось подышать
воздухом, но внезапно его охватило такое желание увидеть ребенка, что даже
сердце заныло; он  улыбнулся,  представляя  себе,  как  девочка,  радостно
лепеча, заковыляет ему навстречу. Его удивило,  когда,  дойдя  до  дома  и
машинально взглянув на свои окна, он не увидел в них света. Он поднялся по
лестнице и постучал - никто не откликнулся. Когда Милдред уходила из дому,
она оставляла ключ под половиком, там он его и нашел. В гостиной он  зажег
спичку. Что-то случилось, он не сразу понял, что именно; он  зажег  газ  -
свет залил комнату, и он огляделся. У него замерло сердце.  Квартира  была
разгромлена. Все, что в ней находилось,  было  намеренно  уничтожено.  Вне
себя от ярости он бросился в комнату Милдред. Там было темно и  пусто.  Он
зажег свет и увидел, что нет ни  ее  вещей,  ни  вещей  ребенка  (входя  в
квартиру, он заметил, что на площадке не было детской коляски, но подумал,
что Милдред пошла с ребенком  погулять).  Все  вещи  на  умывальнике  были
разбиты, сиденья обоих  стульев  разрезаны  крест-накрест  ножом,  подушка
вспорота,  в  простынях  и  одеяле  прорваны   огромные   дыры,   зеркало,
по-видимому, расколото молотком. Филип был  потрясен.  Он  прошел  в  свою
комнату - там тоже царил хаос. Таз и кувшин  были  разбиты,  зеркало  -  в
осколках, постельное белье превращено в лохмотья.  Милдред  проковыряла  в
подушке дыру, в которую можно было просунуть руку, и пустила пух  по  всей
комнате. Одеяло она истыкала ножом. На туалетном столике стояли фотографии
матери Филипа - рамки были сломаны, стекла  разлетелись  вдребезги.  Филип
заглянул в кухоньку. То, что можно было разбить, было разбито, -  стаканы,
формы для пудинга, тарелки, блюда...
   Филип был ошеломлен. Милдред не оставила даже письма - свою ярость  она
выразила этим разгромом; он представил себе ее застывшее лицо,  когда  она
все это проделывала. В гостиной он огляделся снова. Он  был  так  изумлен,
что уже не сердился. С любопытством он разглядывал кухонный нож и угольный
молоток, забытые ею на столе. Потом он заметил в камине  большой  столовый
нож - он тоже был сломан. Милдред понадобилось немало времени,  чтобы  все
это  уничтожить!  Его  портрет,  нарисованный  Лоусоном,  зиял  со   стены
уродливыми отверстиями, изрезанный крест-накрест. Его собственные  рисунки
были искромсаны на куски; фотокопии "Олимпии"  Мане,  "Одалиски"  Энгра  и
"Филиппа IV" - уничтожены ударами угольного молотка. Скатерть,  занавески,
сиденья обоих кресел - все  было  в  дырах.  Вся  обстановка  была  вконец
испорчена.  Над  столом,  за  которым  занимался  Филип,  висел  на  стене
маленький персидский коврик, подаренный ему Кроншоу. Милдред  терпеть  его
не могла.
   - Если это ковер, ему место на полу, - говорила она, -  но  это  просто
грязная, вонючая тряпка, вот и все.
   Ее бесило,  когда  Филип  ей  говорил,  что  коврик  содержит  разгадку
величайшей тайны. Она думала,  что  он  над  ней  издевается.  Она  трижды
распорола ножом персидский коврик - это потребовало с ее  стороны  немалых
усилий, - и теперь от него остались  лоскутья.  У  Филипа  было  несколько
белых с синим тарелок; они не представляли никакой ценности, он покупал их
по  одной,  очень  дешево,  но  у  него  были  связаны  с   ними   дорогие
воспоминания. Пол был усеян  их  осколками.  Корешки  книг  были  изрезаны
ножом,  и  Милдред  не  поленилась  вырвать   листы   из   непереплетенных
французских книг. Осколки безделушек с камина валялись в очаге.  Все,  что
могли истребить нож и молоток, было истреблено.
   Пожитки Филипа нельзя было бы продать и  за  тридцать  фунтов,  но  его
связывала с ними долгая дружба; Филип был домоседом и привязался  к  своим
вещам потому, что они окружали его постоянно; он гордился  своим  скромным
жилищем и, почти ничего не истратив, сделал его уютным и не таким,  как  у
других. Он в отчаянии опустился в кресло, спрашивая себя,  как  она  могла
таить в себе столько жестокости. Внезапный страх заставил его  вскочить  и
броситься в коридор, где стоял шкаф с одеждой. Открыв его, он  вздохнул  с
облегчением. Вероятно, Милдред о нем забыла, и одежда осталась нетронутой.
   Вернувшись в гостиную и обозревая царящий в ней хаос, Филип раздумывал,
что ему делать. У него не хватило духа взяться за уборку; к тому же в доме
не было еды, а ему хотелось есть. Он вышел что-нибудь купить. По дороге он
успокоился. Только при  мысли  о  ребенке  у  него  сжималось  сердце:  он
подумал, будет ли девочка по нему скучать; сперва  немножко  поскучает,  а
через неделю забудет; зато он был рад, что избавился от Милдред.  Мысль  о
ней вызывала у него не злобу, а невыносимую скуку.
   - Дай Бог, чтобы я никогда ее больше не увидел, - произнес он вслух.
   Ему оставалось только отказаться от квартиры, и  он  решил  заявить  об
этом на следующее же утро. У него не хватило бы  средств  привести  все  в
прежний вид, к тому же денег оставалось так мало, что пора было  подыскать
квартиру еще дешевле. Ему хотелось отсюда уехать. Его давно уже тревожило,
что он много платит за квартиру, а теперь с  этими  стенами  было  связано
воспоминание о Милдред. Филип был человек нетерпеливый и  не  знал  покоя,
пока не осуществлял того, что задумал; на следующий же день  он  пригласил
торговца старой мебелью, который  предложил  ему  три  фунта  за  все  его
испорченное и целое имущество; через два дня  он  переселился  в  тот  дом
напротив больницы, где снимал комнаты, когда поступил в институт.  Хозяйка
этого дома была славная женщина. Он занял  комнату  под  самой  крышей  за
шесть шиллингов в неделю;  это  была  крошечная  каморка  с  одним  окном,
выходившим на соседний двор, но теперь все его пожитки состояли из  одежды
и ящика с книгами, и он радовался, что устроился дешево.



98

   А затем случилось  так,  что  на  судьбе  Филипа  Кэри,  которая  имела
значение только для него самого, отразились события, захватившие  всю  его
страну. В те дни творилась история,  в  борьбу  вступили  грозные  силы  -
казалось бы, что им за дело до жизни незаметного студента-медика? Сражение
за сражением - Магерсфонтейн, Коленсо, Спайон-Коп - были проиграны золотой
молодежью; эти поражения унизили нацию и нанесли смертельный удар престижу
аристократии и  поместных  дворян,  хотя  до  тех  пор  никто  не  решался
оспаривать  их  утверждение,  будто  они  одни  обладают  даром  управлять
страной. Старый режим был сметен: да, в эти дни и в самом  деле  творилась
история. Потом колосс  собрался  с  силами  и,  все  еще  тычась  вслепую,
приплелся наконец к некоему подобию победы. Кронье  сдался  у  Пардеберга,
была снята осада с Ледисмита, и в начале  марта  лорд  Робертс  вступил  в
Блумфонтейн.
   Через  два-три  дня  после  того,  как  эти  вести  достигли   Лондона,
Макалистер появился в кабачке на Бик-стрит  с  радостным  сообщением,  что
дела на бирже пошли  веселее.  Мир  был  не  за  горами  -  не  пройдет  и
нескольких недель, как Роберте возьмет Преторию;  акции  уже  поднимались.
Биржевой бум был неизбежен.
   - Настало время действовать, - сказал он Филипу. - Нечего  ждать,  пока
публика раскачается. Теперь или никогда!
   У   Макалистера   была   своя   информация.   Управляющий   одной    из
южноафриканских золотых копей телеграфировал главе своей фирмы, что рудник
не пострадал. Работа начнется, как только будет возможно. Поместить деньги
в это дело было не  спекуляцией,  а  капиталовложением.  В  доказательство
того, какого высокого мнения был  об  этом  сам  глава  фирмы,  Макалистер
сообщил Филипу, что тот купил по пятьсот акций двум своим  сестрам,  а  он
никогда не вкладывал их денег в предприятие, если оно  не  было  таким  же
надежным, как Английский банк.
   - Я сам вложу  в  эти  бумаги  все,  до  последней  рубашки,  -  сказал
Макалистер.
   Акции котировались от двух фунтов с восьмой до двух фунтов с четвертью.
Биржевой  маклер  советовал  Филипу  не  жадничать   и   удовольствоваться
повышением в десять шиллингов. Макалистер  покупал  себе  триста  акций  и
предлагал  Филипу  приобрести  столько  же.  Придержав  акции,  Макалистер
продаст их, когда сочтет нужным. Филип безгранично  верил  в  Макалистера,
отчасти потому, что тот был шотландцем  и  обладал  природной  шотландской
осторожностью, отчасти же потому, что все  его  предсказания  до  сих  пор
сбывались. Он ухватился за предложение маклера.
   - Я полагаю, что мы сумеем продать акции до  двухнедельного  подведения
итогов, - сказал Макалистер. - Если же нет, я  устрою,  чтобы  ваш  платеж
перенесли на следующий срок.
   Такая процедура показалась Филипу превосходной. Надо только выждать,  и
ты получишь свою прибыль, даже деньги выкладывать не придется. Он  стал  с
жадным интересом следить за биржевым отделом  газеты.  На  следующий  день
акции немного поднялись, и Макалистер известил его письмом,  что  пришлось
заплатить за акцию по два фунта  с  четвертью.  Маклер  писал,  что  рынок
устойчив. Но через день-другой произошла заминка. Известия, поступавшие из
Южной Африки, стали менее утешительными, и Филип с  тревогой  увидел,  что
его акции упали до двух фунтов. Но Макалистер был полон оптимизма: буры не
могли долго продержаться, он готов  был  прозакладывать  все  и  вся,  что
Роберте вступит в Иоганнесбург  раньше  середины  апреля.  При  подведении
итогов Филип потерял почти сорок фунтов. Это его не на шутку  встревожило,
но он решил, что отступать уже поздно: в  его  нынешнем  положении  такая,
потеря была бы слишком чувствительной. Две-три недели  прошли  без  всяких
происшествий: буры никак не  хотели  понять,  что  они  разбиты  и  должны
сдаться на  милость  победителя;  наоборот,  они  выиграли  два  небольших
сражения, и акции Филипа упали еще на полкроны. Стало ясно, что война пока
еще не кончена. Акции распродавались вовсю. Когда Макалистер  в  следующий
раз встретился с Филипом, он был настроен пессимистически.
   - Не знаю, может, лучше примириться с потерей, - сказал  он.  -  Я  уже
выплатил на разнице больше, чем рассчитывал.
   Филипа пожирала тревога.  Он  не  спал  по  ночам,  проглатывал  наспех
завтрак, состоявший теперь из куска хлеба с маслом и чашки чая, и бежал  в
студенческую читальню, чтобы поскорей просмотреть газету; порой вести были
плохими, порой их не было вовсе, но если курс акций  менялся,  он  менялся
только в сторону понижения. Филип  не  знал,  что  делать.  Продать  акции
сейчас означало потерять почти триста пятьдесят фунтов; у него осталось бы
в кармане всего восемьдесят фунтов. Он от всей души жалел, что по глупости
впутался в биржевую игру, но теперь оставалось только держаться: со дня на
день что-нибудь может случиться, и акции поднимутся; он уже не надеялся на
выигрыш, а хотел только вернуть вложенные деньги. На это была вся надежда.
Ему надо было кончить институт. В  мае  начиналась  летняя  сессия,  и  он
собирался сдать экзамены по акушерству. Тогда ему останется только год; он
произвел тщательные подсчеты и  пришел  к  выводу,  что,  внеся  плату  за
учение, он сможет дотянуть, имея сто пятьдесят фунтов; но уже меньше никак
нельзя!
   В начале апреля он отправился в кабачок на Бик-стрит, надеясь встретить
там Макалистера. Разговоры с ним его немножко успокаивали; когда он  думал
о том, что тысячи людей потеряли не меньше, чем он, своя беда казалась ему
не такой невыносимой. Но, придя в кабачок, он нашел там только Хейуорда, и
не успел Филип сесть за стол, как тот объявил:
   - В воскресенье отплываю в Южную Африку.
   - Да ну? - поразился Филип.
   Он меньше всего ожидал подобного  поступка  от  Хейуорда.  Из  больницы
уезжало теперь на  войну  много  врачей  -  власти  были  рады  заполучить
всякого, кто имел медицинское  образование;  студенты,  ушедшие  на  войну
рядовыми, писали, что, как только выяснилось, чему они  прежде  обучались,
их тут же определяли в госпитали. Страну захлестнула волна патриотического
подъема; в армию вступали добровольцы из всех слоев общества.
   - Кем же вы едете? - спросил Филип.
   - Я поступил в Дорсетский добровольческий кавалерийский полк. Рядовым.
   Филип был знаком  с  Хейуордом  уже  восемь  лет.  Юношеской  близости,
начавшейся с восторженного увлечения человеком, способным приобщить его  к
искусству и литературе, давно как не бывало; на смену ей пришла  привычка:
когда Хейуорд бывал в Лондоне, они встречались раза два в неделю.  Хейуорд
по-прежнему (с тонким чутьем) рассуждал о книгах. Но  Филип  все  еще  был
нетерпим, и беседы с Хейуордом часто его раздражали. Он уже не  верил  так
слепо, как раньше, что все на свете, кроме искусства, - тлен и суета!  Его
бесило презрительное отношение Хейуорда к любой деятельности,  ко  всякому
успеху. Помешивая свой пунш, Филип вспоминал былую дружбу и  свою  горячую
веру в то, что Хейуорду суждено великое  будущее;  он  давно  утратил  эту
иллюзию и знал, что Хейуорд способен лишь на болтовню. В тридцать пять лет
Хейуорду труднее было прожить на триста фунтов в год, чем тогда, когда  он
был молодым человеком;  одежду  свою,  хоть  и  по-прежнему  заказанную  у
хорошего портного, он носил куда дольше, чем счел бы приличным  в  юности.
Хейуорд растолстел, и даже самая искусная прическа не  могла  скрыть  того
прискорбного факта, что он полысел. Его голубые глаза выцвели  и  потеряли
свой блеск. Нетрудно было догадаться, что он слишком много пьет.
   - Что же все-таки побуждает вас отправиться на  войну?  -  спросил  его
Филип.
   - Сам не знаю. Мне показалось, что так надо.
   Филип молчал. Ему почему-то было неловко. Он понял, что Хейуорда влекла
душевная тревога, в которой он и сам  не  отдавал  себе  отчета.  Какой-то
внутренний импульс вынуждал его пойти сражаться за свою страну.  Это  было
странно: ведь Хейуорд считал патриотизм предрассудком и,  хвастаясь  своим
космополитизмом, смотрел на Англию как на место ссылки.  Соотечественники,
когда их было много, действовали ему на нервы. Филип задумался о том,  что
именно вынуждает людей поступать вопреки своим  убеждениям.  Для  Хейуорда
было бы естественно отойти в сторонку и с улыбкой наблюдать,  как  варвары
истребляют друг друга. Да, видно, люди - и в самом деле только марионетки,
которыми движет неведомая сила; иногда  они  прибегают  к  помощи  разума,
чтобы оправдать свои поступки, но,  если  это  невозможно,  они  действуют
наперекор рассудку.
   - Странные существа люди, - сказал Филип.  -  Вот  не  ожидал,  что  вы
пойдете в солдаты.
   Хейуорд улыбнулся, почувствовав, в свою очередь, какую-то неловкость, и
ничего не ответил.
   - Вчера меня освидетельствовали, -  сообщил  он  потом.  -  Это  ужасно
неприятно, но зато я узнал, что совершенно здоров.
   В кабачке наконец появился Макалистер.
   - Я хотел вас видеть, Кэри, - сказал  он.  -  Фирма  больше  не  желает
держать эти акции - на бирже творится  Бог  знает  что.  Придется  вам  их
забрать.
   У Филипа упало сердце. Он знал, что не может  расплатиться.  Оставалось
только признать проигрыш. Гордость вынудила его ответить спокойно:
   - Не знаю, стоит ли их брать. Лучше вы их продайте.
   - Легко сказать "продайте". Еще вопрос,  удастся  ли  это  сделать.  На
бирже застой, покупателей нет.
   - Но они котируются по фунту с восьмой.
   - Ну да, но это ничего не значит. Столько вы за них сейчас не получите.
   Филип помолчал. Он старался взять себя в руки.
   - Вы хотите сказать, что они не стоят ни гроша?
   - Нет, этого я не говорю. Конечно, чего-то  они  стоят,  но  их  сейчас
никто не покупает.
   - Значит, продайте их, за сколько удастся.
   Макалистер пристально  посмотрел  на  Филипа.  Он  спрашивал  себя,  не
слишком ли тяжел для него этот удар.
   - Мне очень жаль, старина, но все мы в одинаковом положении. Кто же мог
знать, что этой войне конца не будет. Я втянул вас в эту сделку, но и  сам
увяз в ней тоже.
   - Что поделаешь! Риск - благородное дело.
   Филип вернулся к  своему  столику.  Он  был  совершенно  убит;  у  него
смертельно разболелась голова; но  ему  не  хотелось,  чтобы  его  считали
тряпкой. Он просидел в кабачке еще час и неестественно хохотал над  каждой
шуткой. Наконец он поднялся.
   - У вас завидное спокойствие, - сказал Макалистер, пожимая ему руку.  -
Кому же приятно потерять триста или четыреста фунтов?
   Вернувшись в свою убогую комнатушку, Филип  бросился  на  кровать;  ему
больше не надо было скрывать своего отчаяния. Он горько  сожалел  о  своем
безумстве; повторял себе, что жалеть о нем бессмысленно  -  ведь  то,  что
случилось, было неизбежно, раз оно случилось, - но ничего не мог  с  собой
поделать. Горе его не знало границ.  Всю  ночь  он  не  сомкнул  глаз.  Он
припоминал все ненужные траты, которые позволял  себе  в  последние  годы.
Голова его раскалывалась от боли.
   На следующий день к вечеру он  получил  выписку  из  своего  счета.  Он
заглянул в свою банковскую книжку. После уплаты по обязательствам  у  него
останется семь фунтов. Семь фунтов!  Хорошо  еще,  что  он  вообще  сможет
расплатиться. Какой ужас, если бы ему пришлось признаться Макалистеру, что
у него не хватает денег. Во время летнего семестра он проходил практику  в
глазном отделении и купил у одного из  студентов  офтальмоскоп.  Филип  за
него еще не рассчитался, но у него не было мужества отказаться от покупки.
К тому же ему нужны кое-какие книги. На жизнь оставалось всего около  пяти
фунтов. На эти деньги он протянул шесть  недель.  Потом  он  написал  дяде
письмо, которое показалось ему вполне деловым: он сообщал, что в  связи  с
войной потерял много денег и не сможет продолжать учиться без его  помощи.
Он просил священника одолжить ему  сто  пятьдесят  фунтов  и  высылать  их
равными частями в течение полутора лет.  Филип  обязывался  вернуть  их  с
процентами, как только начнет зарабатывать. Он получит диплом  не  позднее
чем через полтора года, и тогда ему будет обеспечено  место  ассистента  с
жалованьем три фунта в неделю. Но дядя ответил, что ничем  не  сможет  ему
помочь; было бы  несправедливо  заставлять  его  с