Рустичи  за  то,  что  тот  рисует
лошадей, когда следует рисовать специально приглашенного натурщика, или  у
Граначчи раскалывалась голова от боли, когда кругом  беспрестанно  стучали
молотками, или Бертольдо заходился в кашле и жалобно говорил, что  он  был
бы избавлен от многих страданий, если бы умер до своего прихода в Сады,  -
всегда в такие минуты Баччио спешил на выручку и спасал  положение  своими
неистощимыми шутками, почерпнутыми в винных лавках и непотребных притонах.
 - Маэстро, слыхали ли вы историю, как купец  жаловался  на  дороговизну
платьев, которые он покупал жене? "Каждый раз,  когда  я  ложусь  с  тобой
спать, это обходится мне  в  одно  скудо  золотом".  А  молодая  жена  ему
отвечает: "Если ты будешь спать со мной чаще, это  будет  обходиться  тебе
каждую ночь гораздо дешевле".
 - Нет, я держу его в Садах не в качестве клоуна, -  оправдывался  перед
учениками  Бертольдо.  -  У  него  есть  проблески  таланта,  и  он  очень
понятливый. Он, как и все остальные в Садах, твердо решил  посвятить  себя
искусству. Он только не любит учиться, думает об одних  удовольствиях.  Но
он  еще  излечится  от   этого.   Брат   его,   монах-доминиканец,   ведет
исключительно строгий образ жизни  может  быть,  потому-то  Баччио  такой
распущенный.
 Время шло неделя за  неделей.  Бертольдо  по-прежнему  требовал,  чтобы
Микеланджело лепил лишь восковые фигурки, стараясь в них как можно  точнее
передать  карандашный  рисунок.  Когда  Микеланджело  не  мог  уже  больше
выдержать, он бросал костяные инструменты уходил в  дальний  угол  Садов,
подхватывал  там  молоток  и  резец  и  укрощал   свой   гнев,   обтесывая
строительный камень для библиотеки Лоренцо.  Десятник,  будучи  не  вполне
уверен, что должен попустительствовать такому бунту, спросил  Микеланджело
на первый раз:
 - Зачем ты к нам явился?
 - Мне надо как-то очистить пальцы от воска.
 - А где ты научился тесать камень?
 - В Сеттиньяно!
 - А, в Сеттиньяно!
 Так каждый день в течение часа или двух  он  стал  работать  вместе  со
скальпеллини. Ощущая под руками твердую глыбу камня, зажатую между  колен,
он и сам становился словно тверже, прочнее.
 Бертольдо капитулировал.
 - "Alla guerra di amor vice chi fugge", - сказал  он.  -  "В  любовном
сражении побеждает тот, кто пускается в бегство". Ныне мы  принимаемся  за
глину... Запомни, что фигура, слепленная из мокрой глины, усыхает. Поэтому
накладывай глину понемногу, не спеши. Подмешивай в нее  мягкие  стружки  и
конский волос с тем, чтобы в работах крупного размера потом не  появлялось
трещин. Покрывай свое изваяние мокрой  тканью  примерно  такой  влажности,
какая бывает у густой грязи заботься, чтобы ткань аккуратно окутывала всю
фигуру. Позднее ты узнаешь, как увеличивать  модель  до  того  размера,  в
каком ты хочешь вырубать ее из камня.
 - Вот это уже настоящее дело, - усмехнулся Микеланджело. - По мне,  чем
ближе к камню, тем лучше.
 Наступил февраль, с  холмов  поползли  туманы,  дождь  сплошной  сеткой
заволакивал раскинувшийся в  долине  город,  улицы  превратились  в  реки.
Сумрачный серый свет позволял работать лишь несколько  часов  в  сутки,  в
церквах и дворцах была такая сырость, что срисовывать  там  работы  старых
мастеров  стало  невозможно.  В  Садах  все  были  прикованы  к   комнатам
павильона, ученики работали, сидя на высоких стульях, под которыми  стояли
жаровни с горячими  углями.  Нередко  случалось  так,  что  Бертольдо  был
вынужден лежать целый день в постели,  Мокрая  глина  казалась  еще  более
липкой и холодной, чем  обычно.  Микеланджело  работал,  зажигая  масляный
светильник,  иногда,  по  вечерам,  он  оставался  в  вымерзшем  павильоне
совершенно один - на  душе  у  него  было  нерадостно,  тем  не  менее  он
чувствовал, что лучшего места, чем Сады, ему теперь нигде не найти.
 Пройдет еще два месяца, и наступит апрель. У Лодовико было решено,  что
в апреле он возьмет Микеланджело из Садов, если тот по-прежнему  не  будет
зарабатывать ни скудо. Когда, поднявшись с постели, закутанный в шерстяные
платки, Бертольдо вновь пришел в Сады, он еле  держался  на  ногах  и  был
похож на привидение. Но Микеланджело знал, что поговорить с  учителем  ему
необходимо. Он показал  Бертольдо  почти  законченные  глиняные  модели  и
попросил разрешения перевести их в камень.
 - Нет, сын мой, - сиплым голосом отозвался Бертольдо, - тебе еще рано.
 - Все работают по камню, а мне рано?
 - Тебе еще надо многому учиться.
 - Да, от этого не уйдешь.
 - Терпение! - ободрял его Граначчи. - Господь слепил нам спину как  раз
для того, чтобы тащить ношу.



8

 Его язвило и жгло несколько заноз сразу. Самую  острую  из  них  вонзал
Бертольдо:  он  постоянно  обрушивал  на  Микеланджело  поток  придирчивых
замечаний, и как тот ни старался, он не мог заслужить от учителя ни  одной
похвалы. Ныла и другая незаживающая рана - его до сих пор  не  пускали  во
дворец.
 - Нет,  нет,  -  ворчал  Бертольдо.  -  Эта  фигурка  у  тебя  чересчур
заглажена. Когда ты увидишь статуи во дворце ты поймешь, что мрамор  любит
выражать только самые заветные, самые глубокие чувства.
 Микеланджело думал: "Ну что ж, позови меня во дворец, и я увижу!"
 Когда Бертольдо приглашал во дворец Буджардини, Микеланджело злился. На
кого? На Бертольдо или на  Лоренцо?  Или  на  самого  себя?  Если  бы  его
спросили об этом, он не мог бы ответить. Было похоже,  что  его  отвергают
навсегда. Он чувствовал, что попал в положение осла, который везет на себе
золото, а ест колючий чертополох.
 Однажды  в  конце  марта,  в  холодный,  но  ослепительно,  яркий  день
Бертольдо оглядывал только что законченную глиняную модель Микеланджело  -
древнего полубога, наполовину человека, наполовину животного.
 - Во дворец доставили недавно найденного "Фавна", - сказал Бертольдо. -
Вчера вечером мы его распаковали. Грек и  язычник,  вне  всяких  сомнений.
Фичино и Ландино считают, что это пятый век до  рождества  Христова.  Тебе
надо посмотреть находку.
 У Микеланджело перехватило дыхание.
 - Сейчас самое время идти. Бросай-ка свою работу.
 Они перешли площадь Сан Марко и повернули на Виа  Ларга.  Защищаясь  от
пронизывающей  стужи,  Бертольдо  прикрыл  рот  и  нос   концом   тяжелого
шерстяного шарфа, которым была закутана  его  шея.  Под  фундамент  дворца
Медичи со стороны Виа де Гори пошла часть второй стены, некогда окружавшей
город. Здание это построил архитектор Микелоццо  тридцать  лет  назад  для
Козимо. Оно было достаточно просторным, чтобы в нем разместилось  большое,
разветвлявшееся на три  поколения,  семейство,  правительство  республики,
банкирская контора, отделения  которой  были  раскиданы  по  всему  свету,
убежище для художников  и  ученых,  съезжавшихся  во  Флоренцию  это  был
одновременно жилой дом и государственное учреждение, лавка и  университет,
художественная мастерская и музей, театр и библиотека и  все  тут  носило
печать строгой, величавой простоты, свойственной вкусам Медичи.
 - В этом дворце нет плохих произведений искусства, - сказал Бертольдо.
 Мастерство, с  которым  был  отделан  камень,  восхищало  Микеланджело
любуясь дворцом, он даже задержался на минуту на Виа Ларга.  Хотя  мальчик
видел дворец сотни  раз,  ему  всегда  казалось,  что  он  оглядывает  его
впервые. Ах,  какие  же  чародеи  были  эти  скальпеллини!  Каждый  камень
рустованных у основания стен был отделан так, как  отделывают  драгоценное
изваяние выпуклая поверхность блоков была хитроумно прострочена насечкой,
а по их скошенным краям вырезаны тонкие  и  изящные  завитки  -  большущие
каменные глыбы словно бы пели. И не было среди них двух таких" которые  бы
походили друг на друга в большей степени, чем две разные статуи, изваянные
Донателло.
 В тяжелые блоки был ввинчен ряд железных колец,  к  которым  посетители
дворца привязывали  своих  лошадей,  по  углам  были  укреплены  массивные
бронзовые петли - на ночь в них  вставлялись  факелы.  Вокруг  цоколя,  по
обеим прилегающим улицам, тянулась высокая  каменная  скамья,  на  которой
общительные флорентинцы могли вволю поболтать и погреться на солнышке.
 - Любой камень этой рустики так прекрасен, что его  можно  перенести  в
лоджию и поставить  там  на  пьедестал,  -  сказал  Микеланджело,  нарушая
молчание.
 - Может быть, - согласился Бертольдо. - Но, на мои взгляд, они  слишком
громоздки. От этого здание стало похоже на крепость. Мне  больше  нравятся
вон те плоские каменные панели на втором  этаже,  а  еще  красивее  мелкие
камни третьего этажа - в  их  резьбе  есть  изящество  гемм.  По  какой-то
причине дворец кажется столь легким вверху, а внизу он тяжеловесен.
 - До сих пор  я  не  знал,  что  архитектура  почти  такое  же  великое
искусство, как и скульптура, - заметил Микеланджело.
 Бертольдо снисходительно улыбнулся.
 - Джулиано да Сангалло, лучший архитектор Тосканы, сказал бы тебе,  что
архитектура есть не что иное, как  скульптура:  искусство  создать  форму,
занимающую  пространство.  Если  архитектор  не  является  одновременно  и
скульптором, то все, что он создаст, будет не больше чем  покрытые  крышей
стены.  Если  ты  останешься  без  работы,  ты  можешь  предложить  вместо
"Оплакивания" еще и проект дворца или храма.
 Перекресток Виа Ларга и Виа де Гори занимала открытая лоджия  -  в  ней
семейство Медичи собиралось  в  дни  торжеств  и  праздников.  Флорентинцы
считали, что они имеют право смотреть, как веселятся Медичи, - это служило
для них развлечением, от которого они не  собирались  отказываться.  Сюда,
под величественную, в четыре с лишним сажени  высотой,  аркаду  из  серого
камня приходили горожане, купцы и  политики  доверительно  побеседовать  с
Лоренцо, а художники и ученые обсудить свои  проекты.  Для  всех  тут  был
припасен стакан сладкого белого  греческого  вина  -  "великолепное  питье
благородных людей" - и для всех гостеприимно ставилось печенье.
 Микеланджело и его учитель  прошли  в  большие  ворота  и  оказались  в
квадратном дворе: здесь с трех сторон  тянулись  аркады,  их  поддерживали
двенадцать великолепных колонн, увенчанных резными капителями. Бертольдо с
гордостью указал на восемь круглых барельефов,  которые  были  расположены
над аркадой, ниже окон.
 - Это мои изваяния. Я сделал их по античным геммам. Геммы ты увидишь  в
кабинете Лоренцо. Сколько людей принимало эти  барельефы  за  произведения
Донателло!
 Микеланджело нахмурился: как  только  может  Бертольдо  идти  на  столь
рабское подражание своему  учителю?  Тут  он  увидел  две  великие  статуи
Флоренции - "Давида" Донателло и "Давида" Верроккио. Он с радостным криком
бросился к ним, ему хотелось потрогать их руками.
 Бертольдо стоял рядом с Микеланджело и гладил  своей  искушенной  рукой
великолепное бронзовое литье.
 - Я помогал отливать эту вещь для Козимо. Так и было тогда  задумано  -
поставить статую здесь на дворе, чтобы ее было видно со всех  сторон.  Как
мы волновались в ту пору!  Веками  в  Италии  были  только  барельефы  или
скульптура, прикрепленная к  какой-то  плоскости.  "Давид"  явился  первой
круглой статуей из бронзы - их уже не отливали тысячу  лет.  До  того  как
пришел Донателло, скульптура служила лишь  украшением  архитектуры  -  она
ютилась в нишах, на дверях, на хорах, на кафедрах.  Донателло  стал  ваять
круглые скульптуры первым после древних римлян.
 Раскрыв рот, Микеланджело смотрел на Донателлова Давида: он был юный  и
нежный, с  длинными  кудрями  волос,  с  четко  обозначенными  сосками  на
обнаженной груди тонкая рука сжимала огромный меч левой, изящно согнутой
ногой в легкой сандалии он попирал отсеченную голову Голиафа.  Тут,  думал
Микеланджело, воистину двойное чудо  -  и  удивительно  гладкая,  атласная
фактура литья, чему, как он знал, немало способствовал Бертольдо, и  почти
девическое, как у Контессины, изящество и хрупкость Давида, который тем не
менее сумел убить Голиафа!
 Едва он успел бегло оглядеть три римских саркофага  под  арками  и  две
реставрированные фигуры Марсия, как  Бертольдо  уже  повел  его  вверх  но
большой лестнице в часовню, где перед ним засияли  своими  красками  такие
фрески Гоццоли, что мальчик ахнул от удивления.
 А  потом  Бертольдо  стал  водить  его  из  комнаты  в  комнату,  и   у
Микеланджело буквально закружилась голова: это был настоящий лес изваяний,
необъятная кладовая картин. Ему теперь словно бы не хватало  ни  глаз,  ни
силы в ногах, чтобы осмотреть и обойти все, что тут было, он изнемогал  от
волнения. Здесь были представлены все достойные художники Италии,  начиная
с Джотто и Николо Пизано. Мраморы Донателло и  Дезидерио  да.  Сеттиньяно,
Луки делла Роббиа и Верроккио, бронза Бертольдо. Во всех коридорах, залах,
жилых комнатах, кабинетах и спальнях дивные картины  -  "Святой  Павел"  и
"Площадь Синьории" Мазаччо "Сражение при Сан Романо", "Битва  Драконов  и
Львов" Паоло Учелло "Распятие" Джотто на деревянном  столе  "Мадонна"  и
"Поклонение Волхвов" фра Анжелико "Рождение  Венеры",  "Весна",  "Мадонна
Магнификат" Боттичелли. Помимо того, тут находились произведения Кастаньо,
Филиппо Липпи, Поллайоло и сотни венецианских и брюггских мастеров.
 Вот уже они вступили в tudiolo - кабинет Лоренцо: это  была  последняя
комната в веренице  прекрасных  покоев,  носивших  название  "благородного
этажа". Кабинет был совсем не парадный и не  деловой  -  скорее  небольшая
горница для работы с пером и бумагой свод в ней был  изваян  Лукой  делла
Роббиа письменный стол Лоренцо стоял у  задней  стены,  а  над  ним  были
полки, где хранились сокровища хозяина  изделия  из  драгоценного  камня,
камеи, небольшие мраморные  барельефы,  древние  рукописи  с  миниатюрами.
Уютное,  заставленное  множеством   вещей   помещение,   пожалуй,   больше
располагало к удовольствиям, нежели к работе, -  здесь  лучились  красками
маленькие столики, расписанные Джотто  и  Ван  Эйком,  на  каминной  доске
стояла античная бронза и фигура обнаженного Геракла, над  дверями  темнели
бронзовые головы, тут и  там  поблескивали  стеклянные  вазы,  отлитые  по
рисункам Гирландайо.
 - Ну, что ты думаешь? - спросил Бертольдо.
 - Ничего. И в то же время много. Голова у меня уже не работает.
 - Не удивляюсь. А вот тот самый  "Фавн",  которого  привезли  вчера  из
Малой Азии. Глазки у него такие, что сразу ясно, что он не отказывал  себе
в плотских радостях.  Это,  наверное,  древний  флорентинец!  А  теперь  я
оставлю тебя на несколько минут, мне надо пойти и взять  кое-что  в  своей
комнате.
 Микеланджело подошел к "Фавну". Он поймал себя на том,  что  смотрит  в
его мерцающие, злорадные глаза. Длинная борода Фавна была в пятнах, словно
залита на пирушке  вином.  Он  казался  совсем  живым,  Микеланджело  даже
почудилось, что Фавн вот-вот заговорит, хотя  сейчас  он  только  улыбался
порочной  своей  улыбкой,  вдруг  словно  бы  спрятав  зубы.  Микеланджело
притронулся копчиками пальцев к зиявшему его рту, желая нащупать там зубы,
- но зубов действительно не было. Микеланджело откинул голову и захохотал,
смех его эхом прокатился по комнатам. Кровь снова заструилась  у  него  по
жилам.
 - Ты что, старик, стер начисто зубы? И хвалишься своими похождениями?
 Мальчик вытащил  из-под  рубашки  бумагу  и  красный  карандаш,  отошел
подальше в угол, сел там и принялся рисовать Фавна. Он нарисовал у него  и
губы, и зубы, и дерзко высунутый язык:  ему  казалось,  что  именно  таким
создал Фавна греческий скульптор две тысячи лет тому назад.
 Вдруг он почувствовал, что кто-то стоит у него за  спиной,  ноздри  его
уловили легкий запах духов. Он резко обернулся.
 Много недель прошло с тех пор, как он видел ее  в  последний  раз.  Она
была такая тоненькая, хрупкая, что, казалось, не занимала  собой  никакого
пространства.  Сияли  ее  огромные  всепоглощающие  глаза,  -   в   теплой
коричневой влаге их зрачков будто растворялись и  исчезали  все  остальные
черты ее бледного личика. Она была одета в  голубую  гамурру,  отороченную
коричневым мехом. Белые звезды были нашиты у пей на сорочке и рукавах. Она
держала в руках греческий пергамент с речами Исократа.
 Он сидел, не шевелясь, и смотрел ей в глаза как завороженный.
 - Микеланджело.
 Как много радости может быть в простом звуке твоего имени, хотя  целыми
днями ты внимаешь ему равнодушно.
 - Контессина.
 - Я занималась в своей комнате. Потом услышала, что кто-то здесь ходит.
 - Я не смел и подумать, что увижу тебя. Меня привел сюда Бертольдо,  мы
смотрам статуи.
 - Отец не хочет брать меня с собой в Сады, пока не наступит  весна.  Ты
не думаешь, что я умру?
 - Ты будешь жить и родишь много сыновей.
 Яркий румянец залил ей щеки.
 - Я тебя не обидел? - спросил он извиняющимся тоном.
 Она покачала головой.
 - Все говорят, что ты очень груб. -  Она  шагнула,  приближаясь  к  его
стулу. - Когда я стою рядом с тобой, я чувствую себя крепкой. Это почему?
 - А когда я рядом с тобой, я смущаюсь. Это почему?
 Она засмеялась, весело и непринужденно.
 - Я скучаю по Садам.
 - Сады скучают по тебе.
 - Я и не думала, что там замечают мое отсутствие.
 - Замечают.
 Он сказал это столь горячо, что она нашла нужным переменить тему.
 - Как идет у тебя работа - хорошо?
 - No с'е male.
 - Ты не очень-то разговорчив.
 - Не стремлюсь быть говоруном.
 - Тогда почему ты даешь говорить за себя глазам?
 - А что они говорят?
 - Они говорят такое, что мне очень приятно.
 - Хорошо, если бы ты мне пересказала. У меня нет с собой зеркала.
 - То, что мы думаем о других, - наша личная тайна.
 Он догадывался, что его видят насквозь,  что  он  выказал  ей  чувства,
которые не сумел бы назвать и сам, - в этом было что-то  унизительное.  Он
опустил голову и взял в руки свой лист с рисунком.
 - Мне надо работать.
 Ома топнула ногой.
 - С Медичи так не разговаривают. - В глазах ее вспыхнул гнев, они вдруг
потемнели, утратив свою прозрачность, затем по лицу ее  скользнула  слабая
улыбка. - Больше таких глупых слов ты от меня не услышишь.
 - No imorta. Я и сам не скуплюсь на них.
 Она протянула ему руку. Рука была маленькая, с хрупкими пальцами, будто
птичья лапка. Он понимал, что стискивать такую руку в своей грубой  ручище
нельзя. Но через секунду он уже чувствовал, как горячо, порывисто и сильно
сжимает ее и как она отвечает ему столь же крепким пожатием.
 - Addio, Микеланджело.
 - Addio, Контессина.
 - Удачи тебе в работе.
 - Grazie mille. Спасибо.
 И она вышла из отцовского кабинета, а  он  все  еще  чувствовал  легкий
запах ее духов, чувствовал, как рука его упруго наливается  кровью,  будто
он долго работал превосходно пригнанным  увесистым  шпунтом  из  шведского
железа.
 Его красный карандаш вновь упрямо чертил по бумаге.



9

 Всю эту ночь он метался в постели, не в силах заснуть. Истек уже  почти
год с тех пор, как он начал работать в Садах.  Что  будет,  если  Лодовико
пойдет к Лоренцо, как он грозился, и потребует, чтобы отпустили его  сына?
Захочет ли Лоренцо затевать ссору с  уважаемым  флорентинским  семейством?
Из-за какого-то ученика, которого он даже не замечает?
 Но уйти из Садов, не получив ни разу в свои руки кусок  камня,  он  был
попросту не в силах.
 Руки его изнывали от жажды камня. Он вскочил с кровати, кое-как  оделся
при свете луны и решил тотчас же идти  в  Сеттиньяно,  чтобы  быть  там  к
рассвету и весь день рубить светлый камень, обтесывая блоки и колонны. Но,
бесшумно  спустившись  по  винтовой  лестнице  и  выйдя  уже  на  Виа  деи
Бентаккорди, он вдруг замер на месте. В мозгу его вспыхнуло воспоминание о
том, как он иногда тайком работал со скальпеллини на задворках Садов,  где
хранились все запасы камня. Он видел там один камешек, не такой уж большой
кусок чудесного белого мрамора, - камень валялся  в  траве  неподалеку  от
строительных блоков, предназначенных для библиотеки. Сейчас ему пришло  на
ум, что этот обломок по своим размерам прекрасно подходит к тому изваянию,
которое ему грезилось:  "