ть Давида закончившим схватку. Но ведь,
сразив противника, Давид уже не чувствовал напряжения, его высокий миг был
позади.
 В какой же момент он был поистине  великим?  Когда  он  стал  гигантом?
После того, как убил голиафа? Или в те минуты, когда он решился  выступить
против него? Тот Давид, который  с  изумительной,  смертоносной  точностью
метнул из пращи камень? Или  Давид  перед  битвой,  твердо  решивший,  что
израильтяне должны быть свободны и не покоряться филистимлянам? Разве  эта
решимость сама по себе не была важнее, чем акт убийства, разве характер не
важнее поступка, не важнее деяния?  Именно  решение  Давида  схватиться  с
Голиафом делало его, думал  теперь  Микеланджело,  настоящим  гигантом,  а
отнюдь не тот факт, что он одолел Голиафа. Он, Микеланджело,  до  сих  пор
напрасно терзался и тратил время приковав свои мысли не к тому Давиду и не
к той минуте, к какой было надо.
 Почему же он, ваятель, оказался таким  неумным,  таким  слепым?  Давид,
изображаемый после убийства Голиафа, - это всего  лишь  библейский  Давид,
сугубо определенный персонаж. Но он, Микеланджело, не  хотел  высекать  из
мрамора портрет какого-то одного,  определенного  человека,  он  стремился
показать человека, в котором бы совместилось множество людей, все те,  кто
от начала времен отваживался сражаться за свободу.
 Вот такого Давида ему надо было изваять - Давида в решительную  минуту,
когда  он  изготовился  ринуться  в  битву,  еще  храня  на   лице   следы
противоречивейших чувств - страха,  неуверенности,  отвращения,  сомнений:
надо было показать  человека,  который  замыслил  проложить  среди  холмов
Иерусалима свой собственный путь, человека, не заботившегося ни о победном
блеске оружия, ни о богатых наградах за подвиг. Тот, кто  сразил  Голиафа,
должен был посвятить всю свою жизнь войне и, значит, обрести власть. Черты
лица Давида должны были еще свидетельствовать, что он неохотно  расстается
со счастливой для него пастушеской жизнью, меняя ее  на  жизнь  придворных
вельмож и царей, где господствуют зависть и козни, на могущество  и  право
предрешать великое множество чужих судеб. Извечная раздвоенность  человека
- противоборство жизни созерцательной и жизни активной, деятельной.  Давид
сознавал, что, отдаваясь  действию,  человек  запродает  себя  неумолимому
властелину, который будет распоряжаться им, каждым  его  часом,  до  самой
кончины он интуитивно чувствовал, что никакая награда за  действие  -  ни
царская порфира, ни власть и богатство  -  не  возместит  человеку  утрату
независимости и уединения.
 Действовать - значит вставать на чью-то сторону, с кем-то объединяться.
Давид не был уверен, что он хочет с кем-то объединяться. До сих пор он жил
сам по себе. Но раз он уж  вызвался  биться  с  Голиафом,  отступать  было
невозможно,  и  куда  разумней  выйти  из  схватки   победителем,   нежели
побежденным. Однако он чувствовал, на  что  он  идет,  в  каком  положении
окажется, поэтому-то он  и  колебался,  не  желая  в  душе  изменять  свою
привычную жизнь. Право же, ему было нелегко решиться.
 Такое понимание образа распахивало перед Микеланджело неоглядные  дали.
Он ликовал, рука его чертила на бумаге мощно  и  уверенно  он  уже  лепил
модель будущей статуи, высотой в восемнадцать  дюймов,  в  глине  быстрые
пальцы не успевали догонять мысль  и  чувство  с  удивительной  легкостью
постиг он теперь, как вызвать из камня своего Давида.  Даже  изъяны  блока
казались сейчас благом: они заставляли его остановиться на  самом  простом
замысле, какой мог бы и не прийти ему в голову, будь глыба  не  повреждена
чужим резцом. Мрамор оживал у него под руками.
 Порой чувствуя себя утомленным от рисования и лепки, он вечерами  ходил
к своим коллегам по Обществу Горшка -  поговорить,  рассеяться.  Во  дворе
Собора появился Сансовино он  высекал  тут  мраморного  "Святого  Иоанна,
крестящего Иисуса Христа" для ниши  над  восточным  порталом  Баптистерия
мастерскую себе он устроил между загородкой Микеланджело и рабочим  местом
каменотесов Бэппе. Рустичи скучал, трудясь в одиночестве над  рисунками  к
мраморному  бюсту  Боккаччо  и  статуе  "Благовещения",  поэтому  он  тоже
частенько наведывался сюда и рисовал, сидя возле  Микеланджело  или  возле
Сансовино. Потом тут оказался и Баччио, работавший над распятием, -  заказ
на него от церкви Сан Лоренцо  он  рассчитывал  получить  через  несколько
недель. Буджардини приносил во двор из ближайший остерии горшки с  горячим
обедом, и бывшие  ученики  Гирландайо  по-братски  садились  за  струганый
рабочий стол Микеланджело у задней стены  загородки  -  Арджиенто  подавал
еду. Гордый своими прежними товарищами, заглядывал на двор и Соджи, катя к
общему обеду тележку колбас собственного изготовления.
 Иногда Микеланджело поднимался на холмы Фьезоле, чтобы учить работе  по
светлому камню Луиджи: шестилетний малыш, казалось, принимал его  уроки  с
радостью. Это был  веселый,  красивый  мальчик,  похожий  на  своего  дядю
Джулиано, ум у него бил живой и цепкий, как у Контессины.
 - Ты чудесно ладишь с Луиджи, Микеланджело, - хвалила его Контессина. -
И Джулиано очень любил тебя. Когда-нибудь у тебя должен  быть  собственный
сын.
 Микеланджело покачал головой.
 - Как и большинство художников,  я  вроде  бродячего  нищего.  Когда  я
кончаю один заказ, я должен искать новый и работать в любом  городе,  куда
меня забросит судьба, - в Риме, в Неаполе, в Милане,  даже  в  Португалии,
как Сансовино. Для семейной жизни это не годится.
 -  Суть  дела  тут  гораздо  глубже,  -  тихо,  но  убеждений   сказала
Контессина. - Ты повенчался с  мрамором.  И  "Вакх",  и  "Оплакивание",  и
"Давид" - это твои дети, - Контессина и Микеланджело стояли, почти касаясь
друг друга, как это бывало  когда-то  во  дворце  Медичи.  -  Пока  ты  во
Флоренции, Луиджи будет  тебе  все  равно  что  сын.  Медичи  нуждаются  в
друзьях. В них нуждаются и художники.
 По  поручению  кардинала  Пикколомини  во  Флоренцию  приехал  человек,
потребовавший, чтобы ему показали статуи для алтаря  Бреньо.  Микеланджело
провел его к готовым фигурам Святого  Петра  и  Святого  Павла  и  к  едва
начатым папским статуям, обещая  закончить  их  как  можно  скорее.  А  на
следующий день в рабочий сарай влетел Баччио,  -  выражение  лица  у  него
было, как  в  давние  годы,  самое  озорное,  улыбка  не  сходила  с  губ.
Наконец-то он получил заказ на распятие! Поскольку церковь Сан Лоренцо  не
давала ему места для работы, Баччио  спросил,  не  может  ли  Микеланджело
пустить его в мастерскую на площади ремесленников.
 - Вместо того чтобы платить тебе за это деньгами, я могу  завершить  по
твоим рисункам фигуры двух пап, - возбужденно говорил он. - Что ты на  это
скажешь?
 Баччио закончил фигуры, отнесясь к делу вполне  добросовестно.  Теперь,
когда у Микеланджело было четыре статуи  да  к  тому  же  переделанный  им
Святой Франциск, он надеялся, что кардинал Пикколомини даст ему  отсрочку.
А глядя, как Баччио принялся резать свое распятие, Микеланджело был  очень
доволен  тем,  что  пустил  его  в  мастерскую,  -   работа   друга   была
по-настоящему интересна и полна чувства.
 Приходя со двора Собора,  Арджиенто  всякий  раз  старательно  подметал
мастерскую. Он был в восторге от жизни во Флоренции. Проработав весь  день
в сарае, вечером он встречался с компанией  других  молодых  подмастерьев,
живших на площади. Все они ночевали тоже  в  своих  мастерских  и  ужинали
ватагой, из одного котла, внося каждый свой пай.
 В жизнь Микеланджело вторглась еще одна  приятная  перемена:  объявился
Джулиано да Сангалло, вернувшийся из Савоны,  где  он  строил  дворец  для
кардинала Ровере в родовом  его  имении.  По  дороге  из  Савоны  Сангалло
схватили пизанцы и шесть месяцев держали как пленника, отпустив только  за
выкуп в триста флоринов.  Микеланджело  побывал  у  Сангалло  на  дому,  в
квартале Солнца,  близ  церкви  Санто  Мария  Новелла.  Сангалло  все  еще
придерживался того мнения, что кардинал Ровере будет следующим папой.
 - Расскажи-ка мне, - любопытствовал Сангалло, - каков  у  тебя  замысел
"Давида"? И что слышно во  Флоренции  относительно  интересных  работ  для
архитектора?
 - Есть несколько работ,  весьма  срочных,  -  ответил  Микеланджело.  -
Требуется смастерить поворотный круг, достаточно  прочный,  чтобы  вращать
мраморную колонну весом в две тысячи фунтов, - мне надо будет регулировать
силу света и солнца. И затем необходимо возвести подмостки почти в шесть с
половиной аршин высоты, да  такие,  чтобы  я  мог  на  них  подниматься  и
опускаться и работать над блоком с любой стороны по окружности.
 Сангалло взглянул на него с веселым изумлением:
 - Лучшего клиента я и не желал. Подай  мне,  пожалуйста,  перо  и  лист
бумаги. Что нам надо  построить  прежде  всего?  Четыре  слойки  по  углам
подмостков, с открытыми пазами, в которые можно вставлять  доски  со  всех
сторон... Смотри сюда - вот так. А что касается поворотного круга, то  это
чисто инженерная задача...



8

 Темные тучи на небе грозили дождем. Бэппе велел своим рабочим  возвести
над загородкой деревянную кровлю - она шла  от  задней  стены  под  острым
углом вверх, чтобы вместить семиаршинную колонну потом крышу  для  защиты
от сильных дождей выстлали черепицей.
 Мрамор все еще лежал на земле. Сколотив деревянный кожух,  Микеланджело
надел его на колонну и гвоздями по кожуху разметил, на  какой  высоте  ему
надо будет идти резцом к затылку Давида, к поднятой руке, готовой ухватить
пращу, к сдвинутым в сторону от выемки  бедрам,  к  зажатому  в  массивной
кисти правой руки камню, к подпирающему правую  ногу  древесному  пню.  Он
прочертил угольным карандашом  глубину  этих  мест,  а  затем,  с  помощью
пятнадцати рабочих из команды Бэппе, обвязал колонну веревками,  пустил  в
ход полиспаст и, медленно приподняв колонну, поставил  ее  в  вертикальном
положении на поворотный круг Сангалло. Вдвоем с Арджиенто он построил  для
помоста стойки с пазами, в которые  вставлялись  широкие  доски  на  любой
высоте, нужной для работы.
 Теперь колонна взывала к нему, отдаваясь в полную  его  власть.  Орудия
Микеланджело врезались в ее плоть с ужасающей яростью, выискивая и  локти,
и бедра, и грудь, и пахи, и коленную чашечку. Белые кристаллы, косневшие в
дремоте полстолетия, любовно покорялись каждому прикосновению -  и  самому
легкому, скользящему, и резкому, решительному "Пошел!",  когда  молоток  и
резец взлетали вверх и вверх,  безостановочно  устремляясь  от  лодыжки  к
колену, от колена к бедру - по привычному  счету  на  семь,  с  паузой  на
четвертом ударе ощущение силы у Микеланджело было такое, что  ее  хватило
бы на сотню человек.
 Это был его самый великолепный опыт  в  работе  над  мрамором:  никогда
прежде не высекал он фигуры  такого  размаха  и  такой  простоты  замысла
никогда еще не бывало у него такого ощущения точности, мощи, проникновения
и глубины страсти. Он не думал больше ни о чем, кроме своего  мрамора,  не
мог заставить себя прервать работу и поесть  или  переодеться.  Его  томил
лишь один голод - голод по работе, и он утолял его двадцать часов в сутки.
Едкая  пыль  набивалась  ему  в  ноздри,   усеивала   волосы,   делая   их
снежно-белыми, как у старого Фичино дрожь,  постоянно  передававшаяся  от
резца и молотка, ощущалась сначала в плечах, потом проникала  в  грудь,  в
живот, охватывала бедра и колени - она колотила все его тело и  отдавалась
в мозгу еще долго после того, как он в ликующем изнеможении слепо  валился
на кровать. Когда молоток изматывал его правую руку, он брал его в  левую,
а резец в правую, и тот действовал у него с той же уверенной твердостью  и
чуткой опаской, как и в левой. Он трудился по ночам, при свете  свечей,  в
абсолютной тишине - Арджиенто с закатом солнца уходил в старую мастерскую.
Время от времени прогуливаясь после ужина, заглядывал сюда  Сангалло,  ему
хотелось  проверить,  в  порядке  ли  его  поворотный  круг  и  подмостки.
Микеланджело сказал ему однажды:
 - Я готов рубить этот мрамор днем и ночью без передышки хоть целый год!
 - Ведь уже полночь, Микеланджело, и в этом сарае страшно холодно. Ты не
замерз?
 Микеланджело посмотрел на друга и задорно улыбнулся, его янтарные глаза
блестели в темноте, как у кошки.
 - Замерз? Я  горю  точно  в  лихорадке.  Видишь,  в  торсе  Давида  уже
проступает напряжение. Еще несколько дней - и он будет полон жизни.
 Чтобы  обойти  глубоко  врезавшуюся  в  камень  впадину,   Микеланджело
наклонил фигуру на двадцать градусов внутрь блока, к его  середине  Давид
был как бы вписан в колонну по диагонали, левый  бок  его  касался  самого
края выемки. Словно истинный инженер, Микеланджело  создал  прочную  опору
статуи по вертикали: она начиналась с  правой  ступни,  шла  через  правую
голень, укрепленную невысоким пнем, затем через бедро и торс -  к  широкой
шее и голове Гиганта. Возник  крепчайший  мраморный  стержень:  его  Давид
будет стоять надежно и никогда не рухнет от внутренней тяжести.
 Кисть правой руки Давида, захватывающей камень, была  ключевой  деталью
всей композиции, ее красоты и равновесия. Это была форма,  породившая  все
строение тела, его тип и характер, -  так  когда-то  ключом  к  композиции
"Вакха" служила рука, поднимающая чашу вина, и ключом  к  "Оплакиванию"  -
лицо Пресвятой Девы. Эта  кисть  руки  с  ее  набухшими  венами  создавала
ощущение широты и объемности, скрадывая сухость, с которой надо  было  для
равновесия ваять противоположное левое бедро, а правая рука  и  ее  локоть
должны были обрести самые изящные очертания во всей фигуре.
 Микеланджело отдавался теперь работе все с большим рвением, и  Граначчи
уже ни разу не удалось уговорить его поехать на виллу поужинать все  реже
он ходил на сборища в мастерской Рустичи, разве что  в  те  вечера,  когда
слишком острая сырость и стужа мешали  оставаться  в  сарае  и  продолжать
работу. Он с трудом воспринимал то, что ему говорили,  и  совсем  забросил
друзей.  Леонардо  да  Винчи  оказался  единственным  человеком,   который
жаловался на Микеланджело, говоря,  что,  он  не  имеет  права  ходить  на
собрания художников в грязной одежде и с засыпанными  пылью  волосами.  По
тому, как болезненно менялось у Леонардо выражение лица, как трепетали его
патрицианские ноздри, Микеланджело видел, что Леонардо убежден,  будто  от
него, Микеланджело, дурно пахнет. И он готов был признать, что так  оно  и
есть, ибо не снимал своего платья неделями, ложась даже спать  одетым.  Но
теперь было не до того, чтобы заботиться об одежде. Проще было  совсем  не
посещать Общество Горшка.
 Наступило Рождество, он пошел со всем семейством слушать  торжественную
мессу в церковь Санта Кроме. Встречей Нового года он пренебрег совершенно,
не побывав даже на праздничном вечере у Рустичи, где  художники  пировали,
отмечая приход 1502 года. Темные дни января  принесли  Микеланджело  много
мучений. Чтобы согреть воздух и дать  возможность  Микеланджело  работать,
Арджиенто досыта кормил углем четыре жаровни он  то  и  дело  поворачивал
круг,  стараясь,  чтобы  на  мрамор  падало  больше  света,  перемещал   в
подмостках доски, вставляя их в пазы то ниже, то выше, двигая  то  вправо,
то влево, поскольку  Микеланджело  обрабатывал  статую  с  четырех  сторон
сразу, сохраняя пока толстую прослойку камня между ног Давида,  между  его
руками и  туловищем.  Шея  у  Давида  была  столь  широка  и  крепка,  что
Микеланджело мог  обтачивать  ее,  не  боясь  перелома.  Вокруг  горделиво
поднятой головы Давида он оставил довольно значительную  толщу  мрамора  с
тем, чтобы позднее можно было  высечь  большую  копну  коротких  волнистых
волос.
 Содерини явился на двор Собора удостовериться, хорошо ли  идет  работа
Он знал, что до  тех  пор,  пока  плата  за  изваянного  Давида  не  будет
окончательно  установлена,  покоя  в  родительском  доме  Микеланджело  не
увидит. И теперь, в середине февраля, пять  месяцев  спустя  после  начала
работы, он спрашивал его:
 - Как по-твоему,  ты  достаточно  продвинулся,  чтобы  показать  статую
старшинам цеха шерстяников и попечителям  Собора?  Я  могу  пригласить  их
сюда, и тут они утвердили бы окончательные условия заказа.
 Микеланджело поднял голову и оглядел Давида. Занятия  анатомией  сильно
повлияли на его искусство сейчас, когда работа над статуей  была  лишь  в
начальной стадии, его резец  грубо  наметил  движение  мускулов  в  икрах,
бедрах, груди,  показав  их  скрытый  механизм  на  поверхности  кожи.  Он
объяснял Содерини, что мускулы состоят из параллельно  сотканных  волокон,
что любое движение в  теле  Давида  осуществляется  именно  этими  пучками
мышечных тканей. Затем, с большой неохотой, Микеланджело вернулся к  тому,
о чем говорил гонфалоньер.
 - Ни одному художнику не хочется,  чтобы  его  труд  смотрели  в  таком
незавершенном виде.
 - Старшины заплатят тебе потом  гораздо  больше,  если  ты  согласишься
ждать до конца работы...
 - Нет, не могу, - вздохнул Микеланджело. - Сколько бы добавочных  денег
мне ни сулили, это не окупит еще двух лет отцовского нищенства.
 - Еще двух лет? Даже при такой быстроте?
 - Поначалу работа дается быстрее.
 - Как только выпадет первый солнечный день, я приведу сюда старшин.
 Дожди кончились. Засияло солнце, чистое  и  теплое,  и  высушило  камни
города. Микеланджело и Арджиенто сняли с кровли черепицу и  сложили  ее  в
сторонке до будущей зимы, затем содрали тес,  открыв  сарай  хлынувшему  в
него  яркому  свету.  Давид  жил,  трепетал  всеми  фибрами  своего  тела,
прекрасные  голубовато-серые  вены  оплетали,  как  у  живого,  его  ноги,
значительная часть веса фигуры уже покоилась на правом бедре.
 Содерини дал знать, что он приведет старшин завтра в полдень.
 - Арджиенто, начинай-ка уборку! -  встрепенулся  Микеланджело.  -  Ведь
этот щебень, по которому я ступаю, должно быть, лежит тут месяца два.
 - Что же мне делать, - оправдывался Арджиенто, -  если  вы  не  уходите
отсюда ни на  минуту?  Когда  я  могу  подмести  и  убрать  всякий  мусор?
По-моему, вам даже нравится ходить по щебню по самую щиколотку.
 - Нравится, верно. Но это будет отвлекать внимание старшин.
 Что ему надо говорить людям, которые явятся,  чтобы  вынести  приговор?
Если  этот  замысел,  это  понимание  Давида  стоило  ему  долгих  месяцев
мучительных раздумий и напряжения  духа,  мыслимо  ли  ждать,  чтобы  тебя
поняли в один час, одобрив твой отказ от  старых  флорентинских  традиций?
Может быть, люди придадут значение лишь тому, что выразит твой язык, и  не
подумают как следует над тем, что уже сказали твои руки?
 Арджиенто выскреб и вычистил все углы в  сарае.  Содерини  -  и  с  ним
шестнадцать человек  -  пришел  точно  минута  в  минуту,  как  только  на
кампаниле Джотто зазвонили колокола. Микеланджело любезно поздоровался  со
всеми, припомнив имена актуария цеха шерстяников Микелоццо, консулов  того
же цеха Пандольфини и  Джованни  ди  Паньо  дельи  Альбици,  представителя
управы при Соборе Паоло де Карнесекки, нотариуса этой же управы Бамбелли и
некоторых других персон. Те, кто был постарше, еще оберегались от холода и
были закутаны в темные глухие плащи, ниспадающие на тупые носки башмаков с
кожаными завязками, более молодые и смелые, празднуя приход весны, явились
в рубашках с  прорезными  рукавами,  в  многоцветных  чулках,  на  которых
пестрели родовые гербы.
 Все шестнадцать человек толпились у полурожденного  Давида  и,  задирая
головы, изумленно оглядывали его. Актуарий Микелоццо попросил Микеланджело
показать,  каким  образом  он  работает  по  мрамору.  Микеланджело   взял
инструмент в руки и продемонстрировал, как входит в  тыльный  конец  резца
молоток, подобно тому как сам резец входит в мрамор, не взламывая  его,  а
скорей отделяя слой за слоем с мягкой, вкрадчивой силой. Он объяснил,  что
при резком обрыве движения резца мрамор слегка  крошится,  и  поэтому  чем
прод