е симпатия, что и раньше.
 - Скульптура?.. Она застряла на месте.
 - Я вспомнил тебя, когда мы получили новую рукопись с миниатюрами.  Там
есть несколько человеческих фигур - рисунки, кажется, четвертого столетия.
Для тебя они были бы любопытны. Не хочешь ли посмотреть?.
 Микеланджело робко поднялся и пошел  за  настоятелем  через  ризницу  и
монастырские  покои  в  его  кабинет.  Там  на  столе   лежал   прекрасный
пергаментный манускрипт, украшенный миниатюрами в синих и  золотых  тонах.
Настоятель порылся в столе и,  вынув  оттуда  длинный  ключ,  положил  его
поперек раскрытого манускрипта - придерживать листы.  Несколько  минут  он
спокойно разговаривал с Микеланджело. Потом сказал:
 - Allora, нам обоим надо работать, и мне и тебе.  Приходи  же  сюда  на
этих днях снова.
 Микеланджело  возвратился  в  церковь  сияющий.  Он   сохранил   дружбу
настоятеля. Его простили, неприятный случай  забыт.  Если  он  пока  и  не
достиг ничего в своем стремлении к анатомическим знаниям, то,  по  крайней
мере, не понес непоправимого ущерба.
 Но он отнюдь не собирался  отступиться  от  намеченной  цели.  Сидя  на
жесткой деревянной скамье, он долго не в силах был приступить к  работе  и
мучительно думал, не разумнее ли будет решиться на вскрытие  могилы,  если
только он сумеет это сделать один, без чьей-либо помощи. Но как ему одному
вырыть труп и привести могилу в такой порядок, чтобы случайный прохожий не
мог  ничего  заподозрить,  как  перетащить  мертвеца  в  какой-нибудь  дом
поблизости и отнести его вновь на кладбище, когда  работа  будет  кончена?
Сделать все это казалось физически невозможным.
 Занимаясь  в  библиотеке  монастыря,  Микеланджело  просматривал  книги
античных писателей - ему хотелось узнать, не подскажут ли древние какой-то
новый взгляд на образ Геракла. Тогда же он наткнулся  на  иллюстрированную
медицинскую рукопись: рисунки в ней изображали, как,  готовя  к  операции,
больных привязывали к веревочному матрацу, но что потом обнаруживалось под
ножом хирурга - это показано не было.
 Настоятель опять пришел к нему на помощь. Откуда-то,  с  самой  верхней
полки, он достал тяжелый фолиант в кожаном переплете и, перелистывая  его,
воскликнул: "Вот тут материал,  который  тебе,  наверное,  пригодится!"  и
вновь он положил на страницы раскрытой книги тяжелый бронзовый ключ.
 Лишь на четвертый или пятый день Микеланджело  обратил  внимание  и  на
ключ, и на то, что настоятель с ним проделывает. А  Бикьеллини  не  только
прижимал ключом раскрытые страницы кладя его поперек книги, и пользовался
им как закладкой, если книгу надо было закрыть, но даже проводил  бородкой
ключа по тем строкам, которые казались ему особо примечательными.
 Всегда и всюду этот ключ. Все один и тот же ключ. И ни разу  настоятель
не вынимал его из стола, если в  кабинете,  кроме  Микеланджело,  был  еще
кто-нибудь, монах или знакомый мирянин.
 Почему?
 Наступило время,  когда  Микеланджело  начал  ходить  в  церковь  Санто
Спирито почти ежедневно. Если он усаживался перед фреской  и  рисовал  час
или два, то настоятель, проходя мимо, весело с ним здоровался и  приглашал
к себе в кабинет. И большой бронзовый ключ неизменно оказывался на столе.
 Однажды ночью Микеланджело лежал в  постели  не  смыкая  глаз  и  вдруг
словно увидел перед собой этот ключ. На рассвете, под осенним  дождем,  он
пошел к каменоломням Майано, рассуждая вслух сам с собой.
 "Это все-таки что-то да значит. Но что? Для чего служат  ключи  вообще?
Ясно, для  того,  чтобы  отпирать  двери.  А  сколько  существует  дверей,
отпереть которые я бы стремился? Всего-навсего одна. Дверь покойницкой".
 Ему придется  принять  условия  игры.  Если  настоятель  желает,  чтобы
Микеланджело завладел этим ключом, что ж, великое ему спасибо если же  он
не желает этого, то Микеланджело унесет с собой ключ как бы  случайно,  по
забывчивости, и на следующий день возвратит его.  А  ночью  он,  проникнув
через задние ворота и огороды в монастырь, прокрадется к покойницкой. Если
ключ подойдет к двери, значит, догадка правильна. Если же нет...


 Была уже полночь, когда он попал в монастырь. Осторожно,  чтобы  никого
не разбудить, он выскользнул из дому и кружным путем  стал  пробираться  к
монастырской больнице: он шел мимо церкви Санта Кроче, через Старый  мост,
крался вдоль дворца Питти, нырял в  лабиринт  переулков.  Так  он  избежал
встречи с ночной стражей,  которая  с  фонарями  в  руках  расхаживала  по
назначенной ей дороге и уже мелькнула огнями где-то за площадью.
 Прижимаясь к стенам больницы на Виа Сант-Агостино, он  повернул  к  Виа
Маффиа и оказался у маленьких ворот: над  ними  мерцала  лампада,  освещая
фреску "Богородицы с Младенцем" работы Аньоло Гадди. Эти ворота отпирались
любым монастырским ключом: Микеланджело вошел в них и,  оставляя  с  левой
руки конюшни, предусмотрительно свернул с центральной дорожки, ибо впереди
уже были покои послушников, потом  шмыгнул  вдоль  темных  стен  кухни.  С
бьющимся сердцем, затаив дыхание, он сделал крутой поворот  и  метнулся  к
зданию больницы.
 Главный вход в нее оказался открытым, и он прошел в коридор, ведущий  к
кельям для больных - двери у них были плотно заперты, - и стал пробираться
в покойницкую. В каменной нише горела масляная лампа. Микеланджело вытащил
из парусиновой зеленой сумки, которую он прихватил с собой,  свечу,  зажег
ее от лампы и прикрыл полон плаща.
 Опасность грозила в первую очередь от смотрителя  больницы,  хотя  этот
монах хлопотал целыми днями, дозирая хозяйство больницы, ночлежного дома и
монастыри, и едва ли был в  силах  вставать  еще  и  ночью.  После  ужина,
подававшегося в пять часов, все, кто находился в больнице,  готовились  ко
сну, и двери их келий запирались. Дежурного врача  не  было:  о  том,  что
ночью больному могло стать дурно и ему потребовалась бы помощь,  никто  не
думал. Больные же беспрекословно подчинялись раз заведенному порядку.
 Микеланджело  на  секунду  замер  на  месте  -  перед  ним  была  дверь
покойницкой. Он вставил ключ в скважину, медленно  повернул  его  направо,
потом  налево,  почувствовал,  что  запор  открылся.  Он  отворил   дверь,
мгновенно проскользнул в покойницкую и запер ее изнутри на ключ. Хватит ли
у него отваги и решимости сделать то, что он задумал? Этого сейчас  он  не
знал.
 Покойницкой служила небольшая, три с половиной аршина на четыре, келья,
совсем без окон. Ее каменные стены были побелены известкой, пол сложен  из
грубых каменных плит. Посредине кельи, на узких досках топчана, завернутый
с ног до головы в погребальный саван, лежал мертвец.
 Микеланджело прижался спиной к двери ему было трудно дышать,  свеча  в
его руках дрожала, словно веточка на ветру трамонтана. Впервые в жизни  он
был наедине с трупом, в запертой келье, замышляя кощунственное дело. Мороз
пробирал его до костей, он трепетал от страха, как еще не трепетал никогда
в жизни.
 Кто лежит под этим саваном? Что он увидит, когда развернет  мертвеца  и
скинет саван  на  пол?  Что  сделал  этот  несчастный  человек,  за  какие
прегрешения его будут сейчас терзать и калечить, даже не спросив у бедняги
согласия?
 "Чепуха!  Право  же,  чепуха  все  эти   мысли,   -   успокаивал   себя
Микеланджело. - Какая разница человеку, что с  ним  будет,  когда  он  уже
мертв. Ведь на небеса возносится одна душа, а  не  тело.  Души  его  я  не
трону, даже если мой нож наткнется на нее".
 Несколько ободренный таким умозаключением, он положил свою сумку на пол
и огляделся, соображая, куда бы поставить свечу: свеча нужна была  ему  не
только для освещения, но и для того, чтобы следить по пей за временем.  Он
мог считать себя в безопасности лишь до трех часов утра, когда присыпались
монахи, работавшие в обширной пекарне на углу Виа Сант'Агостино и  площади
Санто Спирито, и шли печь хлеб, которым кормилось, кроме  монахов,  немало
их родственников  и  пришлых  бедных.  Микеланджело  потратил  много  сил,
устанавливая, сколько времени горит свеча того или иного сорта. Та  свеча,
которую он принес, должна была гореть в  течение  трех  часов:  когда  она
начнет трещать и брызгать воском, ему надо будет бросать работу и уходить.
И надо было помимо прочего позаботиться и о том, чтобы не  оставить  после
себя никаких следов.
 Он вынул из сумки ножницы и нож, разостлал ее на полу, накапал на сумку
воска от свечи, повернув ее горящим концом вниз, и укрепил свечу на сумке.
Снял о себя плащ, - несмотря на холод в келье, он был  уже  весь  в  поту.
Положив плащ в угол, он торопливо и  сбивчиво  прочитал  молитву:  "Прости
меня, господи, ибо я не ведаю, что творю", - и подошел к мертвецу.
 Прежде всего с него надо было снять саван,  в  который  он  был  плотно
завернут. Доски топчана оказались  очень  узкими.  Неловкость,  с  которой
действовал Микеланджело, удивляла  его  самого.  Медленно  он  поднимал  и
поворачивал закоченевшее мертвое тело. Сначала надо было высвободить ноги,
размотать и вытащить из-под них  полотно,  затем,  приподняв  мертвеца  за
поясницу и придерживая его левой рукой, раскутать грудь и голову. Покойник
был обмотан пятью  витками  длинного  полотнища,  и,  чтобы  обнажить  его
полностью, Микеланджело с мучительными усилиями  пришлось  приподнимать  и
поворачивать тело пять раз.
 Взяв свечу в левую руку, Микеланджело осмотрел  труп.  Первое,  что  он
ощутил, было чувство жалости к мертвецу. Потом на него нахлынул страх:
 "_Ведь именно так кончу свою жизнь и я!_"
 Весь разительный контраст между жизнью и смертью открылся перед  ним  в
одну минуту.
 Лицо у покойника было лишено  какого-либо  выражения  рот  полуоткрыт,
кожа зеленая от гангрены. Коренастый, плотный, он был в среднем возрасте и
погиб, вероятно, от удара кинжалом в грудь.  Мертвец,  по-видимому,  лежал
здесь довольно долго, тело его было таким же холодным, каким был воздух  в
покойницкой.
 Микеланджело почувствовал запах,  напоминающий  запах  очень  несвежих,
увядших  в  воде  цветов.  Запах  был  несильным,  и,  когда  Микеланджело
отворачивался к стене, он не слышал его, но стоило ему  подойти  к  трупу,
как запах уже ощущался постоянно.
 С чего же начать? Он взял  мертвеца  за  руку  и  приподнял  ее,  вдруг
почувствовав, как она несказанно холодна.  Это  был  даже  не  ледяной,  а
совсем особый, внушающий ужас холод: он словно бы проникал в самое сердце.
И холодна была не кожа мертвеца, а то, что было  под  кожей,  мышцы.  Кожа
казалась на ощупь  мягкой,  как  бархат.  Микеланджело  испытывал  тяжкое,
противное чувство, будто железные пальцы скручивали  у  пего  желудок.  Он
подумал о том, какими теплыми бывают руки и плечи у  человека,  и  опустил
руку мертвеца.
 Прошло немало времени, пока он смог взять с пола нож и припомнить  все,
что  читал  об  устройстве  человеческого  тела,  а  также   те   немногие
анатомические рисунки, которые ему довелось видеть.  Он  помедлил  минуту,
стоя над трупом, весь промерзший, с трудом глотая слюну. Затем он поднес к
трупу нож и сделал первый разрез: от грудины к паху. Но он нажимал на  нож
с недостаточной силой. Кожа оказалась неожиданно прочной.
 Он провел лезвием ножа вновь по тому же месту. Теперь,  крепко  нажимая
на нож, он чувствовал, что мышцы, лежащие под  кожей,  совсем  мягкие.  Он
сделал разрез дюйма на два. И он спрашивал себя: "Где же кровь?" - так как
кровь под ножом не появлялась, впечатление холода  и  смерти  делалось  от
этого еще разительнее. Затем он увидел под взрезанной кожей что-то жирное,
мягкое, темно-желтого цвета. Он понял, что это такое, ибо  видел,  как  на
рынке вычищали жир у зарезанных животных. Он еще раз нажал на  нож,  чтобы
добраться до мускулов, у которых был совсем другой  цвет,  чем  у  кожи  и
жира, и резать которые было гораздо труднее. Он внимательно  всмотрелся  в
темно-красные валики мышечной ткани. Он сделал еще один  разрез  и  увидел
кишечник.
 Противный запах усиливался. Микеланджело  почувствовал  тошноту.  Чтобы
провести ножом по телу в первый раз, ему пришлось  напрячь  свои  силы  до
крайности. Но и сейчас его угнетало и отталкивало буквально все:  холод  и
страх, мерзкий запах, ощущение смерти. Ему  были  отвратительны  скользкие
волокна мышц, отвратителен жир, обволакивающий пальцы, подобно маслу.  Ему
хотелось тотчас же опустить руки в горячую воду и вымыть их.
 - Что же я делаю?
 Он вздрогнул, услышав, как отдался его  голос  в  каменных  стенах.  Но
обнаружить его по голосу, пожалуй,  никто  не  мог:  стена  позади,  очень
толстая, выходила на  огороды,  одна  боковая  стена  примыкала  к  пустой
часовне, где отпевали покойников, другая - к больнице но  она  тоже  была
настолько толста и прочна, что проникнуть через нее не мог ни один звук.
 Во вскрытой  полости  живота  было  темно.  Микеланджело  положил  свою
парусиновую сумку в ногах мертвеца и укрепил на ней свечу на высоте тела.
 Все его чувства были обострены до крайности. Кишки, к которым он сейчас
приглядывался,  были  холодные,  скользкие,  подвижные.  Трогая   их,   он
чувствовал боль и в своих кишках. Он взял в обе руки по витку кишечника и,
поднеся их друг к другу, с минуту внимательно разглядывал. Перед ним  была
бледно-серая длинная змея, свернувшаяся во множество колец.  Вся  влажная,
прозрачная, она поблескивала, словно перламутр, и  была  наполнена  чем-то
неуловимым, ускользающим при первом прикосновении.
 Теперь Микеланджело уже не испытывал чувства отвращения  он  был  лишь
сильно взволнован. Снова взявшись за нож, он провел им по телу от  нижнего
ребра вверх. Однако нож был недостаточно крепким. Он скользил по ребрам  и
отклонялся в сторону. Кости ребер были тверды перерезать их было  так  же
трудно, как перерезать проволоку.
 Вдруг свеча начала шипеть и брызгать. Три часа пролетело!  Микеланджело
не мог этому поверить. Но пренебречь таким предупредительным знаком он  не
осмелился. Он снова положил свою зеленую сумку на  пол,  поставил  на  нее
свечу и взял в руки саван. Закутать труп в полотнище  оказалось  в  тысячу
раз сложнее, чем обнажить поворачивать мертвеца на бок было  уже  нельзя,
так как все его внутренности вывалились бы на пол.
 Микеланджело чувствовал, что в глаза ему течет пот  сердце  стучало  с
такой  силой,  что,  казалось,  могло  разбудить  весь  монастырь.  Собрав
последние силы, он приподнял мертвеца, просовывая под  спину  полотнище  и
обертывая  его,  как  было   нужно,   пятью   витками.   Едва   он   успел
удостовериться, что труп лежит на топчане в  том  же  положении,  в  каком
лежал прежде, осмотреть пол, выискивая на нем  упавшие  капли  воска,  как
свеча замигала, зашипела, вспыхнула в последний раз и погасла.


 У него хватило выдержки пойти домой той же окольной дорогой,  какой  он
шел в монастырь. Много раз он останавливался у выступов и углов зданий,  в
темных местах: его тошнило и рвало. Трупный запах стоял у него в ноздрях и
проникал в гортань с каждым вдохом. Придя домой, он хотел нагреть воды  на
горячих углях, которые оставляла в кухне Лукреция, но  не  осмелился:  шум
мог разбудить все семейство. Однако мерзкое ощущение жира  на  руках  было
невыносимо, его хотелось смыть сейчас  же.  Он  нащупал  в  темноте  кусок
жесткого мыла и вымыл руки холодной водой.
 Когда он лег в постель, все его тело было как ледяное.  Он  прижался  к
брату, но даже тепло Буонаррото не согревало его. Несколько раз он  должен
был вставать с постели и идти к ведру - его  снова  тошнило  и  рвало.  Он
слышал, как поднялась, оделась и  прошла  через  кухню  Лукреция,  как  по
винтовой лестнице она  спустилась  на  улицу,  едва  первые,  еще  слабые,
жемчужно-серые отблески рассвета тронули окно, выходящее  на  конюшни  Виа
деи Бентаккорди.
 Весь день его то бросало в жар, то знобило. Лукреция сварила  для  него
куриный бульон, но он не мог проглотить ни  ложки.  Все  в  доме  один  за
другим входили в спальню взглянуть,  что  с  ним  случилось.  Он  лежал  в
постели, чувствуя себя холодным и липким, как труп. Трупный запах  в  носу
не улетучивался, он давал себя знать каждую минуту.  Микеланджело  заверил
Лукрецию, что он занемог не от еды, которой она  кормила  его  за  ужином
успокоенная, она пошла на кухню и  приготовила  ему  лечебное  снадобье  -
настои из трав. Монна Александра осмотрела внука, желая знать,  нет  ли  у
него прыщей.  К  вечеру  Микеланджело  был  уже  в  силах  выпить  немного
целебного отвара и от душа поблагодарил за него Лукрецию.
 Когда время  приближалось  к  одиннадцати,  он  встал,  надел  башмаки,
рейтузы,  теплую  рубашку,  плащ  и,  еле  держась  на  ослабевших  ногах,
направился в Санто Спирито.
 Мертвеца в покойницкой не было. Его не оказалось и на  следующий  день.
За это время Микеланджело уже успел вполне оправиться. На третью  ночь  он
обнаружил, что на узком дощатом топчане снова  лежит  завернутый  в  саван
труп.
 Покойник на этот раз был старше возрастом, с кустиками седой бороды  на
широком красном лице на очень плотной коже  у  пего  проступали,  как  на
мраморе, влажные крапины и разводы. Теперь Микеланджело  действовал  ножом
гораздо увереннее и вскрыл брюшную полость с первой попытки. Пустив в  ход
левую руку, он начал взламывать ребра ребра трещали, как сухое дерево. Но
отделить грудную клетку от ключиц ему не удалось.
 Он поднял свечу, чтобы хорошенько осветить открывшиеся в полости  груди
внутренности: он видел их впервые. Перед ним  была  некая  бледно-красная,
ячеистая, прочная ткань - Микеланджело догадался, что это легкие. Они были
покрыты черным налетом: Микеланджело знал по рассказам, что так  бывает  у
рабочих-шерстяников.
 Он попробовал нажать на легкое: изо  рта  мертвеца  вырвался  свистящий
звук. Микеланджело в ужасе  выронил  из  рук  свечу.  К  счастью,  она  не
погасла. Когда он немного пришел в себя и вновь поднял  свечу,  он  понял,
что, прикоснувшись к  легкому,  он  выдавил  находившийся  в  нем  воздух
впервые он ясно представил себе, что такое дыхание, -  он  мог  видеть,  и
чувствовать, и слышать, как ходит воздух между легкими и ртом, он  увидел,
как воздействует дыхание на форму всего торса.
 Сдвинув легкое в сторону, он заметил темно-красную массу:  он  подумал,
что это, должно быть, сердце. Оно было окутано блестящей пленкой. Ощупывая
и оглядывал его, он убедился, что по очертаниям оно  напоминает  яблоко  и
подвешено в грудной клетке почти свободно.
 "А можно его вынуть?"
 Он колебался одну секунду,  затем  взял  ножницы  и  надрезал  защитную
оболочку. Он снял ее, не применяя ножа, будто счистил кожуру с  банана.  В
его руках теперь было обнаженное сердце. И тут, совсем неожиданно, его так
ударило по нервам, словно бы на  него  обрушилась  дубинка  Геракла.  Если
сердце и душа - это одно  и  то  же,  то  что  произойдет  с  душой  этого
несчастного человека, если он вырезал у пего сердце из груди?
 Но страх исчез так же  быстро,  как  и  появился.  Сейчас  Микеланджело
испытывал  лишь  чувство  торжества.  Ведь  он  держал   в   своих   руках
человеческое сердце! Он был счастлив от сознания того, что  прикоснулся  к
самому важному органу тела человека, увидел  его,  ощутил  его  плоть.  Он
взрезал ножом сердце и был потрясен,  обнаружив,  что  внутри  его  пусто.
Потом он вложил сердце снова в грудь  и  поставил  на  свое  место  ребра,
рисунок которых художники без особых хлопот постигали на первом  встречном
худощавом тосканце. Но теперь Микеланджело в точности знал, в каком именно
месте под ребрами бьется сердце.
 О том, как обращаться со змеевидной кишкой, у Микеланджело не  было  ни
малейшего представления. Он  ухватил  ее  пальцами  и  осторожно  потянул.
Аршина на два она вышла наружу легко, ибо  кишечник  отделялся  от  задней
стенки довольно свободно. Но скоро кишка стала вытягиваться уже с  трудом.
В верхней части  она  утолщалась  и  была  соединена  с  каким-то  мешком:
Микеланджело заключил, что это желудок. Он взял нож  и  отрезал  кишку  от
желудка.
 Он вытянул кишечник нар