и в  упрямстве  и  тупоумии,  -
говорил он, обследуя гноящуюся рану. - Еще бы день или два - и...
 Прошла неделя, прежде чем Микеланджело поднялся на ноги. Чувствовал  он
себя очень ослабевшим. Урбино помог ему влезть  на  помост,  наложил  слой
свежего раствора на небесный фон, чуть  ниже  фигуры  Святого  Варфоломея.
Микеланджело начал выводить кистью карикатурное изображение  самого  себя:
искаженное горем, изможденное лицо, голова с  курчавыми  волосами,  вместо
тела пустая кожа, которую держал в руке Святой Варфоломей.
 - Теперь Бьяджо да Чезена немного порадуется,  -  сказал  Микеланджело,
обращаясь к Урбино и  оглядывая  вздернутую  в  воздухе,  пустотелую  свою
фигуру. - Мы оба, и он и я, предстали перед судом,  и  обоим  нам  воздали
должное.
 Микеланджело расписывал теперь третий, нижний ярус стены, - работа  тут
была  проще,  поскольку  фигур  намечалось   немного:   требовалось   лишь
символически показать кладбище и преисподнюю, встающих из могил мертвецов.
Один из них - скелет, лишенный плоти,  -  тянулся  к  небесам,  туда,  где
парили  праведники.  В  правом  углу  фрески  Микеланджело  показал  живых
грешников и адский огонь, в который они угодили.
 Как раз  в  это  время  дела  Виттории  приняли  самый  дурной  оборот.
Влиятельнейшая и одареннейшая женщина Рима, поэтесса, стихи которой  ценил
великий Ариосто, святая женщина,  почитаемая  самим  папой,  близкий  друг
императора Карла  Пятого,  принадлежавшая  по  крови  к  богатейшему  роду
Колонна и к роду д'Авалос  по  браку,  Колонна  была  теперь  под  угрозой
изгнания: этого добивался кардинал Караффа.  Казалось  невероятным,  чтобы
знатная дама, занимавшая столь высокое положение в  обществе,  подверглась
таким суровым гонениям.
 Микеланджело пошел во  дворец  Медичи  -  просить  помощи  у  кардинала
Никколо. Тот старался всячески успокоить его.
 - Необходимость реформы признают теперь в Риме буквально все. Мои дядья
- Лев и  Клемент  -  были  слишком  деспотичны,  они  старались  подчинить
инакомыслящих путем наказаний. А Павел  послал  друга  маркизы,  кардинала
Контарини, вести переговоры с лютеранами и кальвинистами. Я думаю,  придет
время, и успех будет на нашей стороне.
 Оказавшись на сейме в Регенсбурге, кардинал Контарини достиг многого  и
был уже на пороге победы, но кардинал Караффа отозвал его с сейма, обвинил
в тайном сговоре с императором Карлом Пятым и отправил в ссылку в Болонью.
 Виттория прислала Микеланджело записку: не может ли  он  прийти  к  ней
незамедлительно? Она желала проститься с ним.
 Был упоительно прекрасный апрельский день, в садах Колонны распускалась
зеленая  листва,  вольные  запахи  весны  струились  даже  внутри  высоких
каменных стен. Зная, какой им предстоит разговор, Микеланджело рассчитывал
застать Витторию в одиночестве, но сад был полон людей.  Виттория  встала,
встретив его с печальной улыбкой. Она была одета  во  все  черное,  черная
мантилья покрывала  ее  золотистые  волосы  лицо  казалось  изваянным  из
чудесного мрамора Пьетрасанты. Он молчал, стоя перед нею.
 - Как хорошо, что вы пришли, Микеланджело.
 - Не будем терять времени  на  обмен  любезностями.  Вас  отправляют  в
ссылку?
 - Мне дали понять, что было бы желательно, если бы я покинула Рим.
 - Куда вы едете?
 - В Витербо. Я жила там в монастыре Святой Катерины и считаю его  одним
из своих домов.
 - Когда я увижу вас снова?
 - Когда того пожелает господь.
 Они замолчали и долго смотрели друг другу  в  глаза:  разговор  как  бы
продолжался.
 - Я очень сожалею,  Микеланджело,  что  у  меня  не  будет  возможности
посмотреть ваш "Страшный Суд".
 - Вы увидите его. Когда вы уезжаете?
 - Завтра утром. Вы будете писать мне?
 - Я буду писать, и я буду присылать вам рисунки.
 - Я буду отвечать вам и пришлю вам свои стихотворения.
 Он круто повернулся и вышел из  сада  потом  он,  подавленный  горьким
чувством утраты, укрылся в мастерской и запер  на  ключ  двери.  Было  уже
темно, когда он стряхнул с себя оцепенение и сказал Урбино, чтобы он зажег
фонарь и шел с ним в Систину. В окнах  кварталов,  где  жили  флорентинцы,
всюду горели огни. По другую сторону моста вздымался замок Святого Ангела,
напоминая собой цилиндрически высеченную каменную гору. Урбино отпер дверь
капеллы и, держа в  руке  зажженную  тонкую  свечу,  поднялся  на  помост,
накапал на ограждение горячего воска и потом укрепил и зажег там  еще  две
свечи, более крупные.
 "Страшный Суд" прянул из мрака подобно циклону и предстал, осиянный,  в
мерцающем полусвете огромной капеллы. Судный День стал Судной  Ночью.  Три
сотни мужчин, женщин, детей, святых, ангелов, демонов, многие  из  которых
были едва различимы даже при свете  дня,  выступили  вперед,  чтобы  стать
распознанными и  разыграть  свою  зловещую  драму,  заполнив  пространство
часовни.
 Что-то заставило Микеланджело взглянуть на плафон. Вскинув  голову,  он
увидел господа бога, созидающего вселенную. В уме Микеланджело  пронеслись
строки из Книги Бытия:

 "И произвела земля зелень, траву, сеющую семя по  роду  ея,  и  дерево,
приносящее плод, в котором семя его по роду его. И  увидел  бог,  что  это
хорошо.
 И создал бог два светила великия, светило большее, для управления днем,
и светило меньшее, для управления ночью, и звезды и поставил  их  бог  на
тверди небесной, чтобы светить на землю.  И  управлять  днем  и  ночью,  и
отделять свет от тьмы. И увидел бог, что это хорошо.
 И сотворил бог человека по образу своему, по образу божию сотворил его
мужчину и женщину сотворил их.
 И увидел бог, что это хорошо весьма".

 Микеланджело снова  вгляделся  в  огромную  роспись,  сделанную  им  на
алтарной стене. И увидел он, что это хорошо весьма.




ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ. КУПОЛ


1

 В канун Дня Всех Святых, ровно через двадцать девять  лет  после  того,
как папа Юлий освятил плафон, папа Павел отслужил торжественную  мессу  по
поводу завершения фрески "Страшного Суда". В Рождество 1541  года  капеллу
открыли для посещения публики. Сюда устремился весь Рим: люди и ужасались,
и взирали на фреску с благоговением, - каждый был потрясен. Мастерскую  на
Мачелло деи Корви заполнили флорентинцы, кардиналы, художники, их  ученики
и подмастерья. Когда все они ушли, Микеланджело понял, что его  не  хотели
замечать и не удостоили посещением две  римские  группировки:  сложившийся
еще во времена Браманте - Рафаэля  кружок  художников  и  архитекторов  во
главе с Антонио да Сангалло и приверженцы кардинала Караффы.
 Очень скоро война разгорелась уже в открытую. Бывший  монах  Бернардино
Окино допрашивал папу:
 - Как вы можете, ваше святейшество, допустить,  чтобы  в  капелле,  где
происходят  самые  торжественные  богослужения,  находилась   непристойная
фреска Микеланджело?
 Но, зайдя на следующий день  в  Систину,  Микеланджело  увидел,  что  с
полдесятка художников, сидя  на  мягких  стульях,  рисовали  и  копировали
"Страшный Суд". А папа вновь обратился к его помощи, попросив расписать  в
часовне, названной по имени Павла Паулиной, две стены размером более  трех
с половиной квадратных аршин. Часовня Паулина, недавно выстроенная Антонио
да Сангалло по его же проекту, находилась  между  Сикстинской  капеллой  и
собором Святого Петра. Это было тяжеловесное, громоздкое  здание  с  двумя
верхними окнами, дававшими мало света, тусклые его стены  были  со  вкусом
оттенены   красноватыми   коринфскими   колоннами.   Папа   Павел   просил
Микеланджело написать на одной стене "Обращение апостола Павла", на другой
- "Распятие апостола Петра".
 Исподволь вдумываясь в образы "Обращения", Микеланджело целыми днями не
расставался с молотком и резцом. Он высек бюст Брута  -  создать  изваяние
этого тираноборца  его  упрашивала  флорентийская  колония.  Он  отделывал
волосы Моисея, шлифуя и оттачивая каждую прядь, каждый завиток  тогда  же
он изваял на лбу Моисея два рога, или,  как  говорилось  о  них  в  Ветхом
завете, два световых луча.  Когда  наступили  знойные  дни,  он  вынес  на
террасу, выходившую в сад, два мрамора,  один  из  них  должен  был  стать
"Рахилью",  другой  -  "Лией"  в  Рахили   Микеланджело   хотелось   дать
олицетворение  Созерцательной  жизни,   в   Лии   -   Деятельной.   Статуи
предназначались для двух ниш по обе  стороны  изваяния  Моисея:  эти  ниши
теперь, когда гробница Юлия по новому проекту примыкала к стене,  казались
слишком малыми, чтобы вместить "Восставшего Раба" и "Умирающего Раба".  Он
закончил рисунки к "Богородице", "Пророку" и "Сивилле" - последним статуям
для гробницы Юлия, а  высекать  их  вызвал  того  Раффаэло  да  Монтелупо,
который изваял "Святого Дамиана" в часовне Медичи. Ныне, когда "Рабы"  как
бы  отделились  от  надгробия,  а   четыре   незаконченных   "Гиганта"   и
"Победитель" все еще стояли во Флоренции, Эрколе Гонзага оказался истинным
провидцем. "Моисей" один станет красой и величием усыпальницы  Юлия,  один
будет говорить о мастерстве Микеланджело. Разве этого недостаточно, чтобы,
как утверждал кардинал мантуанский, воздать честь любому человеку?
 И Микеланджело спрашивал себя, как отнесся бы Якопо Галли к тому, что в
конце концов на гробнице Юлия будет  стоять  лишь  одно  крупное  изваяние
вместо сорока, которые Микеланджело был обязан высечь  по  первоначальному
договору.


 Он решил, что настала пора дать Урбино возможность жить самостоятельно,
что верный подмастерье этого заслужил.
 - Урбино, тебе уже больше тридцати. В такие годы мужчине нужно добывать
свой хлеб без  посторонней  помощи.  Папа  согласен  платить  тебе  восемь
дукатов в месяц, пока я расписываю его  часовню.  Может  быть,  ты  хочешь
потрудиться и над стеной, когда будут возводить Юлиеву гробницу, заключишь
на это формальный договор?
 - Да, мессер, я  согласен.  Мне  надо  скопить  денег  на  женитьбу.  В
семействе, которое  купило  наш  родовой  дом  в  Урбино,  есть  маленькая
девочка... лет через десять она будет мне хорошей женой.
 Микеланджело жестоко страдал, тоскуя по  Виттории  Колонне.  Ночами,  в
самые глухие часы, он писал ей длинные письма, часто прилагая к ним  сонет
или рисунок. Сначала Виттория отвечала ему без задержки, но чем горячей  и
требовательнее становились его письма, тем реже она отзывалась на них.  На
его возмущенный и полный горечи вопрос: "Почему?" - она ответила так:

 "Благороднейший мессер Микеланджело!
 Я долго отмалчивалась, собираясь ответить на ваше письмо,  и  этот  мой
ответ будет, если можно так выразиться,  окончательным.  Я  убеждена,  что
если мы будем писать друг другу  беспрерывно,  то,  принимая  во  внимание
данное мной слово и вашу неизменную любезность, я должна  буду  пренебречь
всеми своими делами в монастыре Святой Катерины и  совсем  не  видеться  в
установленные часы со своими сестрами, а вам придется оставить вашу работу
в часовне Святого Павла, не бывая там целыми днями.
 ...Таким образом это помешает обоим нам  исполнять  свой  долг  и  свои
обязанности".

 Микеланджело  был  сокрушен.  Словно  мальчика,   получившего   суровый
нагоняй, его язвили боль и досада. Он  по-прежнему  сочинял  ей  страстные
стихи... и прятал  их  дома,  не  отсылая.  Он  довольствовался  обрывками
слухов,  которые  передавали  ему  люди,  приезжавшие  из  Витербо.  Узнав
однажды, что Виттория больна и редко выходит из своей комнаты, он  страшно
взволновался, отбросив прочь всякое чувство смирения. Смотрят  ли  там  за
нею врачи? Заботится ли она сама хоть немного о своем здоровье?
 Он изнервничался, устал, выбился из колеи, но надо было снова входить в
эту колею и работать. Он готовил под роспись стену в Паулине,  он  внес  в
банк Монтауто четырнадцать сотен дукатов для выплаты этих денег  Урбино  и
Раффаэло да  Монтелупо  после  того,  как  они  завершат  свою  работу  по
гробнице. Он сделал небольшой композиционный  набросок  к  будущей  фреске
"Обращение Павла" - в нее входило около пятидесяти полных фигур  и  немало
голов и лиц, видневшихся в  толпе,  окружавшей  Павла,  когда  тот  лежал,
поверженный наземь столбом желтого огня, сошедшего с  неба,  -  впервые  в
жизни Микеланджело взялся изображать чудо  из  Нового  завета.  В  эти  же
недели он высекал "Рахиль" и "Лию" - двух молодых, нежных женщин. Это были
закутанные в одеяния фигуры-символы, и Микеланджело трудился над ними  без
особого воодушевления, как когда-то без большого интереса он  ваял  статуи
по заказу Пикколомини. И "Лия" и "Рахиль" казались ему лишенными  истинной
души, страсти, в них не было того трепета, того сгустка  энергии,  который
насыщал бы собой окружающее статую пространство.
 В мастерской и в саду Микеланджело  кипела  теперь  работа:  полдесятка
молодых людей помогали Урбино и Раффаэло да  Монтелупо  как  можно  скорей
закончить надгробие. Микеланджело был тронут, когда убедился, что  в  Риме
жило немало евреев, которые считали себя сыновьями и  внуками  натурщиков,
позировавших ему при работе над его  первым  "Оплакиванием",  -  эти  люди
просили теперь разрешения зайти в мастерскую и посмотреть на "Моисея".  Со
смешанным чувством гордости и изумления они  стояли  перед  своим  великим
учителем и беззвучно нашептывали что-то: как Микеланджело хорошо знал, что
это не могло быть молитвой, ибо Десять Заповедей запрещали молитву всуе.
 Время теперь - и настоящее и будущее - интересовало его только с  точки
зрения работы. Сколько ему еще отпущено лет? Сколько  новых  работ,  новых
проектов  еще  ждет  его  впереди?  "Обращение  апостола  Павла"   займет,
по-видимому, очень много времени,  "Распятие  апостола  Петра"  -  и  того
больше. Не лучше ли считать предстоящие работы, а не дни  и  недели  годы
тогда не будут лететь, мелькая один за другим, подобно монетам, которые ты
сыплешь в ладонь прижимистого ростовщика. Гораздо проще думать  о  времени
как о физической возможности творить: сначала две фрески в Паулине,  потом
"Снятие со Креста", которое Микеланджело  хотел  высечь  для  собственного
удовольствия,  потратив  на  это  последний   из   оставшихся   прекрасных
каррарских блоков... Господь не захочет прервать работу художника в  самом
ее разгаре.
 Он тратил время с такой же  легкостью,  с  какой  выпивал  чашку  воды:
несколько дней уходило у него на то, чтобы придумать и  нарисовать  слугу,
удерживающего испуганную лошадь апостола Павла,  неделя  -  на  то,  чтобы
изобразить  бескрылого  ангела,  месяц  -  чтобы  создать   образ   Павла,
пораженного светом, исходящим от  десницы  Христа  понятие  год  означало
работу над фигурами путников и воинов, теснившихся около  Павла:  одни  из
них замерли в ужасе, другие пытались бежать,  кто-то,  оцепенев,  смотрел,
как завороженный, ввысь, к небу. Разве это не лучший  способ  -  исчислять
время по тому, чем оно заполнено?
 В  Риме  был  учрежден  инквизиционный  трибунал.   Кардинал   Караффа,
отличавшийся высоконравственным образом жизни еще при развращенных  нравах
двора папы  Алессандра  Шестого  Борджиа,  стягивал  сейчас  в  свои  руки
огромную власть вопреки желанию своих подчиненных. Хотя Караффа похвалялся
тем, что он никому не угождает,  резко  отвергая  любые  домогательства  и
просьбы об услугах, хотя он был горяч и несдержан, отталкивающе худ  лицом
и телом, его рьяная защита церковных догм сделала  его  самым  влиятельным
человеком во  всей  коллегии  кардиналов  -  Караффу  там  и  почитали,  и
трепетали перед ним, не  смея  ослушаться.  Инквизиционный  трибунал,  где
верховодил Караффа, уже выпустил  Индекс,  в  котором  указывалось,  какие
книги можно было печатать и читать.
 Виттория Колонна приехала  в  Рим  и  поселилась  в  монастыре  Святого
Сильвестра близ  Пантеона.  Микеланджело  считал,  что  ей  не  надо  было
покидать безопасное убежище в Витербо. Он  настаивал  на  том,  чтобы  они
встретились. Виттория  отказывалась.  Он  обвинял  ее  в  жестокости  она
отвечала, что это не жестокость, а милосердие. Он упорствовал  и  в  конце
концов добился свидания... увы, он увидел, что у этой женщины уже не стало
ни былой красоты, ни силы. Недуги и  тяжесть  предъявленных  ей  обвинений
состарили ее на двадцать лет сразу. Нет, это  была  не  прежняя  Виттория,
полная энергии, обаяния, чувства лицо ее покрывали морщины, губы  иссохли
и  побледнели,  зеленые  глаза  глубоко  запали,  золотистая  медь   волос
поблекла. Сложив руки на коленях, она одиноко сидела в монастырском  саду,
голова ее была покрыта вуалью. Это была сломленная, смирившаяся душа.
 - Я старалась уберечь вас от этого, - тихо сказала она Микеланджело.
 - Вы считаете, что моя любовь так мелка?
 - Даже в вашей учтивости есть что-то жестокое.
 - Жестока сама жизнь, а не любовь.
 - Любовь жесточе всего. Я знаю...
 - Вы так мало знаете о любви, - прервал он ее. - Зачем  вы  отталкивали
меня? Не позволяли нам сблизиться? И почему вы приехали сюда -  ведь  жить
здесь для вас гораздо опаснее?
 - Я должна обрести мир и покой в лоне церкви. Вымолить  прощение  своих
грехов перед ней.
 - Своих грехов?
 - Да. Я была  строптива,  позволяла  себе  высказывать  суетные  мысли,
направленные против божественного учения, помогала инакомыслящим...
 У него стиснуло горло.  Еще  одно  эхо  из  прошлого!  Он  вспомнил  ту
мучительную боль, с которой он слушал умиравшего Лоренцо де Медичи, -  тот
молил о прощении Савонаролу, склонялся перед человеком,  уничтожившим  его
Платоновскую академию. И он как бы снова разговаривал с  братом  Лионардо,
осуждавшим Савонаролу за бунт против  папы  Борджиа.  Неужто  же  жизнь  и
кончина идут порознь и между ними нет никакой связи?
 - Мое последнее желание -  умереть  в  благодати,  -  тихо  и  спокойно
произнесла Виттория. - Я должна возвратиться в лоно церкви,  приникнуть  к
ней,  как  дитя  приникает  к  материнской  груди.  Только  там  я  обрету
искупление своих грехов.
 - Это все  ваша  болезнь!  Она  говорит  вашими  устами,  -  воскликнул
Микеланджело. - Инквизиция замучила вас.
 - Я сама себя замучила. Истомилась душой.  Микеланджело,  я  поклоняюсь
вам как человеку, посланному к нам  самим  богом.  Но  и  вы,  готовясь  к
смерти, будете искать себе спасения.
 Он слушал, как жужжат пчелы,  собирая  нектар  с  чашечек  цветов.  Его
сердце сжималось от боли и жалости к Виттории: она была в таком  отчаянии,
смотрела на мир столь безнадежно. А ведь и он и она были еще живы, еще  не
ушли с лица земли. Виттория же рассуждала так, словно они были уже мертвы.
Он сказал:
 - Мои чувства к вам, которых вы никогда не позволяли мне  выразить,  не
изменились. Неужели вы думаете, что  я  юнец,  влюбившийся  в  деревенскую
девчонку? Разве вы не понимаете, какое громадное место вы занимаете в моей
душе и разуме?..
 По щекам у нее покатились слезы.
 - Спасибо, спасибо вам, саго,  -  прошептала  она,  часто  дыша.  -  Вы
исцелили мои раны, которые были нанесены мне... очень... очень давно.
 И она, встала, направляясь в боковую дверь монастыря.  А  он  сидел  на
каменной скамье, которая вдруг показалась ему страшно холодной, -  страшно
холодным и мертвым стал теперь и мгновенно смолкнувший сад.



2

 Когда Антонио да Сангалло  приступил  к  закладке  фундамента  часовен,
лепившихся к собору Святого Петра с южной стороны, давняя вражда между ним
и Микеланджело  вспыхнула  с  новой  силой.  Все  вычисления  Микеланджело
свидетельствовали: северное крыло собора, если следовать замыслу Сангалло,
вытянется в направлении папского дворца  так,  что  надо  будет  снести  и
часовню Паулину, и часть Сикстинской капеллы.
 - Не могу поверить своим глазам! - удивлялся папа,  когда  Микеланджело
показал ему на чертежах, к чему приведут намерения Сангалло. - И зачем ему
уничтожать часовню, которую он сам же проектировал и строил?
 - Для того, чтобы как можно дольше тянуть и раздувать строительство.
 - Какую часть Систины надо снести, чтобы поставить его часовни?
 - Приблизительно ту часть, в которой написаны "Потоп", "Опьянение Ноя",
"Дельфийская Сивилла" и "Захария". Фреска с г