му Суду".
 - В таком случае действуй.  Только  не  примешивай  в  раствор  римскую
поццолану,  стена  от  этого  долго  не  просыхает  добавляй  вместо  нее
мраморной пыли, а воды в известь лей поменьше.
 - Стена у вас будет прекрасной.
 Действительно, когда Себастьяно кончил работу, по виду к его штукатурке
нельзя было придраться, но, подойдя к алтарю, Микеланджело потянул носом и
почуял что-то неладное.  Оказалось,  что  Себастьяно  добавлял  к  извести
мастики и камеди  и  наносил  эту  смесь  на  стену  раскаленным  на  огне
мастерком.
 - Себастьяно, ты что - готовил мне стену под масляную живопись?
 - А разве вы хотели не так? - невинно отозвался Себастьяно.
 - Ты же знаешь, что я пишу фреску!
 - Вы не говорили мне этого, крестный. А ведь в  церкви  Сан  Пьетро  ин
Монторио я писал масляными красками.
 Микеланджело смерил взглядом венецианца от  лысой  макушки  до  жирного
чрева - тот явно трусил.
 - И ты считаешь, твой опыт дает тебе право расписать кусок моей стены?
 - Я хотел лишь помочь...
 - ...написать "Страшный Суд"? - в голосе  Микеланджело  все  явственнее
звучала ярость. -  Раз  ты  умеешь  работать  только  маслом,  значит,  ты
приготовил стену для себя, чтобы писать вместе со мной! Что ты тут наделал
еще?
 - Еще... еще... я поговорил с папой Павлом. Ему ведь известно, что я из
вашей боттеги. Вы упрекали меня, что я ничего не  делаю.  А  здесь  у  вас
такая возможность...
 - Выгнать тебя вон!  -  вскричал  Микеланджело.  -  Пусть  бы  вся  эта
штукатурка обрушилась на твою неблагодарную голову!
 Себастьяно поспешно скрылся, но Микеланджело понимал,  что  потребуется
не один день и даже не одна неделя, прежде чем удастся ободрать и очистить
стену. Затем надо будет дать стене подсохнуть и только потом покрывать  ее
заново, уже  действительно  под  фреску.  Свежая  штукатурка  тоже  должна
сохнуть - на это  уйдет  еще  какое-то  дополнительное  время.  Себастьяно
похитил у него целый рабочий месяц, а может, даже два или три!
 Трудолюбивый и ловкий Урбино все же  привел  стену  в  порядок,  а  вот
восстановить мир с  Антонио  Сангалло,  взбешенным  указом  папы  о  новом
архитекторе, Микеланджело не удалось до конца своих дней.
 Антонио да Сангалло было теперь пятьдесят два года, худощавое свое лицо
он оснастил точно такими же по-восточному пышными усами, какие  носил  его
покойный дядя Джулиано. Он был учеником Браманте, когда тот  строил  собор
Святого Петра, а после кончины этого зодчего состоял помощником у Рафаэля.
Он входил в ту клику Браманте - Рафаэля, которая бранила плафон Систины  и
нападала на Микеланджело. Но вот  умер  Рафаэль,  и  Сангалло  занял  пост
архитектора собора Святого Петра и архитектора Рима, лишь некоторое  время
делясь своей властью с сиенцем Балдассаре Перуцци, которого ему в качестве
равноправного  коллеги  навязал  папа  Лев.  За  те  пятнадцать  лет,  что
Микеланджело работал в Карраре и во Флоренции, никто ни разу не  отважился
бросить вызов авторитету и могуществу Сангалло. Нынешнее послание  папы  с
назначением Микеланджело привело его в неистовый гнев.
 Томмазо первый предупредил своего учителя, что разъяренный Сангалло все
больше выходит из себя.
 - Он рвет и мечет не столько из-за того, что вас  официально  назначили
скульптурой и живописцем Ватикана. Этот шаг папы он просто высмеивает  как
проявление дурного вкуса. Но вот то, что вы  стали  теперь  и  официальным
архитектором, - это его бесит до безумия.
 - Я не просил папу вписывать этот пункт в послание.
 - Сангалло вам в этом не убедить. Он уверяет, что вы  хотите  отнять  у
него собор Святого Петра.
 - Что он называет собором? Те фундаменты и пилоны, которые он громоздит
вот уже пятнадцать лет?
 В тот же вечер, уже запоздно, Сангалло  пришел  к  Микеланджело  сам  -
архитектора сопровождали двое его учеников, освещавших ему фонарями дорогу
через  форум  Траяна.  Микеланджело  впустил  всех  их  в  дом  и  пытался
умиротворить Сангалло, напомнив ему о прежних днях, когда они  встречались
под кровом его дяди во Флоренции. Но Сангалло был неумолим.
 - Мне надо было явиться сюда в тот самый день,  как  я  узнал,  что  ты
поносишь меня перед папой Павлом. Ведь это та же злобная клевета,  которую
ты пускал в ход и против Браманте.
 - Я говорил папе Юлию, что бетон  у  Браманте  скверный  и  что  пилоны
треснут. Рафаэль потратил целые годы, чтобы их укрепить и отремонтировать.
Разве это неправда?
 - Ты рассчитываешь, что тебе  удастся  восстановить  против  меня  папу
Павла. Это ты потребовал, чтобы он объявил тебя архитектором Ватикана.  Ты
хочешь изгнать меня отовсюду.
 - Нет, нисколько. Я забочусь о строительстве. Деньги на  него  уже  все
израсходованы, а храма пока и не видно, ни одна часть не готова.
 - Только послушать, что говорит великий архитектор! Я видел твой унылый
купол, который ты насадил на часовню Медичи. -  Сангалло  прижал  к  груди
стиснутые кулаки. - Предупреждаю тебя: не суй свои переломанный нос в дела
собора! Ты всегда любил встревать в дела которые тебя не касались. Тебя не
отучил от этого даже Торриджани. Если ты дорожишь своей  жизнью,  запомни:
собор Святого Петра - мое дело!
 Вспыхнув  при  упоминании  имени  Торриджани,   Микеланджело   все   же
сдержался, сжал губы и ответил холодно:
 - Твое, да не совсем. Собор задумывал я,  и,  вполне  возможно,  мне  и
придется завершать его.
 Теперь, когда Сангалло объявил открытую войну, Микеланджело решил,  что
ему надо внимательно изучить модель собора, построенную  противником.  Она
хранилась в конторе попечителей собора  с  помощью  Томмазо  Микеланджело
проник в контору в праздничный день, когда там не было людей.
 Увидев модель, Микеланджело ужаснулся.  Интерьер  храма,  задуманный  в
свое время Браманте в форме простого греческого креста, был  целомудрен  и
чист, полон  света  хорошо  изолирован  от  всех  пристроек.  Сангалло  же
собирался окружить собор кольцом часовен доступ света внутрь храма, о чем
так заботился Браманте, был таким образом сильно затруднен. Ярусы  колонн,
поставленные друг на друга, бесчисленные башенки и выступы, обилие  мелких
деталей лишали собор первоначальной ясности и спокойствия. Сангалло строил
раньше лишь крепости и оборонительные стены, ему не  хватало  дара,  чтобы
создать величественный, исполненный высокого духа  храм,  достойный  стать
церковью-матерью христианского мира! Если Сангалло беспрепятственно  будет
действовать и дальше, собор у него получится  тяжелый  и  громоздкий,  без
малейших признаков вкуса.
 Идя помой, Микеланджело говорил задумчиво:
 - Напрасно я беспокоился о бессмысленной трате денег и предупреждал  об
этом папу. Из всех бед с собором это самая малая.
 - Значит, вы больше не собираетесь заговаривать об этом с папой?
 - По твоему тону, Томмазо, я чувствую, что ты советуешь мне  больше  не
заговаривать. И на самом деле, что ответит мне папа? "Это выставит тебя  в
дурном свете". Конечно же, выставит. По ведь собор Святого Петра будет  не
собором, а мрачной Стигийской пещерой!



6

 Все  изображения  Страшного  Суда,  которые  ему  приходилось   видеть,
казались сентиментальными, чуждыми всякого реализма сказками дли детей  в
недвижных, словно застывших этих картинах нельзя было ощутить ни духовного
озарения,  ни  пространственной  глубины.  Христос  в  них  был  изображен
равнодушно-мертвенным, скованным - обычно он сидел на троне, и суд его уже
совершился. А Микеланджело искал в своих работах то  поворотное,  решающее
мгновение, в котором он видел отблеск вечной истины:  Давид,  замерший  на
месте за минуту до битвы с Голиафом, господь бог,  еще  только  простерший
десницу,  чтобы  зажечь  искру  жизни  в  Адаме,  Моисей,  лишь   решающий
поддержать израильтян и укрепить их дух. Так и теперь  Микеланджело  хотел
написать Страшный Суд только готовящимся: Христос, полный порывистой силы,
лишь появился, а стекающиеся со всех концов земли и изо всех  времен  люди
идут к нему, объятые леденящим страхом:
 - Что со мной будет?
 Он  создаст  ныне  самый  могучий  образ  Христа  из  всех,  какие  ему
доводилось создавать раньше, - в нем будут слиты воедино  Зевс  и  Геракл,
Аполлон и Атлант, хотя Микеланджело и  чувствовал,  что  вершить  суд  над
народами будет он, Микеланджело Буонарроти,  и  никто  иной.  Правую  ногу
Христа он чуть подогнет, отодвинет назад, воспользовавшись точно таким  же
приемом, к какому прибегнул, высекая Моисея:  нарушив  равновесие  фигуры,
Микеланджело придал ей напряженность. Над всею  стеной  будет  властвовать
огненная ярость Христа, его внушающий благоговение гнев - террибилита.
 Расписывая  плафон  и  воссоздавая  Книгу  Бытия,  он  применял  яркие,
драматические краски в "Страшном  Суде"  он  будет  придерживаться  более
спокойных,  притушенных  телесных  и  коричневатых  тонов.   Работая   над
плафоном, он разделил его на отдельные поля, отграниченные друг  от  друга
сюжеты в "Страшном Суде" он создаст магический эффект -  плоскость  стены
как бы исчезнет, ее поглотит пространственная глубина фрески.
 Теперь, готовый приступить непосредственно к росписи стены, он  уже  не
чувствовал ни груза прошедших лет, ни усталости неуверенность  в  будущем
тоже больше не грызла его. Любовь к Томмазо давала ему покой  и  тепло,  у
него была еще надежда и на то, что он завоюет любовь Виттории: он принялся
за роспись с огромной энергией.
 - Скажи, Томмазо, как может человек чувствовать себя  счастливым,  если
он пишет "Страшный Суд", где спасется лишь жалкая горстка людей?
 - Вы счастливы не потому, что пишете суд и проклятие.  С  самых  ранних
пор церковь несла в  своем  лоне  красоту.  И  даже  в  этих  проклинаемых
грешниках  есть  та  же  самая  возвышенность  и  благородство,  какие  вы
запечатлели на плафоне.
 Он хотел уловить, выразить  обнаженную  истину  через  наготу,  сказать
человеческой фигурой все, что она только  способна  сказать.  Его  Христос
будет окутан лишь узкой  набедренной  повязкой,  Пресвятая  Дева  одета  в
бледно-сиреневое платье, - и все же, когда он писал ее прекрасные ноги, он
едва принудил себя прикрыть их легчайшим сиреневым шелком. Всех  остальных
- мужчин, женщин, младенцев, ангелов - он  написал  нагими.  Он  писал  их
такими, какими сотворил их господь бог... и какими ему хотелось писать  их
еще тринадцатилетним мальчишкой. Он  ничуть  не  придерживался  каких-либо
иконографических образцов в расчете  на  отклик  зрителя,  от  ритуального
словаря религиозной живописи в фреске оставалось очень мало. Он не смотрел
на себя как на религиозного художника и фреску "Страшного  Суда"  тоже  не
считал  религиозной.  Это  была  живопись,  исполненная   высокого   духа,
говорящая  о  вечном  существовании   человеческой   души,   о   господнем
могуществе, которое заставляет человека подвергнуть себя собственному суду
и осознать свои прегрешения. Микеланджело собрал воедино все человечество,
изобразив его лишенным покровов, нагим  и  борющимся  с  одною  и  тою  же
судьбой, к каким бы народам и расам земли ни  принадлежали  выведенные  им
люди.  Даже  апостолы  и  святые,  выставляющие   напоказ   свои   символы
мученичества из боязни, как бы их не спутали с другими людьми и не  забыли
об их святости, - даже апостолы были ошеломлены появлением Христа,  этого,
как говорил Данте, "самого величественного Юпитера", готового обрушить  на
виновных и грешных свои яростные громы.
 На целые дни затворялся он в Систине и расписывал теперь те  люнеты,  в
которых ему пришлось сбить свои прежние работы: рядом с  ним,  на  высоком
помосте, находился один лишь Урбино. Внизу была фигура Христа -  он  стоял
на небесной скале, за спиной его,  где  обычно  изображался  трон,  горело
золотистое  солнце.  Оглядывая  стену   с   пола   капеллы,   Микеланджело
почувствовал  необходимость  придать  большую  зрительную  весомость  руке
Христа, гневно занесенной вверх. Он поднялся на помост  и  увеличил  руку,
покрыв  краской  влажную  штукатурку  за  пределами  той  линии,   которая
ограничивала фигуру Христа.  Затем  он  единым  порывом  написал  рядом  с
Христом Марию - по обе стороны от  них  уже  теснились  смятенные  людские
толпы.
 Ночами он читал Библию, Данте и проповеди  Савонаролы,  присланные  ему
Витторией Колонной все, что он читал теперь, сходилось воедино, как части
чего-то целого. Вникая в проповеди Савонаролы, он будто слышал его  голос:
казалось, монах говорил со своей кафедры в храме не сорок лет назад, а сию
минуту. Теперь этот святитель-мученик, как называла его Виттория,  вставал
в воображении Микеланджело полный славы и величия, подобно  пророку.  Все,
что предсказывал фра Савонарола, оправдалось: пришло и разделение  церкви,
и утверждение новой веры в рамках христианства, и упадок папства и  клира,
и разложение нравов, и разгул насилия:

 "Сила войны и раздора сметет твою роскошь и гордыню, о Рим,  всесильная
чума заставит тебя забыть твою суетность.
 Смотри же, Флоренция: это и твоя судьба, если ты  будешь  покорствовать
тирану. Язык твой порабощен, сыны твои в его подчинении, добро и имущество
твое в его власти... ты будешь унижена несказанно".

 Во внешнем мире, за стенами Систины, все складывалось так, будто Судный
день для папы Павла уже наступил. Кардинал Никколо, теперь один  из  самых
влиятельных кардиналов при папском дворе, сообщил Микеланджело: Карл Пятый
Испанский и Франциск Первый Французский опять объявили войну  друг  другу.
Карл продвигался к северу от Неаполя с той самой армией,  которая  однажды
уже разгромила Рим и сокрушила Флоренцию. У папы Павла не было для  борьбы
с ней ни войска, ни иных средств: он готовился бежать.
 - Но куда? - гневно  вопрошал  Томмазо.  -  Укроется  в  замке  Святого
Ангела, а войска Карла снова будут бесчинствовать в городе? Мы не  вынесем
нового нашествия. Рим станет грудой камня, вторым Карфагеном.
 - А какие у него силы, чтобы сражаться? - возражал Микеланджело. -  Под
стенами Сан  Миниато  я  видел  армию  императора.  У  него  пушки,  пики,
кавалерия. Что бы ты противопоставил этому, коснись дело тебя самого?
 - Вот эти голые руки! - Томмазо побагровел Микеланджело впервые  видел
его в такой ярости.
 Папа  Павел  решил  противопоставить  императору...  мир  и   величавое
спокойствие.  Он  встретил  Карла  на  ступенях  собора  Святого  Петра  в
окружении всей церковной иерархии, сверкавшей великолепными  одеяниями,  и
трех сотен отважных молодых римлян. Карл держался учтиво и как бы  признал
духовную власть папы. На  следующий  день  он  посетил  Витторию  Колонну,
маркизу Пескарскую, друга своей семьи. Та позвала на встречу с императором
в  сады  монастыря  Святого  Сильвестра   на   Квиринале   своего   друга,
Микеланджело Буонарроти.
 Глава Священной Римской империи, сухой, высокомерный монарх,  заговорил
с  Микеланджело,  когда  Виттория  представила  его,  довольно  оживленно.
Микеланджело  стал   просить   императора   устранить   тирана   Флоренции
Алессандро. Император не проявил большого интереса к этой теме, но,  когда
Микеланджело смолк, наклонился к  нему  и  сказал  с  необычной  для  него
сердечностью:
 - Когда я буду во Флоренции, я обещаю тебе сделать одно дело.
 - Благодарю вас, ваше величество.
 - Я побываю  в  твоей  новой  сакристии.  Возвращаясь  в  Испанию,  мои
придворные уверяли меня, что это одно из чудес света.
 Микеланджело  посмотрел  на  Витторию,  желая  понять,  можно  ли   ему
продолжать свои речи. Лицо Виттории было спокойно она была готова идти на
риск вызвать неудовольствие императора,  чтобы  только  дать  Микеланджело
возможность вступиться за свою родину.
 - Ваше величество, если скульптуры в новой  сакристии  хороши,  то  они
хороши потому, что я воспитан в столице европейского искусства.  Флоренция
будет и дальше создавать великолепные произведения искусства, надо  только
освободить ее из-под сапога Алессандро.
 Сохраняя ту же любезную мину, Карл пробормотал:
 - Маркиза Пескарская говорит, что  ты  величайший  художник  от  начала
времен. Я уже видел расписанный тобою свод в  Сикстинской  капелле  через
несколько дней  я  увижу  твои  скульптуры  в  часовне  Медичи.  Если  они
действительно таковы, как я слышал, даю тебе свое королевское слово...  мы
что-нибудь сделаем.
 Флорентийская колония в Риме была  вне  себя  от  радости.  Карл  Пятый
сдержал свое слово: он посетил часовню Медичи и пришел  в  такой  восторг,
что  распорядился,  чтобы  венчание  его  дочери  Маргариты  с  Алессандро
состоялось именно тут, перед Микеланджеловыми изваяниями.  Узнав  об  этом
приказе, Микеланджело заболел и перестал работать. Не замечая  видневшихся
по обочинам гробниц, он брел  по  Виа  Аппиа,  уходя  в  просторы  Римской
Кампаньи потрясение было столь  глубоким,  что  его  била  дрожь,  мучила
тошнота, - когда его рвало, он словно бы очищал себя от того яда,  которым
был пропитан мир.
 Высокий брак  оказался  недолговечным  Алессандро  был  убит  в  доме,
расположенном  рядом  с  дворцом  Медичи  убил  его  родственник  Медичи,
Лоренцино Пополано, вообразив однажды, будто Алессандро идет на свидание с
его сестрой, юной и чистой девушкой. Флоренция была  теперь  свободна,  ее
хищный тиран погиб, но Микеланджело отнюдь  от  него  не  избавился.  Труп
Алессандро, вызывавшего отвращение и ненависть во всей Тоскане, был тайно,
под покровом ночи, положен  в  саркофаг,  на  котором  покоились  изваяния
"Утра" и "Вечера", высеченные  Микеланджело  со  всем  жаром  его  пылкого
сердца.
 - Все флорентинцы избавились от Алессандро...  кроме  меня,  -  говорил
Микеланджело, обратив угрюмый взгляд к Урбино. -  Ты  теперь  видишь,  для
чего нужен ваятель по мрамору - изготовлять надгробия деспотам.


 Потрясение проходит, как проходит и радость. Каждый тяжелый удар судьбы
держал Микеланджело вне стен Систины  неделю  или  две.  Но  такая  добрая
весть, как весть о свадьбе его племянницы Чекки, выходившей замуж за  сына
знаменитого флорентийского историка Гвиччиардини, или посвящение духовника
и наставника Виттории Колонны, Реджинальдо Поле, в кардиналы, что  обещало
серьезную поддержку церковной партии, стоявшей за  реформу,  -  все  такие
события вновь подталкивали Микеланджело к работе. И он тут  же  принимался
за нее: он писал сейчас тесную группу святых, ошеломленных гневом  Христа:
Катерину с обломком колеса, Себастьяна с пучком стрел,  и  чуть  дальше  -
искаженные мукой тела, взлетающие к небесному  своду,  прекрасные  женские
фигуры среди полчищ мужских. Микеланджело нашел силы и  время  еще  и  для
того, чтобы умилостивить до сих пор бесновавшегося герцога Урбинского:  он
сделал ему модель бронзового изваяния коня и богато украшенный  ларец  для
соли. Микеланджело очень утешало то обстоятельство,  что  Флоренцией  ныне
правил наследник той ветви рода Медичи, которая носила фамилию Пополано, -
скромный и сдержанный Козимо де Медичи, семидесятилетний старик, -  и  что
многие изгнанники-флорентинцы, жившие в Риме, возвращались  теперь  домой.
Юные сыновья сверстников  и  друзей  Микеланджело  шли  теперь  к  нему  в
мастерскую, чтобы сердечно с ним попрощаться.
 И тем не менее его  уже  ожидало  новое  потрясение.  Коварная  судьба,
властвовавшая над Флоренцией с той поры, как безвременно скончался Лоренцо
Великолепный, творила свое злое дело, готовя настоящую  трагедию:  Козимо,
при всей его моральной непогрешимости, тоже превратился в тирана  и  лишил
вновь  избранные  в  городе  советы  всякого  влияния.  В  ответ   молодые
флорентинцы сколотили армию, закупили оружие. Они обратились  к  Франциску
Первому, прося у пего военной помощи, чтобы разбить сторонников Козимо. Но
Карл Пятый отнюдь не хотел  восстановления  республики  во  Флоренции:  он
предоставил свои войска Козимо, и  тот  раздавил  восстание.  Руководители
повстанцев - лучшие, благороднейшие люди Тосканы  -  были  казнены  почти
каждая семья понесла тяжелую утрату был зарублен мечом  Филиппе  Строцци,
убит был и его