,  с  головы  до  ног.
Никто и не разглядит, что на мне надето.
 Бабушка оценила гордость внука и вновь упрятала монеты в кошелек.
 - Ну, как хочешь. Эти деньги всегда будут твои.
 Граначчи не считал нужным вставать рано утром и возвращаться  с  работы
поздно  вечером  получалось  так,  что  он  теперь  гулял  по  улицам   с
Микеланджело только в полдень. Настроение у Граначчи было самое  скверное
он шагал, сильно сутулясь, и казался выше своего младшего друга  всего  на
дюйм или на два.
 - Ох, какая холодная и липкая эта глина! - жаловался он. -  Я  ненавижу
ее. Я стараюсь лепить как можно хуже надеюсь, Бертольдо не допустит  меня
до работы по камню. Десять раз приступал я к  граниту,  и  всегда  молоток
словно бил прямо по мне, а не по камню.
 - Граначчи, милый, а ты берись за мрамор,  мрамор  прекрасно  поддается
удару, - утешал его Микеланджело. - Мрамор очень чуток.  А  гранит  -  это
вроде черствого хлеба. Подожди, придет время,  и  ты  будешь  работать  по
мрамору: пальцы в него погружаются, словно в тесто.
 Граначчи с удивлением посмотрел на приятеля:
 - Ты всегда тверд и сух,  как  кремень,  но  стоит  тебе  заговорить  о
мраморе - и ты поэт!
 Теперь  Микеланджело  с  головой  ушел  в  рисование,  Одно  из  первых
поучений, с которым обратился к нему Бертольдо, звучало так:
 - Если ты у нас не будешь работать над рисунком - знай,  ты  погибнешь.
Прошу тебя, каждый день, как приходишь сюда, рисуй свою левую руку,  потом
снимай башмаки и рисуй ноги это очень помогает брать нужный ракурс.
 - А что вы скажете, если я нарисую и правую руку?
 - Еще один остряк в  нашей  компании,  -  весело  отозвался  Бертольдо,
приняв слова Микеланджело за шутку.
 Микеланджело с равной легкостью и уверенностью работал,  держа  молоток
то в правой, то в левой руке, уже в те времена, когда тесал светлый камень
у Тополино. Теперь, нарисовав в разных  положениях  левую  руку,  он  стал
рисовать левой правую - сначала ладонь, потом  тыльную  сторону  кисти,  с
вытянутыми пальцами.
 Однажды, проходя  мимо  стола,  Бертольдо  взял  у  Микеланджело  лист,
который тот заполнил множеством набегающих друг на друга рисунков.
 - Что ж, какое вино в бочку нальешь, такое из нее и вытечет. Ведь это я
тебя подзадорил, - мягко заметил он.
 - А я не в обиде. Гляньте,  где  я  рисовал  правой,  где  левой  -  не
отличишь.
 Пользуясь влиянием Лоренцо, натурщиков  для  работы  учеников  брали  в
любом квартале Флоренции: тут были ученые  в  черном  бархате  солдаты  с
бычьими шеями, широкими лбами и густыми дугообразными бровями  головорезы
и  бандиты  жители  деревень,  приехавшие  в  город  плешивые  старцы  с
крючковатыми носами и костлявыми подбородками монахи в черных  капюшонах,
из-под которых выбивались седые волосы флорентинские  юноши,  красавцы  и
модники, - у них были греческие, идущие прямо от надбровья носы, кудрявые,
по плечи, волосы, круглые пустые глаза красильщики шерсти с  запачканными
руками грязные,  с  мозолями  на  огрубелых  ладонях,  торговцы  скобяным
товаром силачи носильщики дородные кухарки знатные господа в красных  и
белых  шелках,  унизанных  жемчугом  гибкие   подростки   в   фиолетовом
полнощекие младенцы, с которых лепили и рисовали _путти_.
 Однажды,   когда   Бертольдо   свирепо    раскритиковал    нарисованный
Микеланджело торс, тот хмуро заметил:
 - Разве можно рисовать, глядя на человека только снаружи? Что  выпирает
из-под кожи, лишь то мы и видим. Если бы  мы  могли  изучить  человеческое
тело внутри: кости, мускулы...  Пока  не  знаешь  внутренностей,  кишок  и
крови, не знаешь человека. А я внутрь тела ни разу не заглядывал.
 - Вот дьявол!  -  тихо  выругался  Бертольдо.  -  Вскрывать  покойников
разрешается только врачам и то в  один-единственный  день  в  году,  перед
лицом  городского  совета.  Иначе  это  расценивается  во  Флоренции   как
тягчайшее преступление. Лучше выкинь такие мысли из головы.
 -  Выкинуть  не  могу,  хотя  молчать  буду.  Никогда  мне  не  изваять
человеческое тело точно и верно, если я  не  посмотрю,  как  оно  устроено
внутри.
 - Даже греки не вскрывали  покойников,  хотя  у  ник  не  было  церкви,
которая это запрещает. И Донателло не нуждался в рассечении тел,  но  знал
человека великолепно. Неужто ты хочешь стать лучшим скульптором, чем Фидий
и Донателло?
 - Лучшим - не хочу. А непохожим на них - хочу.
 Микеланджело еще не видал,  чтобы  Бертольдо  так  волновался.  Мальчик
притронулся к высохшей руке старика, моля его успокоиться.
 Несмотря на подобные споры, они стали большими друзьями. Пока остальные
ученики лепили из глины или рубили камень, Бертольдо уводил Микеланджело в
павильон и часами наблюдал за его  работой:  тот  в  это  время  копировал
египетские амулеты, греческие медальоны, древнеримские  монеты.  Бертольдо
брал в руки то одну драгоценную вещь, то другую и  объяснял  Микеланджело,
чего хотели добиться старинные мастера.
 К своему  удивлению,  Микеланджело  завоевал  и  горячую  привязанность
Торриджани:  тот  уже  придвинул  свой  рабочий  стол  вплотную  к   столу
Микеланджело.  Торриджани  покорял  своим  обаянием  -  Микеланджело   был
ошеломлен, очарован, потрясен знаками его внимания, его веселыми  шутками.
Щеголь по натуре, Торриджани носил шелковые рубашки  и  широкий  ремень  с
золотыми пряжками каждое утро перед  работой  он  заходил  на  Соломенный
рынок к цирюльнику,  брился  там  и  намазывал  свои  волосы  благовонными
маслами. А Микеланджело во время работы ужасно пачкался: руки у него вечно
были в угле, который он, забывшись, размазывал по лицу,  рубашка  закапана
красками, чулки и чернильных пятнах.
 Торриджани,  проведя  целый  день  на  работе,  умудрялся  сохранить  в
безупречной чистоте свою ярко-желтую полотняную _камичу_ -  доходившую  до
поясницы рубашку с пышными рукавами, зеленую тунику с буквой Т, вышитой на
плече желтым  шелком,  темно-голубые  вязаные  рейтузы.  Рубя  камень,  он
выбирал такую позу, что каменная пыль и крошка совсем не летела на него  и
не забивала одежды и волос, -  этой  хитрости  не  знал  ни  один  из  его
товарищей: к концу рабочего  дня  они  обычно  были  белы,  как  мукомолы.
Микеланджело постоянно восхищался Торриджани и таял от удовольствия, когда
тот,  обнимая,  клал  свою  мускулистую  руку  ему  на  плечи  и  наклонял
великолепную голову, заглядывая мальчику в  глаза.  Осматривая  его  новый
рисунок, он восклицал:
 - Микеланджело mio, ты делаешь чистую работу,  а  пачкаешься  так,  что
грязней тебя я никого не видел.
 Торриджани был всегда в движении, -  он  хохотал,  паясничал,  отпускал
остроты, нес чепуху, не  смолкая  ни  на  минуту,  размахивал  руками,  на
которых сверкали перстни с жемчугами и изумрудами, - ему всегда было  надо
занимать своей особой всех окружающих  и  первенствовать  среди  них.  Его
сильный,  певучий  голос  разносился  по  пышным  весенним  лужайкам,  где
пестрели цветы, и каменотесы,  возводившие  в  дальнем  углу  сада  здание
библиотеки для книг и манускриптов Лоренцо, приостанавливали работу, чтобы
послушать, как хохочет Торриджани.
 Нередко ученики Бертольдо отправлялись в  церковь  Санта  Кроче,  чтобы
полюбоваться фресками Джотто в лучах утреннего солнца, или в церковь Санто
Спирито - посмотреть при свете полудня на "Юного  Иоанна  и  Двух  Святых"
Филиппино Липпи порой они выходили взглянуть, как закат освещает изваяния
на Кампаниле, - эти изваяния замыслил тот же Джотто, а исполнил его ученик
Андреа  Пизано.  И  хотя  в  таких  случаях  все   тихо   стояли,   словно
зачарованные, Торриджани не унимался и тут: он ни на шаг  не  отпускал  от
себя Микеланджело и, подхватив его под руку, громко говорил:
 - Ах, если бы я  был  воином,  Микеланджело!  Сражаться  в  смертельных
битвах, повергать врага мечом и пикой, завоевывать  новые  страны  и  всех
женщин, какие там есть. Вот это жизнь!  Искусство?  Ба!  Это  занятие  для
евнухов в султанском гареме. Нет, amico mio, мы должны  с  тобой  объехать
весь свет, мы грудью встретим и  опасности  и  битвы  и  найдем  несметные
сокровища!
 Микеланджело  испытывал  к  Торриджани  глубокую  привязанность,  почти
любовь. Он считал себя простоватым, скучным: завоевать дружбу и восхищение
такого красивого, блистательного юноши, как Торриджани... это было слишком
хмельное вино для того, кто его никогда не пробовал.



4

 Теперь ему пришлось многому учиться заново, отказываясь от тех навыков,
которые он приобрел у Гирландайо: столь разнился  рисунок  для  фрески  от
рисунка для скульптуры.
 - Нельзя рисовать ради самого рисунка, - поучал мальчика  Бертольдо,  в
точности так, как поучал его в свое время Гирландайо.  -  Такое  рисование
годится лишь для тренировки руки и глаза.
 Бертольдо упорно вдалбливал Микеланджело, в чем разница между  рисунком
художника и скульптора. Скульптор должен показать трехмерность фигуры, ему
нужна не только высота и ширина, но  и  глубина.  Художник  рисует,  чтобы
заполнить пространство, а скульптор - чтобы  его  воспроизвести.  Художник
заключает в раму нечто остановившееся,  скульптор  же,  рисуя,  схватывает
движение, вскрывает каждое усилие, каждый изгиб напрягшегося человеческого
тела.
 - Художник рисует, чтобы показать особенное, а скульптор ищет всеобщее,
универсальное. Понятно? - спрашивал учитель.
 Микеланджело отмалчивался.
 - А самое важное то, что  художник  рисует,  как  видит,  фиксирует  на
бумаге внешнее впечатление. Скульптор же подходит к форме изнутри и,  взяв
ее, как она есть, пропускает всю ее  плоть  и  материальность  через  свое
существо.
 Кое-что из этих наставлений Микеланджело постигал разумом,  но  гораздо
больше заставлял его оценить советы учителя тяжкий рабочий опыт.
 - У меня теперь в голове какое-то месиво, - извинялся Бертольдо. -  Там
застряла тьма разных мыслей, до каких додумались тосканские скульпторы  за
двести лет. Ты прости меня, если я вспоминаю всякую всячину.
 Задавшись целью воспитать  новое  поколение  скульпторов,  Бертольдо  в
отличие от Гирландайо, у которого на учеников попросту не хватало времени,
стал самоотверженным учителем.  Переговариваясь  между  собой,  скульпторы
ограничиваются в лучшем случае односложной фразой  стук  молотка  и  удар
резца - их истинная речь, заменяющая всякие объяснения лишним словам  тут
не било места. Однако на Бертольдо это правило не распространялось.
 - Микеланджело, рисуешь ты хорошо. Но важно  также  знать,  зачем  надо
хорошо рисовать. Рисунок - это свеча, которую  зажигают  для  того,  чтобы
скульптор не спотыкался в темноте это  схема,  с  помощью  которой  легче
разобраться  в  видимом.  Попытка  понять  другое  человеческое  существо,
постигнуть  его  сокровенные  глубины  -  это  одно  из  самых  опаснейших
человеческих дерзаний. У художника,  который  отваживается  на  это,  есть
одно-единственное оружие - перо или  карандаш.  Этот  фантазер  Торриджани
рассуждает о военных походах. - Бертольдо пожал плечами. - Детская забава!
Трепет перед лицом смертельной опасности, - разве он  может  сравниться  с
трепетом одинокого человека, который дерзает создать нечто такое, чего еще
не было на земле!
 Микеланджело держал в руках сделанные за день  наброски  и  разглядывал
их, словно это помогало ему  лучше  понять,  что  говорил  Бертольдо,  или
отыскать в  своей  работе  хоть  часть  тех  достоинств,  каких  Бертольдо
требовал.
 - Рисование - это превосходный путь к тому,  чтобы  познать  предмет  и
рассеять мрак невежества, утвердить на своем законном месте мудрость,  как
утверждал ее  Данте,  когда  он  писал  терцины  "Чистилища".  Да,  да,  -
продолжал старик, - рисовать - это все равно что  читать  Гомера  и  таким
образом увидеть Приама и Елену, читать Светоння и  по  его  книгам  понять
цезарей.
 Микеланджело опустил голову.
 - А вот я невежда. Не читаю ни по гречески, ни  по-латыни.  Урбино  три
года мучился со мной, но я был упрям и не хотел учиться.  Я  хотел  только
рисовать.
 - Глупая голова! Ты не понимаешь, что я тебе  говорю.  Не  удивительно,
что  Урбино  мучился  с  тобой.  Рисование  есть  познание.  Это  искус  и
дисциплина, это точная мера, которой ты  будешь  измерен,  чтобы  сказать,
насколько ты честен. Рисование словно исповедь:  оно  разоблачит  тебя  до
конца, хотя тебе будет казаться, будто разоблачаешь кого-то ты. Рисунок  -
это строчка поэта, нанесенная на бумагу с  тем,  чтобы  воочию  убедиться,
достоин ли вдохновения взятый предмет  и  есть  ли  у  автора  та  правда,
которая достойна строки.
 Голос старика звучал теперь мягко и задушевно.
 - Запомни это, сын мои. Рисовать - что быть богом, вкладывающим душу  в
Адама только душа художника и  сокровенная,  тайная  душа  изображаемого,
сливаясь вместе, и создают новую, третью жизнь на листе бумаги. Акт любви,
Микеланджело, акт любви - вот что порождает все сущее на земле.
 Да, рисование есть слияние души, дыхание жизни, он  это  знал,  но  для
пего рисование было не конечной целью, а только средством.
 Таясь ото всех, он стал теперь оставаться в Садах на  вечер,  -  хватал
скульптурные инструменты и работал, подобрав валявшийся где-нибудь обломок
камня. Здесь был изжелта-белый травертин из римских каменоломен, диорит из
Ломбреллино, шероховатый импрунетский известняк, темно-зеленый  мрамор  из
Прато,  пятнистый  красно-желтый  мрамор  из  Сиены,  розовый  мрамор   из
Гаворрано, прозрачный  мрамор  чиполино,  с  синими  и  белыми  разводами,
похожими на цветы,  гипсовый  камень.  Но  радости  Микеланджело  не  было
границ, когда кто-нибудь по  забывчивости  оставлял  без  присмотра  кусок
снежно-белого каррарского мрамора. В детстве ему не раз приходилось стоять
перед мастерами, рубившими этот драгоценный камень. Как он  изнывал  тогда
от желания прикоснуться к нему, получить его в собственные  руки!  Но  это
казалось немыслимым: белый мрамор был редок  и  дорог,  его  привозили  из
Каррары и Серавеццы так  мало,  что  он  шел  лишь  на  выполнение  важных
заказов.
 Теперь же он втайне начал  орудовать  шпунтом,  троянкой  и  скарпелью,
обрабатывая поверхность мрамора  теми  приемами,  какими  он  работал  над
светлым камнем у  Тополино.  Обычно  к  вечеру  наступал  для  него  самый
чудесный час -  он  оставался  один-одинешенек  во  всех  Садах,  на  него
смотрели лишь белые статуи. Скоро, скоро он получит эти инструменты в свои
руки навсегда каждое утро первым делом он  будет  браться  за  молоток  и
резец - ведь он ощущал их, как руки и ноги, органом своего тела.  Когда  в
Садах становилось темно, он скалывал обработанное им место на  камне  так,
чтобы никто не догадался, что он тут делал,  и  подметал  пыль  и  крошку,
ссыпая их на свалку.
 Как и следовало предполагать, его застигли  на  месте  преступления,  и
соглядатай был самый неожиданный из всех возможных. Контессина  де  Медичи
появлялась теперь в Садах почти ежедневно,  ее  сопровождал  то  отец,  то
кто-нибудь из ученых Платоновской академии - или  Полициано,  или  Фичино,
или Пико делла Мирандола. Девушка разговаривала с Граначчи, с Сансовино  и
с Рустичи, которых, по-видимому, знала уже давно, но никто  не  представил
ей Микеланджело. С ним она не заговорила ни разу.
 Он безошибочно улавливал миг, когда Контессина показывалась в  воротах,
хотя еще и не видел ни ее подвижной фигурки, ни огромных глаз, сиявших  на
бледном лице. Все окружающее он воспринимал в  эти  минуты  с  необычайной
остротой -  и  все,  даже  воздух  и  свет,  казалось,  куда-то  летело  в
стремительном вихре.
 Именно  Контессина  избавила  Граначчи  от  опостылевших  ему   занятий
скульптурой. Он поделился с ней своими  печалями:  она  передала  разговор
отцу. Однажды, придя в Сады, Лоренцо сказал:
 - Граначчи, я мечтаю о большой картине - "Триумф Павла-Эмилия".  Ты  не
согласился бы ее написать?
 - Как не согласиться! И чем сильнее нужда, тем быстрее услуга.
 Когда Лоренцо отвернулся в сторону, Граначчи прижал пальцы левой руки к
губам и послал в знак благодарности воздушный поцелуй Контессине.
 Никогда  она   не   останавливалась,   чтобы   посмотреть   на   работу
Микеланджело. Обычно она задерживалась около Торриджани, став сбоку от его
стола, напротив Микеланджело,  так,  что  он  мог  следить  за  каждым  ее
движением, мог слушать, как она смеется, тронутая шутками забавлявшего  ее
красавца. И хотя Микеланджело словно зачарованный не спускал с  нее  глаз,
взгляды их ни разу не встретились.
 Когда, наконец, она исчезала, он чувствовал тоску и опустошение. Он  не
мог понять, почему это происходит. О девушках он не помышлял. Не  помышлял
даже после того, как Якопо,  просвещавший  Микеланджело  в  течение  года,
научил его распознавать тех, которые "годятся для постели". У него не было
девушек ни дома, в семье, ни в том узком кругу  друзей,  который  был  ему
знаком. Он не помнил, разговаривал ли он  хотя  бы  раз  с  кем-нибудь  из
девушек. У пего никогда не появлялось желания даже рисовать их!  Они  были
чужды ему. Тогда почему же он  так  страдал,  когда  Контессина,  всего  в
нескольких шагах от него, весело смеялась и  разговаривала  с  Торриджани,
держась с этим юношей как равная. Почему он так злился и на Торриджани,  и
на Контессину, что она могла значить для него, эта  принцесса  благородной
медичейской крови?
 Все это походило на какую-то таинственную болезнь. Ему хотелось,  чтобы
девушка больше не появлялась  в  Садах,  оставила  его  в  покое.  Рустичи
говорил, что раньше она редко приходила  в  Сады.  Почему  же  теперь  она
проводит здесь каждый день  по  часу,  а  то  и  больше?  Чем  упорнее  он
отдавался работе, приникал к своим  листам,  заполняя  их  рисунками,  тем
острее  чувствовал   присутствие   Контессины:   остановившись   у   стола
Торриджани,  она  любезничала  с  этим  красавцем  и  атлетом,  исподтишка
подглядывая за Микеланджело и воспринимая каждый взмах его  карандаша  как
личную обиду.
 Время шло, наступил разгар лета, цветы в Садах увяли от  зноя,  лужайки
выгорели и побурели - и только тогда Микеланджело понял, что  он  ревнует.
Ревнует к Торриджани. Ревнует к Контессине. Ревнует  к  ним  обоим  сразу.
Ревнует каждого из них в отдельности.
 И тут ему стало страшно.
 А теперь она застала его совсем одного, когда в Садах было  пусто.  Она
пришла со своим братом Джованни, толстым, слегка косоглазым подростком,  -
он был, как догадывался Микеланджело, его же возраста, лет четырнадцати, и
уже предназначен в кардиналы кроме Джованни, вместе с Контессиной  явился
и ее кузен, побочный сын Джулиано, любимого  брата  Лоренцо,  который  был
заколот в Соборе заговорщиками из семейства  Пацци.  Когда  произошло  это
убийство, Микеланджело было всего три года,  но  флорентинцы  до  сих  пор
рассказывали, как висели казненные заговорщики в проемах окон Синьории.
 Первые слова прозвучали неожиданно:
 - Buoa era. Добрый вечер.
 - Buoa era.
 - Микеланджело.
 - Контессина.
 - Come va? - спросила Контессина.
 - No c'e male. - Ответ звучал кратко, как у сеттиньянского каменотеса.
 Микеланджело рубил кусок светлого камня, отделывая его в елочку.  Он  и
не думал прерывать работу.
 - Этот камень пахнет.
 - Только что сорванными винными ягодами.
 - А этот? - Она указала на глыбу мрамора, лежавшую на  скамье  рядом  с
ним. - Этот пахнет свежими сливами?
 - Нет, едва ли сливами. -  Он  отколол  от  глыбы  кусочек.  -  Понюхай
сама...
 Она наморщила нос и засмеялась. Он сел перед мраморной глыбой  и  начал
рубить ее с таким рвением, что осколки брызнули, как дождь.
 - Почему ты бьешь так... так яростно? Разве ты не устаешь? Я  давно  бы
выдохлась.
 Он знал, что она очень болезненна, знал, что чахотка унесла ее  мать  и
сестру за один прошлый год. Поэтому-то, говорил Рустичи, Лоренцо так нежен
с нею: ей суждена недолгая жизнь.
 - Нет, нет, что ты! Когда рубишь камень, то силы не убывает,  а  только
прибавляется. Вот попробуй-ка поруби этот белый мрамор.  Увидишь,  как  он
оживет в твоих рук