понятно, что  он  не  должен  замыкать  Моисея,  как  в
темницу, в строго определенные рамки времени.  Ведь  он  искал  обобщенный
образ, искал того Моисея, которому ведомы пути человека и бога,  он  хотел
изваять слугу господа на земле, голос господней совести.  Моисея,  который
был призван на вершину Синая и спрятал свое лицо, ибо страшился  взглянуть
на открытый лик  бога,  и  получил  от  него  высеченные  скрижали  Десяти
Заповедей. Неистовая ярость души, которая пылала, вырываясь  из  глубоких,
точно пещеры, впадин его глаз, не могла быть объяснена лишь отчаянием  или
желанием наказать ослушников. Нет, Моисея  вела  вперед  только  страстная
решимость не допустить гибели его  народа  -  народ  был  должен  получить
вырубленные на каменных таблицах Заповеди и покориться им и тем продолжить
свое существование.
 Но Микеланджело не успел додумать  своих  дум  до  конца:  бесцеремонно
распахнув дверь, к нему  вошел  Бальдуччи.  Очевидно  он  снова  собирался
говорить  о  пересмотре  договора  на  гробницу.  Папа  Лев,  как   добрый
посредник, уже пытался склонить герцога Урбинского  и  прочих  наследников
Ровере  к  тому,  чтобы  договор  в  отношении  Микеланджело   был   более
справедливым, давая ему льготные сроки и больший заработок. Микеланджело с
удивлением оглядел своего друга, загородившего дверной  проем,  ибо  в  те
дни, когда они познакомились на улицах Рима в  1496  году,  Бальдуччи  был
таким же худым, как и Микеланджело, а теперь  он  выглядел  вдвое  шире  и
тучнее его - только ноги  у  Бальдуччи  оставались  по-прежнему  сухими  и
тощими.
 - Уж не на барышах ли ты так разжирел? -  спросил  его  Микеланджело  с
ехидством. - Или сами барыши к тебе текут оттого, что ты жирный?
 - Мне приходится есть не только за себя,  но  и  за  тебя,  -  прогудел
Бальдуччи, поглаживая ладонями свой огромный живот. - А ты  все  такой  же
недомерок, каким был, когда гонял мяч и играл против Дони на площади Санта
Кроче. Ну что, принимают они твои новые условия?
 - Повысили плату до шестнадцати тысяч пятисот дукатов.  Добавляют  мне,
если понадобится, еще семь лет на завершение работы.
 - Позволь-ка мне взглянуть на новые чертежи гробницы.
 Микеланджело с неохотой вынул ворох бумаг из  запачканной  пергаментной
папки.
 - А  ты  говорил,  что  уменьшаешь  размеры!  -  разочарованно  заметил
Бальдуччи.
 - Так оно и есть. Посмотри, фронтальная сторона  в  длину  стала  вдвое
меньше. И мне уже не надо строить подступов к гробнице.
 Бальдуччи пересчитал листы с рисунками.
 - Сколько же будет статуй?.
 - Общим числом? Сорок одна.
 - Какой они будут величины?
 - И натуральной, и вдвое больше.
 - А сколько статуй ты собираешься высечь самолично?
 -  Вероятно,  двадцать  пять.  Все  главные  фигуры,  кроме  ангелов  и
младенцев.
 Даже в мерцающем свете  единственной  свечи  Микеланджело  увидел,  как
побагровело лицо Бальдуччи.
 - Ты сошел с ума! - воскликнул он. - Ты уменьшил только остов гробницы,
который тебе и так был совсем не по силам. Ты проявил  истинную  глупость,
когда не послушал Якопо Галли восемь лет назад, но ты был молод. А какое у
тебя оправдание теперь, если ты соглашаешься на явно невыполнимый договор?
 - Наследники Юлия не хотят мириться на меньшем. Помимо того, я  получаю
почти те же деньги и те же сроки, какие желал для меня Галли.
 - Микеланджело, - мягко возразил Бальдуччи. - Я  не  могу  равняться  с
Якопо Галли, я не знаток искусства, но  он  так  ценил  мои  таланты,  что
сделал управляющим банком. Ты идешь на  глупейшую  сделку.  Двадцать  пять
огромных фигур - хочешь не хочешь - отнимут у тебя двадцать пять лет. Если
ты и проживешь эти годы, согласен ли ты быть прикованным к  мавзолею  Юлия
до самой своей смерти? Ты будешь  еще  более  несчастным  рабом,  чем  эти
"Пленники", которых ты высекаешь.
 - У меня собралась сейчас хорошая боттега. Как  только  будет  подписан
новый договор, я вызову еще каменотесов  из  Сеттиньяно.  Я  вижу  столько
статуй, уже изваянных в воображении, что не высечь их из камня было бы для
меня горькой утратой. Подожди - и ты увидишь, как осколки  мрамора  веером
полетят у меня вверх и вниз, будто весенняя стая белых голубей.



2

 Сикстинский плафон произвел впечатление, равное тому, которое вызвал  в
свое время "Давид" во Флоренции. Художники разных течений,  съехавшиеся  в
Рим со всей Европы, чтобы помочь Льву отпраздновать восхождение на папский
трон, дали Микеланджело титул, услышанный им когда-то после "Купальщиков",
- "Первый  мастер  мира".  Только  близкие  друзья  и  сторонники  Рафаэля
по-прежнему бранили Микеланджелов свод, считая его  не  художественным,  а
скорее анатомическим, плотским, перегруженным.  Но  эти  люди  действовали
теперь не так свободно: Браманте уже не был повелителем художников Рима. В
пилонах  собора  Святого  Петра,  построенных  Браманте,  появились  такие
большие трещины, что все работы  были  приостановлены,  и  пришлось  долго
разбираться, выясняя, можно ли еще спасти  фундаменты.  Папа  Лев  проявил
великодушие и официально не развенчал Браманте как архитектора, но  работы
в Бельведере были тоже приостановлены. Паралич отнял у Браманте руки, и он
был вынужден доверить вычерчивание своих архитектурных проектов Антонио да
Сангалло, племяннику Джулиано да Сангалло, друга и  учителя  Микеланджело,
Над дворцом Браманте витал теперь тот едва уловимый дух беды и  несчастья,
который воцарился в доме Сангалло в дни, когда Браманте одержал  победу  в
конкурсе на лучший проект собора Святого Петра.
 Однажды  в  сумерки  Микеланджело  услышал  стук  в  дверь  и  буркнул:
"Войдите", хотя его раздражало любое вторжение.  Он  взглянул  в  чудесные
карие глаза молодого человека в оранжевом  шелковом  плаще  красивое  его
лицо и белокурые волосы чем-то напомнили ему Граначчи.
 - Маэстро Буонарроти, я - Себастьяно Лучиани из Венеции. Я пришел к вам
исповедаться...
 - Я не священник.
 - ...Я хотел признаться вам, каким я был дураком и простофилей. До  той
минуты, пока я не постучал в эту дверь и не сказал вам этих слов, я еще не
сделал ни одного разумного дела в Риме. Я захватил с собой лютню,  я  буду
аккомпанировать себе и рассказывать вам свою ужасную историю.
 Забавляясь удивительно легкой, веселой манерой венецианца, Микеланджело
согласился его послушать. Себастьяно взобрался на самый высокий в  комнате
стул и провел пальцами по струнам лютни.
 - Пой, и пройдет все на свете, - тихо сказал он.
 Микеланджело опустился в одно из мягких кресел и, вытянув усталые ноги,
заложил руки за  голову.  Себастьяно  запел.  Особым  речитативом,  сильно
скандируя, он стал повествовать,  как  его  вызвал  в  Рим  банкир  Киджи,
поручив расписать свою виллу, как он оказался в числе молодых  художников,
боготворящих Рафаэля,  как  говорил  вместе  с  ними,  что  кисть  Рафаэля
"действует в полном согласии с техникой живописи",  что  она  "приятна  по
колориту, гениально изобретательна, прелестна во всех  своих  проявлениях,
прекрасна, как ангел". Буонарроти? "Возможно, он и умеет рисовать, но  что
у него за колорит? Донельзя однообразный! А его фигуры? Раздутая анатомия.
В них ни очарования, ни грации..."
 - Я слыхал эти наветы и раньше, - прервал  венецианца  Микеланджело.  -
Они мне надоели.
 - Еще бы! Но Рим больше не услышит от меня этих панихид. Отныне  я  пою
хвалу мастеру Буонарроти.
 - Что же так перевернуло вашу нежную душу?
 - Хищность Рафаэля! Рафаэль расклевал меня до  самых  костей.  Поглотил
все, что я усвоил у Беллини и у Джорджоне. Так меня обобрал, что сейчас он
художник-венецианец в большей мере, чем я! И самым  покорным  образом  еще
благодарит меня за учение!
 - Рафаэль берет только из добрых источников. На это он большой  мастак.
Зачем же вы его покидаете?
 - Теперь, когда он стал волшебным колористом - венецианец да и  только!
- он будет получать еще больше заказов, чем прежде. В то время как я... не
получаю ничего. Рафаэль проглотил  меня  целиком,  но  глаза  у  меня  еще
остались, и для них было истинным пиршеством смотреть все эти дни  на  ваш
Сикстинский плафон.
 Уперевшись пятками в верхний обруч стула, Себастьяно склонил голову над
лютней. Вдруг он разразился  зычной  песней  гондольера,  заполнившей  всю
комнату. Микеланджело вглядывался в венецианца и все думал,  зачем  же  на
самом деле он к нему пришел.
 Себастьяно  стал  часто  заходить  к  Микеланджело,  пел  ему,  болтал,
рассказывал разные истории.  Любитель  удовольствий,  заядлый  охотник  до
хорошеньких девушек, он постоянно нуждался в деньгах.  Зарабатывал  он  на
портретах, мечтая о крупном заказе, который сделает его богатым. Рисунок у
него хромал, выдумки и изобретательности в его  работах  не  чувствовалось
никакой. Но он был красноречив, щедр на шутки и совершенно  легкомыслен  -
не хотел даже позаботиться о своем незаконном сыне, который совсем недавно
родился. Не прерывая работы, Микеланджело одним ухом слушал  его  забавную
трескотню.
 - Мой дорогой крестный, -  говорил  Себастьяно,  -  как  вы  только  не
сбиваетесь, высекая три блока  одновременно?  Как  вы  помните,  что  надо
делать с каждым из них, все время переходя от одной фигуры к другой?
 Микеланджело усмехнулся.
 - Я хотел бы, чтобы подле меня громадным кругом стояло не  три,  а  все
двадцать пять блоков. Тогда я ходил бы  от  одного  блока  к  другому  еще
быстрее и закончил бы их все в пять коротких лет. Ты  представляешь  себе,
как тщательно можно выдолбить в уме эти блоки, если постоянно думать о них
восемь лет. Мысль острее, чем любой резец.
 - Я мог бы сделаться великим живописцем,  -  сказал  Себастьяно,  вдруг
приуныв.  -  У  меня  прекрасная  техника.  Дайте  мне  любое   живописное
произведение, и я скопирую его столь точно, что  вы  никогда  не  отличите
копию от оригинала. Но как вам удается выдвинуть на первый план идею?
 Это был вопль отчаяния и боли, - Микеланджело никогда не  видел,  чтобы
Себастьяно о чем-то спрашивал с такой страстной заинтересованностью. И  он
раздумывал как ему ответить, пока точил своим резцом Моисеевы скрижали.
 - Может быть, рождение идей - это естественная функция ума, как процесс
дыхания у легких? Может быть, идею внушает нам господь? Если  бы  я  знал,
как возникает идея, я открыл бы одну из самых глубоких наших тайн.
 Он передвинул резец выше, к запястью и кисти Моисея, лежащей на верхней
кромке скрижалей, к пальцам, погруженным в волнистую, ниспадающую до пояса
бороду.
 - Себастьяно, я хочу сделать для тебя кое-какие  рисунки.  Ты  владеешь
колоритом и светотенью не хуже Рафаэля, фигуры  у  тебя  лиричны.  Раз  он
заимствовал у тебя венецианскую палитру, почему  тебе  не  заимствовать  у
меня композицию? Даю слово, мы с тобой сумеем заменить Рафаэля.
 Ночами, проработав целый день у мраморов, Микеланджело  с  наслаждением
отдавался рисованию и обдумывал новые  возможности  старинных  религиозных
сюжетов. Он представил  Себастьяно  папе  Льву,  показал  ему  великолепно
разработанные рисунки Себастьяно из жизни Христа. Лев, страстный  любитель
музыкальных развлечений, стал постоянно приглашать Себастьяно в Ватикан.
 Как-то  вечером,  уже  запоздно,  Себастьяно  с   криком   ворвался   к
Микеланджело.
 - Вы слышали, маэстро? У Рафаэля появился новый  соперник.  Венецианец,
лучший из лучших, равный Беллини и Джорджоне. Пишет с такой же  грацией  и
очарованием, как Рафаэль! Но  гораздо  сильней  и  изобретательней  его  в
рисунке.
 - Поздравляю! - отозвался Микеланджело, криво улыбнувшись.
 Вскоре Себастьяно получил заказ  на  фреску  в  церкви  Сан  Пьетро  ин
Монторио он прилагал все усилия, стараясь воплотить наброски Микеланджело
в сияющие краски картона. Все в Риме считали, что как член Микеланджеловой
боттеги Себастьяно осваивает рисунок и, естественно, подражает руке своего
учителя.
 Одна только Контессина, недавно  приехавшая  в  Рим  со  своей  семьей,
догадывалась, что дело тут не так уж просто. Недаром целых  два  года  она
сидела вечерами рядом с Микеланджело, глядя, как он рисует: она знала  его
почерк. Однажды Микеланджело попал на ее изысканный обед,  устроенный  для
нового папы, ибо Контессина явно претендовала на  то,  чтобы  играть  роль
признанной хозяйки у Льва. Она увела  Микеланджело  в  маленький  кабинет,
трогательно  точную  копию  кабинета  Лоренцо  Великолепного,  с  теми  же
деревянными панелями, камином, шкатулками, в  которых  хранились  камеи  и
амулеты: увидев их, Микеланджело так загрустил о  минувшем,  что  чуть  не
заплакал.
 Контессина в упор посмотрела на Микеланджело, ее темные глаза горели.
 - Зачем ты позволяешь Себастьяно хвастать твоими работами и выдавать их
за его собственные?
 - Я не вижу в этом никакого вреда.
 - Рафаэль уже потерял один важный заказ, - его передали Себастьяно.
 - Это только благо для Рафаэля: он так утомлен и перегружен работой.
 - Почему ты унижаешься до такого обмана?
 Микеланджело тоже пристально  посмотрел  ей  в  глаза.  Как  много  еще
осталась в ней от прежней Контессины, маленькой графини их отроческих лет.
И в то же время как сильно она изменилась, когда ее брата  сделали  папой.
Теперь  она  стала  большой  графиней  и  не   хотела   терпеть   никакого
вмешательства в дела  со  стороны  двух  своих  старших  сестер,  Лукреции
Сальвиати и Маддалены Чибо,  которые  вместе  с  мужьями  и  детьми  также
приехали в  Рим.  Контессина  бдительно  следила  за  всеми  назначениями,
которые предрешал папа, добивалась всяческих  милостей  для  членов  семьи
Ридольфи она действовала в тесном единении с  кузеном  Джулио,  вершившим
делами и политикой Ватикана. В своих обширных садах  Контессина  выстроила
театральную сцену, где устраивали спектакли и  концерты  для  церковной  и
светской знати. Знакомые римляне, желавшие папского фавора или должностей,
все чаще и чаще обращались к Контессине. Эта жадная тяга к власти, вкус  к
государственным делам и управлению  вполне  понятны,  думал  Микеланджело,
ведь столько лет она прожила  в  изгнании  и  бедности  и  все  же  такая
перемена в Контессине была ему чем-то неприятна.
 - Когда я закончил работу в Систине,  -  объяснял  ей  Микеланджело,  -
кое-кто стал говорить: "У Рафаэля  есть  грация,  а  у  Микеланджело  одна
только грубая сила". И поскольку я не снисходил до споров с кликой Рафаэля
и никак не защищал себя, я решил, что этот  одаренный  молодой  венецианец
сделает дело вместо меня. Я словно бы стою в стороне от всей этой истории,
а Рим уже твердит: "Рафаэль очарователен, но Микеланджело -  глубок".  Ну,
разве не забавно, что такую перемену во мнении вызвал  шутник  Себастьяно,
импровизируя песенки в честь моего плафона и наигрывая на лютне?
 Возмущенная ироническим тоном Микеланджело, Контессина сжала кулаки.
 - Нет, это ничуть не забавно. Теперь я графиня Римская. Я могу защитить
тебя... воспользовавшись властью... с достоинством. Я могу поставить твоих
хулителей на колени. Так было бы верней...
 Он шагнул к ней, взял ее стиснутые кулаки в свои крепкие и большие руки
каменотеса.
 - Нет, Контессина, так действовать не  надо.  Поверь  мне.  Я  счастлив
теперь, мне хорошо работается.
 И тут но  лицу  Контессины,  стирая  следы  гнева,  скользнула,  словно
зарница, лучистая ясная улыбка,  которую  Микеланджело  хорошо  помнил  по
прежним временам, когда Контессина, еще ребенком, так  же  вот  улыбалась,
кончая ссору или размолвку.
 - Ну, чудесно, - сказала она. - Но если ты  не  будешь  ходить  на  мои
званые вечера, я ославлю вас с Себастьяно, как двух лгунов и обманщиков.
 -  Разве  можно  ожидать  чего-то  доброго  от  Медичи?  -   рассмеялся
Микеланджело.
 Он мягко положил свои ладони на плечи  Контессины,  прикрытые  высокими
буфами шелкового платья, и потянул ее к себе, желая вдохнуть запах мимозы.
Она задрожала. Глаза ее вдруг стали огромными. Время исчезло  кабинет  на
Виа Рапетта словно бы стал уже кабинетом во дворце Медичи, во Флоренции. И
она сейчас уже не была великой графиней, и он не был великим художником, и
половина их жизни не осталась позади  какую-то  быстролетную  минуту  они
стояли словно бы на пороге своей ушедшей юности.



3

 С раннего утра в  дом  Микеланджело  явились  швейцарские  гвардейцы  в
зелено-бело-желтых мундирах - это означало приказ Льва обедать в тот  день
в Ватикане. Отрываться от работы и куда-то идти было истинным  наказанием,
но Микеланджело уже усвоил, что пренебрегало приглашением папы не следует.
Приняв от Сильвио  свежее  белье  и  повесив  его  на  руку,  Микеланджело
направился на Виа де Пастини, в  бани,  выпарил  там  из  всех  своих  пор
въевшуюся пыль и в одиннадцать часов был уже в папском дворце.
 Теперь он начал понимать, почему римляне жаловались,  будто  "весь  Рим
превратился  в  флорентийскую  колонию",   -   в   Ватикане   было   полно
торжествующих тосканцев. Шагая в толпе гостей, - а их было  приглашено  на
обед более ста и они заполнили два  тронных  зала,  -  Микеланджело  узнал
Пьефо Бембо, государственного секретаря Ватикана и поэта-гуманиста  поэта
Ариосто,  который  писал  "Неистового  Роланда"  неолатиниста  Санназаро
историка  Гвиччардини  автора  "Христиады"   Виду   Джованни   Ручеллаи,
сочинившего  "Розмунду",  одну  из  первых  трагедий,  написанных   белыми
стихами писателя и врача Фракасторо дипломата, библиофила, классициста и
импровизатора латинских стихов Томмазо  Ингирами  Рафаэля,  который  ныне
расписывал и папском дворце станцу  "Элиодора"  и  занимал  в  эту  минуту
почетное место чуть ниже папы Льва резчика по дереву Джованни  Бариле  из
Сиены, украшавшего  двери  и  ставни  дворца  родовыми  эмблемами  Медичи.
Микеланджело увидел и Себастьяно: ему было  приятно,  что  его  подопечный
тоже оказался среди приглашенных во дворец.
 Выкупив у республики Флоренции большую часть огромной библиотеки  отца,
Лев рассылал по всей Европе экспертов, разыскивающих  ценные  манускрипты.
Чтобы издать жемчужины греческой литературы, он пригласил в Рим Ласкариса,
добытчика греческих рукописей, поставлявшего их  еще  Великолепному.  Папа
вводил новый порядок в Римской академии, ставя задачей изучение классиков,
чем пренебрегал Юлий, и подавал надежду на расцвет Римского  университета.
До Микеланджело уже доходило, что о новом дворе папы Льва говорили  как  о
"самом блестящем и просвещенном со времен Римской империи".
 В течение долгого и невероятно обильного обеда папа Лев ел очень  мало,
так как страдал несварением  желудка  и  сильными  ветрами,  но  время  от
времени  помахивал,  словно  бы  дирижируя,  своими  белыми   и   пухлыми,
унизанными  драгоценными  кольцами  руками  и  слушал  прекрасного   певца
Габриэля Марина, виолончелиста Мароне из Брешии и слепца сказителя  баллад
Раффаэлле Липпуса. В промежутках между  музыкальными  номерами  папу  Льва
забавляли шуты. Его главный шут,  бывший  цирюльник  Великолепного,  сыпал
непристойными остротами и заглатывал сразу три дюжины яиц  и  два  десятка
жирных каплунов. Близорукий  Лев  смотрел  на  шута  через  увеличительное
стекло и, потешаясь над его свирепой прожорливостью, давился от смеха.
 Обед, занявший четыре часа, казался Микеланджело  бесконечным.  Сам  он
поел лишь очень немного соленой форели, жареного каплуна и сладкого  риса,
сваренного в миндальном молоке. Сидя на своем месте, он терзался, жалея  о
потерянном времени, и все гадал, когда же  наконец  можно  будет  покинуть
дворец. Для папы Льва обед был лишь  неким  прологом  к  послеобеденным  и
вечерним развлечениям. Сегодня надо было слушать одного из  лучших  поэтов
Италии, явившегося читать свои новые стихи, завтра  смотреть  новый  балет
или театр масок либо устраивать  буффонаду,  хохоча  над  Камилло  Кверно,
прозванным Архипоэтом, который декламировал свою ужасную эпическую  поэму,
в то время как Лев короновал его капустными листьями. Подобные развлечения
длились обычно до тех пор, пока у Льва не начинали от усталости  слипаться
веки.
 Идя домой по темным и пу