я
оползни со скатов холмов, достигали пяти с половиной аршин в высоту и были
построены на века. Камень господствовал в здешней жизни:  тосканец  строил
из камня дома и виллы, огораживал им свои поля,  укреплял  возделанную  на
крутых склонах  почву,  чтобы  она  не  осыпалась.  Местность  изобиловала
камнем каждый холм представлял собой еще не открытую каменоломню.  Стоило
тосканцу поцарапать почву ногтем, как  он  находил  столько  строительного
материала, что  можно  было  громоздить  целый  город.  А  когда  тосканец
возводил стену, складывая ее  из  сухого  дикого  камня,  она  стояла  так
прочно, будто ее глыбы скреплялись самым надежным раствором.
 "По умению людей  обращаться  с  камнем  можно  судить,  насколько  они
цивилизованны".
 Микеланджело свернул с дороги в  том  месте,  где  она  поворачивала  к
каменоломням Майано. В течение четырех лет, после того как у  него  умерла
мать, Микеланджело бродил по этим местам, хотя по возрасту в ту  пору  ему
надо было уже учиться в школе. Но в Сеттиньяно  не  оказалось  учителя,  а
отец был слишком занят собой, чтобы думать об этом. И  вот  мальчик  снова
шел по старым тропинкам, где он прекрасно  помнил  каждый  камень,  каждое
дерево, каждую борозду.
 Он поднялся еще на один гребень и увидел  поселок  Сеттиньяно,  полтора
десятка домиков, обступавших по кругу серую  каменную  церковь.  Это  было
сердце земли, вырастившей не одно поколение _скальпеллини_ - лучших в мире
каменотесов, тех самых мастеров, которые построили Флоренцию. Они  издавна
жили здесь, в трех верстах от нее, на  первой  возвышающейся  над  долиной
горной гряде, откуда так легко было доставлять камень в город.
 Про вереницу холмов, которые окружали Сеттиньяно, говорили, что  у  них
бархатная грудь и каменное сердце.
 Пробираясь по маленькому поселку к имению Буонарроти, Микеланджело  шел
мимо десятка дворов, где  обрабатывался  камень,  -  эти  дворы-мастерские
примыкали к домам и всем хозяйственным постройкам  каменотесов.  Скоро  он
был у  просторного  двора,  на  котором  вырос  и  возмужал  Дезидерио  да
Сеттиньяно.  Смерть  вырвала  из  его  рук  молоток  и  резец,  когда  ему
исполнилось только тридцать шесть лет, но  уже  тогда  он  был  знаменитым
скульптором.  Микеланджело  хорошо  знал   изваянные   им   мраморные,   с
прелестными ангелами, надгробья в Санта Кроче и в Санта  Мария  Новелла  и
"Богоматерь", высеченную с таким искусством, что она казалась  только  что
заснувшей, живой. Дезидерио принял в ученики Мино да Фьезоле, который  был
тогда молодым камнерезом, и научил его высекать из мрамора  статуи.  Когда
учитель скончался, Мино с горя переехал в Рим.
 Теперь  во  Флоренции  не  осталось  ни  одного  скульптора.   Гиберти,
воспитавший Донателло и братьев Поллайоло, умер тридцать три  года  назад.
Донателло,  руководившего  скульптурной   мастерской   почти   в   течение
полустолетия, тоже не было в живых уже двадцать два года, и скончались все
его последователи: Антонио Росселлино  -  девять  лет  назад,  Лука  делла
Роббиа - шесть, Верроккио -  совсем  недавно.  Братья  Поллайоло  вот  уже
четыре года как переселились в  Рим,  а  Бертольдо,  любимец  Донателло  и
преемник его мастерства, человек широких познаний, был  безнадежно  болен.
Андреа и Джованни делла Роббиа, выучившиеся у Луки,  забросили  скульптуру
из камня, отдавшись глазурованным рельефам на терракоте.
 Да, скульптура совсем умерла. В отличие от своего отца,  который  хотел
бы родиться на сотню лет раньше, Микеланджело было бы достаточно сорока  -
тогда он мог бы учиться под руководством Гиберти  -  или  тридцати,  чтобы
попасть в ученики к Донателло родись он на двенадцать,  десять  или  пять
лет раньше, его обучали бы работе по мрамору братья  Поллайоло,  Верроккио
или Лука делла Роббиа.
 Он родился слишком поздно, а на его родине, во  Флоренции,  и  во  всей
долине Арно за два с половиной столетия, с тех пор как Николо Пизано нашел
в земле несколько греческих и римских мраморов и  начал  ваять  сам,  были
созданы такие величайшие богатства скульптуры, каких мир после Фидия и его
Парфенона  еще  не  видел.  Таинственная  чума,  напавшая  на   тосканских
скульпторов,  вымела  их  всех  до  последнего  род   ваятелей,   некогда
процветавший так пышно, исчез.
 Чувствуя, как тоска сжимает его сердце, мальчик двинулся дальше.



10

 Вниз по извилистой дороге, за несколько  сот  саженей  от  поселка,  на
участке земли в десятину с четвертью, стояла вилла  Буонарроти,  -  теперь
она была сдана на долгий срок в аренду чужим людям. Микеланджело не  бывал
здесь уже много месяцев. Но, как и прежде,  его  поразила  сейчас  красота
обширного дома, построенного двести лет назад из лучших сортов  майанского
светлого камня. Линии виллы были  изящны  и  строги,  широкие  портики  ее
смотрели на  долину,  где,  подобно  серебряной  кайме,  нанесенной  рукой
ювелира, поблескивала река.
 Мальчик помнил, как когда-то ходила по этому дому  его  мать,  как  она
спускалась по витым лестницам, как целовала и прощалась с ним  на  ночь  в
большой угловой комнате:  из  окон  ее  открывались  владения  Буонарроти,
речушка, бегущая в низине,  и  усадьба  каменотесов  Тополино  на  ближнем
холме.
 Он  прошел  по  заднему  дворику  виллы,  ступая  по  чудесному   камню
выложенной  дорожки,  мимо  каменного  водоема,  на  котором  был  высечен
изысканный решетчатый узор, - с этого узора Микеланджело  делал  первые  в
своем жизни рисунки. Затем он стремглав кинулся бежать вниз по скату -  по
одну сторону от него было  поле  пшеницы,  а  по  другую  почти  вызревший
виноградник - и оказался в лощине у речки, скрытой буйной листвой  кустов.
Он скинул с себя рубашку, штаны и сандалии и нырял и перевертывался в воде
с боку на бок, радуясь прохладе всем своим усталым телом. Потом он  вылез,
полежал на  солнышке,  чтобы  обсохнуть,  оделся  и  начал  взбираться  на
противоположный склон холма.
 Завидя двор Тополино, он остановился. Перед ним была  картина,  которую
он любил и которая всегда давала ему ощущение  прочного  домашнего  покоя:
отец  семейства  обтачивал  стальными  резцами  круглую,   с   продольными
желобками, колонну, младший сын тесал лестничные ступени, один из  старших
сыновей вырезывал изящный наличник, а другой обрабатывал плиту  для  пола
подсыпая мелкий речной песок, дед на  пемзовом  круге  полировал  колонну.
Сзади, в стене, виднелись три пиши, подле них  разгуливали  куры,  утки  и
поросята.
 В  глазах  мальчика  разницы  между  каменотесом   и   скульптором   не
существовало,  ибо  каменотесы  были  великолепными  мастерами  и  от  них
зависело, как раскроется и заиграет фактура и цвет светлого камня. Разница
могла быть в степени мастерства, но не в существе работы:  каждый  камень,
пошедший на дворцы Пацци,  Питти  или  Медичи,  вырубался,  обтесывался  и
обтачивался  так,  будто  это  было  произведение   скульптуры.   Как   на
произведение скульптуры и смотрел на него  каменотес-сеттиньянец.  Мастера
послабее изготовляли строительный камень для обычных домов и  для  мощения
улиц. Флорентинцы кичились своими  каменными  мостовыми  -  весь  город  с
гордостью говорил, что однажды, когда ко дворцу Синьории везли осужденного
человека, чтобы там его повесить, и телега начала подпрыгивать и  трястись
на камнях, этот человек с возмущением крикнул:
 - Ну что за болваны тесали эти плиты?
 Тополино-отец услышал шаги Микеланджело.
 - Buo di, Микеланджело. Добрый день.
 - Buo di, Тополино.
 - Come va? Как дела?
 - No с'е male. E tu? Неплохо. А у тебя?
 - No с'е male. Как поживает почтенный Лодовико?
 - Спасибо, хорошо.
 В  действительности  Тополино  не  очень  уж  интересов  вались  жизнью
Лодовико: ведь не кто иной,  как  именно  Лодовико  запрещал  Микеланджело
посещать дом каменотесов. Семейство по-прежнему сидело на своих  местах  и
не прерывало работы: каменотес не любит нарушать уже налаженный ритм. Двое
старших сыновей и один младший,  ровесник  Микеланджело,  ласково  сказали
ему:
 - Beveuto, Микеланджело. Привет.
 - Salve, Бруно. Salve, Джильберто. Salve, Энрико.
 Слово каменотеса всегда скупо и кратко, оно произносится в лад с ударом
молотка,  за  ту  же  секунду.  Работая  над   камнем,   мастер   избегает
разговаривать: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь - летят секунды, и
ни одного звука не срывается с губ, лишь в едином ритме качаются  плечи  и
движется рука, сжимающая резец. Затем,  в  течение  короткой  паузы  между
двумя очередями ударов, каменотес может заговорить: раз, два, три, четыре.
Все, что он скажет, должно уложиться в этот счет - раз, два, три,  четыре,
иначе фраза останется недоговоренной. Если высказываемая мысль сложна,  ее
приходится  делить,   прибегая   к   паузам,   и   подчиняться   тому   же
четырехтактному ритму, в  два  или  три  приема.  Однако  каменотес  умеет
выразить свою мысль,  ограничившись  теми  необходимыми  словами,  которые
точно входят в один четырехтактный промежуток.
 В детстве каменотес не знает никаких школ. Заключая договоры,  Тополино
буквально все подсчитывал на  пальцах.  Когда  кому-либо  из  его  сыновей
исполнялось  шесть  лет,  он  вручал  мальчику,  как  вручил   однажды   и
Микеланджело, молоток и резец в десять лет мальчишки трудились уже полный
рабочий день, как взрослые. Браки у каменотесов заключались только в своем
кругу.  Контракты  с  подрядчиками   и   архитекторами   передавались   по
наследству, из  поколения  в  поколение,  -  тот  же  порядок  царил  и  в
каменоломнях Майано ни один сторонний человек не мог получить там работы.
 Около ниши стояла большая овальная плита, на ней были насечены  образцы
обработки светлого камня: в елочку, ямкой, рустом, перекрестным штрихом, в
линию, скосом,  прямым  углом,  возвратной  ступенькой.  Это  была  первая
азбука, с которой познакомился Микеланджело, - он до сих пор ладил  с  нею
куда лучше, чем с той, буквенной, по которой его  учили  читать  Библию  и
Данте.
 Тополино заговорил вновь:
 - Ты пошел в ученики к Гирландайо?
 - Пошел.
 - Тебе нравится там?
 - Не очень.
 - Peccato. Жаль.
 - Браться не за свое дело - все равно  что  варить  суп  в  корзине,  -
отозвался дедушка.
 - Почему же ты не уходишь оттуда? - спросил средний брат.
 - А куда мне уходить?
 - Мы могли бы взять резчика. - Это произнес Бруно, старший сын.
 Микеланджело перевел взгляд с сына на отца.
 - Davvero?
 - Davvero. Правда.
 - Вы возьмете меня учеником?
 - По камню ты давно уже не ученик. Ты войдешь в долю.
 У  него  екнуло  сердце.  Все  молча  работали,  пока  Микеланджело   в
остолбенении смотрел на Тополино-отца: ведь тот предлагал ему хлеб,  часть
рациона своей семьи.
 - Мой отец...
 - Ecco! Э, нет!
 - Можно мне поработать?
 Дед, вращая круг, ответил:
 - "Даже самая малая помощь и та на пользу", - так говорил один человек,
ступая в воду Арно, когда у его сына в Пизе села лодка на мель.
 Микеланджело пристроился у шероховатой, неотделанной  колонны,  взяв  в
одну руку молоток, а в другую резец. Он любил ощущать тяжесть инструмента,
любил камень. Камень  -  это  весомая,  конкретная  вещь,  а  не  какая-то
абстракция. Никто не мог спорить и рассуждать о камне вкривь  и  вкось,  с
разных точек зрения, как рассуждают о любви или о боге. Ни  один  теоретик
никогда еще не выломал ни одной каменной глыбы из ее земного ложа.
 У Микеланджело была природная сноровка  в  работе,  она  не  исчезла  и
теперь, хотя он не держал в руках молотка уже несколько месяцев.  Под  его
ударами светлый камень откалывался и отлетал, словно  сухое  печенье.  Был
естественный ритм между движением его груди, вдохом и выдохом, и движением
молотка  вверх  и  вниз,  когда  он  вел  свой  резец   поперек   ложбины.
Прикосновение к камню, молчаливая работа над ним  наполняла  его  чувством
уверенности, что все на свете опять хорошо  удар,  нанесенным  по  резцу,
приятно отдавался в руках и волной шел к плечам и груди, потом  эта  волна
скатывалась вдоль живота вниз, порождая радостную тяжесть в ногах.
 Светлый камень, над которым  трудились  Тополино,  был  тяжел  на  вес,
живого голубовато-серого цвета, он лучился  и  мерцал  на  свету,  на  нем
отдыхал глаз. При всей своей прочности он был упруг  и  хорошо  поддавался
резцу, нрав у него был  такой  же  веселый,  как  и  цвет:  камень  одарял
ясностью итальянского голубого неба всех, кто к нему приобщался.
 Тополино научили Микеланджело работать,  испытывая  к  камню  дружеское
чувство, раскрывая его естественные формы, его горы и долины, даже если  с
первого взгляда он мог показаться сплошным  монолитом.  Тополино  говорили
мальчику, что никогда не надо серчать на камень, раздражаться на него.
 "Камень работает вместе с тобою. Он раскрывает себя. По ты должен  бить
и резать его правильно. Камень не противится резцу. Резец его не насилует.
Перемена, изменение формы лежит в природе камня.  Каждый  камень  обладает
своим,  особым  характером.  Его  надо  постигнуть.  Обращайся  с   камнем
осторожно, иначе он расколется. Никогда не доводи камень до того, чтобы он
погибал от твоих рук".
 "Камень отзывается на любовь и уменье".
 Первый урок, который усвоил Микеланджело, сводился к тому, что  сила  и
крепость заключены в самом камне, а  не  в  руках  каменотеса  или  в  его
инструменте. Господином был камень, а не мастер, обрабатывающий его.  Если
даже резчик и вообразит, что  он  господин,  то  камень  сразу  же  начнет
противиться и перечить ему.  А  если  каменотес  будет  бить  камень,  как
невежда мужик бьет свою скотину, то наполненный светом,  дышащий  материал
сделается тусклым, бесцветным, уродливым - он умрет под рукой  каменотеса.
Сталкиваясь с грубым ударом и руганью,  с  нетерпением  и  ненавистью,  он
закутывает свою мягкую внутреннюю сущность  жестким  каменным  покрывалом.
Камень можно разбить вдребезги, по подчинить его себе насилием нельзя.  Он
уступает только любви и участию -  тогда  он  сияет  и  искрится  особенно
празднично, делается гибким и текучим, являет глазу свои соразмерности.
 С самого начала Микеланджело научили, что у камня есть одна тайна - его
надо закрывать на ночь, ибо он  непременно  даст  трещину,  если  на  него
упадут лучи полной луны. Внутри любой каменной глыбы есть рыхлые  места  и
свищи. Чтобы они не давали себя знать, камень необходимо держать в  тепле,
укрывая его мешковиной - при этом  мешковина  должна  быть  влажной.  Зной
придает поверхности камня такую же грубую шершавость, какая у него была  в
горах, до того, как его выломали. Лед является врагом камня.
 "Камень может разговаривать с тобой. Послушай, как он отзывается, когда
ты ударяешь по нему молотком".
 Камень называли тем словом,  которое  обозначает  самую  лучшую,  самую
дорогую пищу: care, мясо.
 Сеттиньянцы  чтили  камень.  Для  них  это  был  самый  прочный,  самый
долговечный материал в мире из камня  они  строили  свои  дома,  дворы  и
амбары, церкви, города, камень давал им  в  течение  тысячелетия  занятие,
мастерство, независимость, пропитание. Камень был  не  царем,  камень  был
богом. Они поклонялись  камню,  как  поклонялись  ему  их  предки-язычники
этруски. Они прикасались к нему с благоговением.
 Микеланджело знал, что каменотесы народ гордый: ухаживать за  коровами,
свиньями, виноградниками, оливами, пшеницей - это была работа как  работа,
и они делали ее хорошо для того, чтобы  хорошо  питаться.  Но  работа  над
камнем - о! это уже совсем другое: человек  вкладывал  в  нее  свою  душу.
Разве не жители Сеттиньяно добыли камень в горах, обработали его, построив
из него  самый  очаровательный  город  в  Европе,  жемчужину  камнерезного
искусства - Флоренцию? Красоту этого города создавали не только  зодчие  и
скульпторы, ее творил и скальпеллино - не будь каменотеса,  город  никогда
не обрел бы своего удивительного разнообразия в формах и в убранстве.
 Монна Маргерита, расплывшаяся, толстая женщина,  заботам  которой  были
отданы в хозяйстве, не считая печки и корыта, скот и посевы, вышла во двор
и, задержавшись у ниши, стала прислушиваться к разговору. Именно о  ней  с
такой горечью говорил недавно Лодовико, когда Микеланджело признался,  что
хочет работать руками:
 -  Ребенок,  которого  отдают  кормилице,  с  молоком  впитывает  и  ее
представления о жизни.
 Два  года  Маргерита  кормила  грудью  Микеланджело  вместе  со   своим
мальчиком, а с того дня, как у нее пропало молоко, она поила детей  вином.
Водой  мальчиков  она  только  обмывала,  собираясь  вести  их  к   мессе.
Микеланджело любил монну Маргериту почти так же, как и  монну  Алессандру,
свою бабушку, он верил в неизменную  ее  доброжелательность  и  готовность
помочь.
 Он поцеловал ее в обе щеки.
 - Добрый день, сын мой!
 - Добрый день, милая бабушка.
 - Будь терпелив, - сказала монна  Маргерита.  -  Гирландайо  -  хороший
мастер. Кто владеет искусством, тот не будет без хлеба.
 Тополино-отец поднялся с места.
 - Мне надо ехать за камнем в Майано. Ты мне не поможешь, Микеланджело?
 -  С  удовольствием.  До  свидания,  дедушка.   До   свидания,   Бруно.
Джильберто, Энрико, до свидания.
 - Addio, Микеланджело.
 Тополино-отец и Микеланджело сидели бок о бок на телеге, которую тянули
два белых вола с великолепными мордами. В полях было видно,  как  сборщики
олив взбирались на легкие деревянные лесенки  с  тонкими  поперечинами.  У
каждого сборщика  к  животу  веревкой  была  подвязана  корзина.  Сборщики
притягивали к себе ветви левой рукой, а правой обдирали  с  них  маленькие
черные плоды, делая движение сверху вниз, как при  дойке  коров.  Сборщики
олив -  народ  разговорчивый:  сидя  по  двое  на  дереве,  они  постоянно
переговаривались  друг  с  другом,  ибо  молчание  для  них   было   почти
равнозначно смерти. Тополино сказал сквозь зубы:
 - Голубю только бы слушать, как воркует другой голубь.
 Извилистая дорога, огибая гряду  холмов,  спускалась  в  долину,  затем
исподволь шла вверх к горе Чечери, к каменоломне. Когда повозка  объезжала
Майано, Микеланджело  увидел  ущелье,  где  уже  поблескивал  серо-голубой
светлый камень с темными  железистыми  прожилками.  Светлый  камень  лежал
горизонтальными пластами. Именно в этой  каменоломне  Брунеллески  выбирал
себе материал, возводя прекрасные церкви  Сан  Лоренцо  и  Санта  Спирито.
Высоко на скале несколько человек вгоняли  в  камень  металлические  буры,
обозначая глыбу, которую следовало  выломать.  Микеланджело  видел  знаки,
оставленные орудиями камнеломов на горе, -  слои  камня  сдирали  здесь  с
поверхности так, как отделяют лист за листом от пачки пергамента.
 Наверху, где шла работа, в жарком воздухе мерцала пыль,  -  там  камень
рубили, кололи, обтачивали:  мокрые  от  пота  люди,  низкорослые,  худые,
жилистые, неустанно трудились тут от зари до зари  с  помощью  молотка  и
резца они  могли  отсечь  кусок  глыбы  с  такой  же  точностью,  с  какой
рисовальщик проводит пером линию на бумаге, приложив линейку их упорство,
сила  и  выдержка  были  столь  же  тверды,  как  и  скала,  которую   они
разрабатывали. Микеланджело знал этих людей с шестилетнего возраста, когда
он начал ездить сюда на белых полах с Тополино.  Они  здоровались  с  ним,
справляясь, как у него дела: древний народ, всю свою жизнь имеющий дело  с
самой простой, самой элементарной силой на земле - с камнем гор, созданных
в третий день творения.
 Тополино осмотрел свежевыломанные глыбы, бросая на  ходу  те  ворчливые
замечания, к которым давно привык Микеланджело.
 - У этого камня явный свищ. А в  этом  чересчур  много  железа.  А  тут
сланец: он будет выпадать кристаллами, как сахар  на  булочке.  А  в  этом
непременно есть пустоты.
 И, перелезая через глыбы и оказавшись уже где-то на краю утеса,  громко
крикнул оттуда:
 - А! Вот чудесный кусок мяса!
 Существует способ шевельнуть, стронуть камень с  места,  надавливая  на
пего сверху в разных местах. Микеланджело умел делать это, не  прибегая  к
по