онарола.
 В церкви Сан Марко  тем  ранним  утром  была  восхитительная  прохлада.
Микеланджело рассчитывал встать у боковой двери, ближе к монастырю,  чтобы
Лионардо, идя на проповедь, оказался с ним рядом, однако этот  план  сразу
же рухнул. Еще до рассвета  в  церковь  набилось  немало  монахов  все  в
черном, они стояли плотной толпой, молясь и напевая псалмы. Капюшоны у них
были низко опущены и закрывали лица. Был  ли  среди  молящихся  его  брат,
Микеланджело не мог решить.
 Несмотря на многолюдна, свободные места в церкви еще оставались.  Когда
всеобщий гул возвестил  о  появлении  Савонаролы,  Микеланджело  пробрался
поближе к кафедре и сел на краешек деревянной скамьи.
 Савонарола медленно ступал по лестнице, поднимаясь на  кафедру  внешне
он почти ничем не выделялся среди тех пятидесяти с лишним монахов, которые
теснились в церкви. Капюшон  доминиканца  закутывал  его  голову  и  лицо,
тонкую фигуру облегала сутана. Микеланджело успел разглядеть  лишь  кончик
носа и темные, полузавешенные капюшоном глаза. Когда он  начал  проповедь,
Микеланджело ясно почувствовал  у  него  грубоватый  северный  выговор  в
первые минуты голос его был спокоен, потом в нем зазвучали властные нотки
Савонарола излагал свой тезис о коррупции духовенства.  Во  дворце,  когда
там рьяно нападали на священников, Микеланджело не слыхал и малой доли тех
обвинений, которые предъявлял им теперь Савонарола: священники  преследуют
скорее политические, чем религиозные цели родители отдают  своих  сыновей
церкви по  чисто  корыстным  соображениям  все  священники  карьеристы  и
соглашатели, они ищут лишь богатства и власти на их совести и симония,  и
непотизм, и лихоимство, и торговля мощами, и жадная погоня за  бенефициями
- "Грехи церкви переполнили мир!"
 Все больше  распаляюсь,  Савонарола  откинул  капюшон,  и  Микеланджело
впервые увидел его лицо. Оно показалось ему таким же напряженным и резким,
как и те слова, что с нарастающим  жаром  и  стремительностью  слетали  со
странных, не похожих одна на другую губ Савонаролы: верхняя  губа  была  у
него тонкая, аскетическая, заставлявшая вспомнить о власянице, а нижняя  -
мясистая и чувственная,  еще  более  чувственная,  чем  у  Полициано.  Его
горящие черные глаза, обшаривая церковь вплоть  до  самых  дальних  углов,
словно сыпали искры  худые,  провалившиеся  щеки  с  четко  обозначенными
выступами скул свидетельствовали  о  длительном  посте  широкие,  крупные
ноздри большого горбатого носа трепетали и раздувались. Такое  трагическое
лицо не мог бы замыслить ни  один  художник,  если  бы  он  не  был  самим
Савонаролой. Микеланджело любовался энергичной пластикой лица Савонаролы и
невольно думал о том, что вот этот твердый, будто  высеченный  из  темного
мрамора подбородок монаха слеплен из той же плоти, что и его  чувственная,
жирная нижняя губа, - его только отполировали корундом и пемзой.
 Микеланджело оторвал взгляд  от  лица  Савонаролы,  чтобы  внимательней
вслушаться в речь, которая лилась, как поток расплавленной  бронзы:  голос
проповедника наполнял церковь, отдавался в пустых капеллах и летел  оттуда
назад заставив напрячься и покраснеть  правое  ухо,  он  уже  стучался  в
левое.
 - Я вижу, как гордыня и суета захлестывают Рим и  оскверняют  на  своем
пути все, что ни встретят, - Рим  теперь  стал  размалеванной,  тщеславной
шлюхой! О Италия, о Рим, о Флоренция! Ваши мерзостные  деяния,  нечестивые
помыслы, ваш блуд и жадное лихоимство несет нам несчастье и горе! Оставьте
же роскошь и пустые забавы! Оставьте ваших любовниц и  мальчиков!  Истинно
говорю вам: земля залита кровью, а духовенство коснеет в бездействии.  Что
им до господа, этим священникам,  если  ночи  они  проводят  с  распутными
женщинами, а днем лишь  сплетничают  в  своих  ризницах!  Сам  алтарь  уже
обращен ныне в подобие торговой конторы. Вами правит корысть - даже святые
таинства стали разменной монетой! Похоть сделала вас меднолобой блудницей.
Если бы вы устыдились  своих  грехов,  если  бы  священники  обрели  право
назвать своих  духовных  чад  братьями!  Времени  остается  мало.  Господь
говорит: "Я обрушусь на ваше бесчестье и злобу, на ваших блудниц и на ваши
чертоги".
 Савонарола стыдил и бичевал  жителей  Флоренции,  он  говорил  им,  что
именно Флоренция послужила прообразом города Дата, который описан у Данте:

 И казнь второго круга тех терзает,
 Кто лицемерит, льстит, берет таясь.
 Волшбу, подлог, торг должностью церковной,
 Мздоимцев, своден и другую грязь.

 Усилием воли Микеланджело стряхнул с себя оцепенение,  вызванное  речью
Савонаролы, и огляделся вокруг: слушатели сидели,  затая  дыхание,  словно
один человек.
 - Гнев божий испытает на себе вся  Италия.  Ее  города  станут  добычей
неприятеля. Кровь рекой  разольется  по  улицам.  Убийство  будет  обычным
делом. Заклинаю вас: раскайтесь, раскайтесь, раскайтесь!
 Этот яростный  возглас  летел  и  эхом  отдавался  по  всей  церкви,  а
Савонарола тем временем вновь опустил капюшон, закрывая лицо, и  несколько
минут  молча  молился  потом  он  сошел  с  кафедры  и  покинул  церковь.
Микеланджело сидел глубоко потрясенный: он чувствовал одновременно восторг
и болезненную усталость. Выбравшись на жаркое, сияющее солнце площади,  он
едено моргал глазами. Идти домой или во дворец  ему  не  хотелось:  какими
словами рассказать там обо всем происшедшем сегодня?  В  конце  концов  он
попросил кого-то из знакомых передать отцу, что увидеться с  Лионардо  ему
не удалось.
 Микеланджело уже  почти  успокоился  после  проповеди,  как  вдруг  ему
принесли письмо от Лионардо: брат просил его прийти в Сан Марко к вечерне.
Монастырь был прекрасен и в сумерки: всюду  заново  подстриженная  зеленая
трава, изгороди из цветущих кустов, жасмин и  крупные  подсолнухи  в  тени
арок, тишина и полная отрешенность от всего мира.
 Лионардо показался брату таким же изнуренным и ужасающе бледным, как  и
Савонарола.
 - Семейство беспокоится за твое здоровье.
 Лионардо еще глубже втянул голову в капюшон.
 - Мое семейство - это семейство господа бога.
 - Не будь ханжой, Лионардо.
 Когда брат  заговорил  снова,  Микеланджело  почувствовал  в  его  тоне
какую-то теплоту.
 - Я позвал тебя потому, что ты не заражен  злом.  Дворец  не  развратил
тебя. Даже находясь среди Содома и Гоморры, ты не пустился в распутство, а
жил как отшельник.
 - Откуда ты это знаешь? - удивился Микеланджело.
 - Мы знаем все, что происходит во  Флоренции.  -  Лионардо  сделал  шаг
вперед и поднял свои костлявые руки. - Фра Савонароле  было  видение.  Все
Медичи, весь их дворец, все бесстыдные, безбожные произведения  искусства,
какие только есть в этом дворце, - все должно быть уничтожено.  Никому  из
семейства Медичи не избегнуть смерти, но ты можешь спастись, ибо душа твоя
еще не погибла. Раскайся и покинь их, пока не поздно.
 - Я слушал проповедь Савонаролы - он нападал на духовенство, но Лоренцо
он не трогал.
 - Будет прочитано еще девятнадцать проповедей, начиная с праздника Всех
Святых и кончая днем Епифания. И тогда Флоренция и дворец Медичи  запылают
в пламени.
 Они стояли рядом друг с  другом  в  душном  проходе  бокового  придела.
Микеланджело был так поражен словами брата, что не мог ничего ответить.
 - Так ты хочешь спастись? - допрашивал его Лионардо.
 - У нас с тобой совсем разные взгляды. Люди не могут быть одинаковы.
 - Могут. Мир должен быть, как этот монастырь: здесь спасутся все души.
 - Если моя душа спасется, то только благодаря скульптуре. Это моя вера,
мое призвание. Ты говоришь, что я живу отшельником. А знаешь ли ты, что  я
живу отшельником из-за моей  работы?  Так  разве  может  моя  работа  быть
каким-то злом или грехом? И разве не сам господь бог определил мою участь,
с тем чтобы мы оба - и ты и я - служили ему с равным рвением?
 Лионардо впился своими горящими глазами в глаза Микеланджело. Затем  он
шагнул в сторону, отворил  боковую  дверь  и  стал  подниматься  вверх  но
лестнице.
 "Пошел, наверное, в  келью,  расписанную  кистью  фра  Анжелико",  -  с
горечью сказал себе Микеланджело.


 Он считал, что долг перед Лоренцо обязывает его пойти  на  проповедь  в
день Всех Святых. Церковь на этот раз была переполнена.  Савонарола  начал
свою речь опять в спокойном, поучающем тоне,  объясняя  верующим  таинства
мессы и непреложность господнего слова. Те,  кто  слушал  монаха  впервые,
были  разочарованы.  Но  пока  он  лишь  взбадривал   себя,   готовясь   к
наступлению скоро он пустил в ход все свое искусство и  стал  говорить  с
неистовым жаром звуки его могучего голоса словно хлестали толпу.
 Он атаковал духовенство: "Нередко слышишь  речение:  "Благословен  дом,
где есть богатая паства". Но  Придет  время,  когда  скажут:  "Горе  этому
дому!" Острие меча будет занесено над вашими головами. Печаль  и  невзгоды
поразят вас в сердце. Этот город уже не  назовут  больше  Флоренцией,  его
назовут логовом, где царят грабежи, разбой и позорное кровопролитие".
 Он бичевал ростовщиков: "Вы повинны  в  жадности,  вы  подкупаете  всех
выборных лиц, вы расстраиваете управление. Никто не в силах убедить вас  в
том, что давать деньги в рост - тяжкий грех  напротив,  вы  смеетесь  над
теми людьми, которые не делают этого, и называете их глупцами".
 Он глумился над нравами флорентинцев:  "Глядя  на  вас,  сознаешь,  что
сбылись  слова  Исайи:  "О  грехе  своем  они  рассказывают  открыто,  как
содомляне, не скрывают: горе душе их!" И вы оправдали  слова  Иеремии:  "У
тебя  лоб  блудницы,  -  ты  отбросила  стыд".   Воистину   вас   устыдить
невозможно!"
 Он заявил: "Я было поклялся воздержаться от пророчеств, но голос в ночи
сказал мне однажды: "Безумец, разве ты не видишь, что твои  пророчества  -
воля всевышнего?" Вот почему я не могу, не  имею  права  замолкнуть.  И  я
говорю вам: знайте же, неслыханные времена близки, страшные  беды  вот-вот
грянут!"
 В церкви все усиливался шум и ропот. Многие женщины рыдали.
 Микеланджело поднялся с места и через боковой неф  стал  пробиваться  к
выходу: гневный голос проповедника настигал его даже в дверях. Он  пересек
площадь Сан Марко, вошел в Сады и укрылся под  своим  навесом:  его  всего
трясло, будто в лихорадке. Он твердо решил: в церковь он больше не  пойдет
- какое ему дело до всех этих исступленных обличений разврата,  лихоимства
и жадности?



13

 Контессина нашла его в библиотеке, где он, листая старинный манускрипт,
срисовывал иллюстрации. Она только что вернулась из  деревни,  прожив  там
несколько недель. Лицо ее было  пепельно-серым.  Микеланджело  вскочил  со
стула.
 - Контессина, ты больна? Садись же, пожалуйста.
 - Я должна тебе сказать... - Она опустилась на стул и протянула руки  к
холодному камину, будто стараясь согреться. - Контракт уже подписан.
 - Контракт?
 - Контракт о моем браке... с Пьеро Ридольфи.  Я  не  хотела,  чтобы  ты
узнал это, слушая дворцовые сплетни.
 Помолчав мгновение, он жестоко сказал:
 - Ты думаешь, это может меня поразить? Ведь всем известно,  что  Медичи
выдают своих дочерей замуж лишь по  политическому  расчету:  Маддалену  за
папского сына Франческето Чибо, Лукрецию за Якопо Сальвиати...
 - Я и не думала, что это поразит тебя, Микеланджело,  в  большей  мере,
чем поразило меня.
 Он твердо и прямо взглянул ей в глаза, впервые за весь разговор.
 - А тебя поразило?
 - Нет, почему же? Ведь всем известно, что Медичи выдают  своих  дочерей
замуж лишь по политическому расчету.
 - Извини меня, Контессина. Мне было очень больно.
 - Не беспокойся, Микеланджело,  теперь  все  хорошо.  -  Она  задумчиво
улыбнулась. - Теперь я знаю тебя.
 - Ну, а когда... свадьба?
 - Не скоро. Я еще слишком молода. Я попросила год отсрочки.
 - И все-таки теперь все меняется.
 - Не для нас. Во дворце мы по-прежнему друзья.
 После недолгой паузы Микеланджело спросил:
 - А Пьеро Ридольфи - он не сделает тебя несчастной? Он любит тебя?
 Взглянув на него, она потупилась.
 - Мы не входили в такие подробности. Я сделаю то, что  должна  сделать.
Но мои чувства останутся моими.
 Она встала и подалась к нему всем телом. Он стоял, опустив голову,  как
зверь, застигнутый бурей. Когда он, наконец, поднял  взгляд,  он  заметил,
что на глазах ее блестели слезы. Он протянул руку и медленно, неловко стал
сплетать свои пальцы с ее пальцами, пока они не переплелись совсем крепко.
Потом она вышла, оставив за собой еле слышный запах мимозы в горле у него
была горячая сухость.


 Невольно  вспоминал  теперь  Микеланджело   грозный,   звенящий   голос
Савонаролы и его  заклинания:  все,  о  чем  предупреждал  брат  Лионардо,
сбывалось.  Читая  вторую  свою  проповедь  о  прегрешениях  флорентинцев,
Савонарола, в самой середине речи, вдруг обрушился на Лоренцо, объявив его
величайшим злом Флоренции он предсказывал скорый  крах  власти  Медичи  и
более того - свержение римского папы.
 Платоновская академия спешно собралась в кабинете Лоренцо. Микеланджело
рассказал о тех двух проповедях Савонаролы, которые  он  слушал,  потом  о
предостережениях Лионардо. Хотя Лоренцо вел в свое время не одну  памятную
битву против Ватикана,  ссориться  с  папой  Иннокентием  Восьмым  ему  не
хотелось: через несколько месяцев Джованни будет утвержден  кардиналом  и,
переехав в Рим, станет защищать там интересы дома. А  сейчас  папа  вполне
мог вообразить, что поскольку  Савонарола  вызван  во  Флоренцию  по  воле
Лоренцо и проповедует в церкви, которой покровительствуют Медичи, то и  на
папскую власть он нападает с ведома и согласия Лоренцо.
 - Это не плохо, что он выступил не только  против  папы,  по  и  против
меня, - говорил Лоренцо печально-равнодушным тоном.
 - Надо заточить его в тюрьму - отозвался Полициано.
 - Нет, по мы  должны  положить  конец  его  пророчествам,  -  продолжал
Лоренцо. - Пророчества чужды пашен  религии  и  отнюдь  не  входят  в  его
обязанности. Пико, тебе надо принять соответствующие меры.
 Ущерб  понесли  в  первую  очередь  Сады.  Граначчи   докладывал,   что
шаловливый Баччио вдруг впал в задумчивость, почти не разговаривал,  потом
начал исчезать, пропадая иногда на день или на два.  С  некоторых  пор  он
дурно отзывался о Медичи, затем стал превозносить достоинства Савонаролы и
расхваливать уединенную жизнь в монастыре. Наступил день, когда он  сбежал
к доминиканцам.
 Проповеди Савонаролы в церкви Сан Марко привлекали теперь  такие  толпы
людей, что в  конце  марта,  на  второе  воскресенье  великого  поста,  он
выступил уже в Соборе. Там сошлось десять тысяч флорентинцев, но Собор был
столь высок и огромен, что и такое множество прихожан будто  терялось  под
его сводами. С тех пор как Микеланджело слушал  Савонаролу  и  церкви  Сан
Марко, монах сильно изменился.  От  строгого  поста  и  долгих  молитв  на
коленях в монастырской келье он ослабел чтобы подняться  по  лестнице  на
кафедру, он должен был напрячь все свои силы. Савонарола полностью  принял
теперь на себя роль Иисуса Христа.
 - Неужели вы не видите воочию, что всевышний глаголет моими  устами?  Я
семь глас господен на земле!
 Молящихся охватывала холодная дрожь. Сам Савонарола впадал в  такой  же
трепет, как и его поклонники.
 Микеланджело явился в Собор незадолго до  конца  службы:  ему  хотелось
увидеться с отцом  и  родственниками,  встретить  товарищей,  сбежавших  с
работы в церкви Санта Кроче, чтобы послушать нового пророка.  Он  стоял  в
дверях и смотрел вверх, на хоры: там,  по  обе  стороны  алтаря,  тянулись
резные перила, украшенные Донателло и Лукой делла Роббиа:  там  резвились,
пели, танцевали, смеялись, играли на  музыкальных  инструментах  мраморные
мальчики, истинные эллины в  своей  радости  и  любви  к  жизни,  в  своей
телесной красоте и грации. Эти мраморные мальчики  говорили  Микеланджело
"Люди добры!" А внизу, с кафедры, гремел  Савонарола:  "Человечность  есть
зло!"
 Кто же прав? Донателло и делла Роббиа? Или Савонарола?
 Мрак, навеянный церковной проповедью,  витал  и  над  обеденным  столом
Буонарроти. Лукреция чуть не плакала.
 - Ну прямо не человек, а чистый  дьявол!  Из-за  него  подгорела  такая
чудесная белая телятина. Лодовико, если ты  опять  захочешь  идти  слушать
Савонаролу, то пусть это будет после обеда, а не до обеда.
 Хотя  религиозная  смута  встревожила   всю   Флоренцию,   Микеланджело
продолжал спокойно работать. В отличие от Савонаролы Микеланджело  не  мог
убедить себя в том, что господь говорит его устами, но он чувствовал,  что
если бы бог увидел его работу, то он бы одобрил ее.
 Он испытывал к Савонароле чувство ревнивого восхищения.  Разве  это  не
идеалист? И он, Микеланджело, разве он  тоже  не  идеалист,  если  Рустичи
говорит ему: "Ты кок Савонарола: все время постишься, потому что не можешь
заставить себя прервать работу, когда наступает полдень!"
 Вспомнив это ядовитое замечание, Микеланджело скорчил гримасу. Разве он
не  чувствует  в  себе  решимости  безраздельно  отдаться  своему  делу  и
преобразовать скульптуру, как некогда преобразовал  ее  Фидий,  который  в
искусство  древних  египтян,  боготворивших  смерть,   вдохнул   эллинскую
человечность? И разве он не готов, если это необходимо, к посту и молитве,
к любому искусу, лишь бы у него достало сил хоть ползком приползти  в  эти
Сады, в эту мастерскую?
 И неужто не может господь возвестить слово своим чадам?  Разве  у  него
нет такого права? Нет такого могущества? Микеланджело верил в  бога.  Если
бог сотворил землю и человека, почему же он не  может  создать  пророка...
или скульптора?
 Синьория предложила Савонароле  выступить  перед  нею  в  Большом  зале
своего дворца. Лоренцо, четверо платоников, все зависящие от Медичи важные
должностные лица заявили о своем желании  послушать  монаха.  Микеланджело
сел на длинную  скамью,  заняв  место  между  Контессиной  и  Джованни,  и
пристально  посмотрел  на  Савонаролу.  Тот  стоял  на  возвышении,  перед
деревянным аналоем позади пего сидели члены городской управы.
 Когда Савонарола  в  первый  раз  назвал  Лоренцо  де  Медичи  тираном,
Микеланджело заметил, что на губах правителя мелькнула слабая улыбка.  Сам
Микеланджело в речь Савонаролы почти не  вслушивался  глядя  на  огромные
стены  зала,  покрытые   белоснежной   штукатуркой,   он   думал,   какими
великолепными фресками можно было бы их расписать.
 Скоро  Лоренцо  уже  перестал  улыбаться:  Савонарола  шел  в  открытое
наступление. Все дурное и хорошее, что только есть в этом городе,  говорил
он, зависит от правителя. Отсюда понятно, как велика ответственность этого
человека. Если глава города стоит  на  верном  пути,  благословен  и  весь
город. Но тираны неисправимы, ибо они объяты гордыней.  Они  передают  все
дела в руки дурных сановников. Они не  внимают  просьбе  бедного,  они  не
обличат и богатого. Они подкупают выборщиков и взваливают все более тяжкое
бремя на плечи народа.
 Теперь Микеланджело уже слушал гораздо внимательней: Савонарола обвинял
Лоренцо в том, что он захватил Кассу Приданого - деньги, вносимые  бедными
жителями Флоренции в  городскую  казну  с  тем,  чтобы  их  дочери  всегда
располагали приданым, без которого ни одна тосканская девушка не  могла  и
мечтать о замужестве Лоренцо, утверждал Савонарола, потратил эти  деньги,
скупая кощунственные манускрипты  и  произведения  искусства  на  эти  же
средства он устраивал омерзительные вакханалии, превращая тем самым  народ
Флоренции в добычу дьявола.
 Темное лицо Лоренцо позеленело.
 Но Савонарола высказал еще не все: он потребовал, чтобы  Лоренцо,  этот
развратный тиран, был свергнут. Бесчестная Синьория, члены которой  сидели
позади Савонаролы, должна быть распущена. Судьи  и  все  официальные  липа
должны  подать  в  отставку.  Должно   быть   создано   совершенно   новое
правительство, действующее по совершенно новым и строгим  законам,  -  оно
сделает Флоренцию Божьим Городом.
 Кто будет править Флоренцией? Кто будет устанавливать  новые  законы  и
следить за их исп