ю  семейства,  наследником
родового имени. Микеланджело уже три года оплачивал его воспитание.
 - Дядя Микеланджело, я хочу поступить к тебе в ученики!
 - Ты  хочешь  стать  скульптором?  -  Изумлению  Микеланджело  не  было
предела.
 - Да, а разве ты не скульптор?
 - Скульптор. Но жизнь у скульптора такая, что я  не  желал  бы  ее  для
своего единственного племянника. Будет гораздо лучше, если ты поступишь  в
ученики к Строцци и  начнешь  заниматься  торговлей  шерстью.  А  до  того
времени ты, скажем, будешь ходить ко мне  в  мастерскую  и  вести  у  меня
счетные книги, вместо твоего отца. Мне нужен человек, который бы записывал
доходы и расходы.
 Карие глаза  мальчугана,  в  которых  поблескивали  такие  же  янтарные
крапинки, как у Буонаррото и у самого Микеланджело, радостно загорелись.
 Вернувшись в мастерскую на Виа Моцца,  Микеланджело  увидел,  что  Мини
старательно развлекает какого-то разнаряженого  господина  -  он  оказался
посланцем от герцога Феррарского.
 - Маэстро  Буонарроти,  я  приехал  за  картиной,  которую  вы  обещали
написать моему герцогу.
 - Картина готова.
 Когда Микеланджело поставил  перед  феррарцем  "Леду  с  Лебедем",  тот
застыл в изумлении и с минуту безмолвствовал. Потом он сказал:
 - Так это ж пустяк какой-то. А мой герцог ждал, что вы напишете шедевр.
 Микеланджело вглядывался в картину, изучая, как легла просохшая  теперь
темпера, с удовлетворением окидывая взглядом сладострастную Леду.
 - Могу я осведомиться, чем вы занимаетесь, синьор?
 - Я коммерсант, - высокомерно ответил феррарец.
 - Ну, тогда ваш герцог поймет, что как делец вы ни на что не  годитесь.
А сейчас, прошу вас, освободите от своего присутствия мою мастерскую.



6

 Он весь ушел в работу в  часовне  и  вновь  стал  нанимать  мастеровых,
кирпичников и плотников. Он не соорудил для своих Аллегорий, как это делал
обычно, поворотного круга, а поставил их на  большие  деревянные  подпоры,
выбрав то положение, в котором фигуры окажутся в свое время на саркофагах.
Он нашел это более разумным: пусть мраморы уже сейчас впитывают в себя тот
свет и те тени, какие потом будут падать на них постоянно.
 Замыслив четыре  полулежащих  фигуры  для  двух  гробниц,  Микеланджело
должен был позаботиться о том, чтобы глаз зрителя был сосредоточен  именно
на этих изваяниях, а не скользил книзу, под  овалы  крышек  саркофагов.  С
этой целью торсы фигур ваялись в резком повороте на зрителя, а одна нога у
каждой фигуры была согнута в колене и резко приподнята, тогда  как  другая
касалась своими пальцами самого края саркофага. Крутое движение ноги вверх
будет прочней удерживать обращенные друг к другу спинами  изваяния  на  их
словно бы совсем ненадежных, покатых ложах.
 Все время шли дожди, и  в  часовне  было  холодно  медленно  сохнувший
раствор,   которым   скреплялись   кирпичи   оконных   проемов,    источал
пронизывающую сырость.  Порой  у  Микеланджело,  даже  при  напряженной  и
быстрой физической работе, от  промозглой  стужи  стучали  зубы.  Вечером,
возвращаясь в свою мастерскую на Виа Моцца, он обнаруживал, что в  волосах
у него застряла влажная слизь, в горле саднило и першило. Но он  не  хотел
считаться ни с какими трудностями, угрюмо решив,  что  доведет  работу  до
конца к что история с гробницей Юлия не должна повториться.
 Себастьяно, как  и  прежде,  присылал  письма  из  Рима:  капелла,  где
находилось "Оплакивание", была под большой угрозой, но  никто  не  дерзнул
поднять руку на мертвого Иисуса, распростертого на коленях матери. "Вакха"
наследники Якопо Галли зарыли  в  землю,  в  саду,  поблизости  от  старой
мастерской Микеланджело, и теперь откопали и установили  на  месте  снова.
Он, Себастьяно, принял монашество и назначен хранителем печати у  папы,  с
солидным жалованьем, зовут его теперь Себастьяно дель Пьомбо. Что касается
дома Микеланджело на Мачелло деи  Корви,  то  со  стен  и  с  потолка  там
осыпается штукатурка, большая часть мебели  исчезла,  некоторые  строения,
расположенные в саду, разорены и пошли на  топливо.  Мраморы  Микеланджело
сохранились в целости, но дом надо немедленно ремонтировать. Не  может  ли
Микеланджело прислать на это денег?
 Денег у Микеланджело не было, Флоренция еще  не  оправилась  от  войны
продовольствия и  других  товаров  в  городе  было  мало,  торговля  стала
невыгодной, и те средства, которые Микеланджело выделял  каждый  месяц  на
лавку  братьев,  не  приносили  никакого  дохода.  Валори  правил  городом
твердой, жестокой рукой. Папа Клемент старался разобщить  и  рассорить  во
Флоренции те партии, которые еще существовали пусть они постоянно  держат
друг друга за горло. Флорентинцы рассчитывали, что в будущем вместо Валори
будет править мягкий, добросердечный Ипполито, сын  Джулиано,  но  у  папы
Клемента были другие планы. Ипполито, хотя он и очень не хотел этого,  был
возведен в сан кардинала и направлен в Венгрию как командующий итальянских
войск, действующих против турок. Собственный сын  Клемента  -  Алессандро,
прозванный за свою смуглую кожу и толстые,  вывороченные  губы  Мавром,  с
большой  пышностью  был  привезен  во  Флоренцию  и   сделан   пожизненным
властителем города. Крайне распущенный,  хищный,  с  неукротимой  тягой  к
разгулу,  безобразный  на  вид  юноша,  располагая   войсками   отца,   не
останавливался ни перед чем, чтобы удовлетворить малейшее свое желание,  -
он убивал среди дня  своих  противников,  совращал  и  насиловал  девушек,
уничтожил в городе последние  признаки  свободы  и  быстро  привел  его  в
состояние анархии.
 Столь же быстро Микеланджело повздорил с Алессандро.  Когда  Алессандро
попросил его разработать план нового форта у  Арно,  Микеланджело  ответил
отказом. Когда Алессандро передал Микеланджело,  что  он  желает  показать
часовню Сан Лоренцо гостившему у него  вице-королю  Неаполя,  Микеланджело
запер часовню на замок.
 - Твое поведение опасно, - предостерегал его Джованни Спина.
 - Я в безопасности, пока не закончу гробницы. Клемент  дал  это  понять
совершенно ясно. Ясно это и его твердолобому сыну... иначе меня  давно  бы
не было в живых.
 Он сложил свои резцы, вытер мраморную пыль с лица и  бровей,  посмотрел
вокруг себя и весело воскликнул:
 - Моя часовня переживет любого Алессандро! И не так уж важно, если  сам
я сдохну.
 - Сдохнешь,  и  очень  скоро,  -  можешь  не  сомневаться.  Ты  истощен
донельзя, а как страшно ты кашляешь! Почему ты  ни  разу  не  погуляешь  в
солнечные дни за городом, на холмах, почему не лечишь свою простуду?  Ведь
на твоих костях уже нет, наверное, и фунта мяса!
 Микеланджело уселся на край доски, перекинутой между козлами, и  сказал
раздумчиво:
 - Во Флоренции не существует теперь ничего  хорошего,  кончился  всякий
порядок. В ней осталось только искусство. Когда я стою перед этим мрамором
- а он называется "День"! - с молотком и резцом в руках, я  чувствую,  что
исполняю закон Моисея и своим искусством как-то возмещаю ущерб, нанесенный
духовным вырождением таких грабителей, как Алессандро и  его  приспешники.
Что в конце концов выживет и останется - такие вот мраморные изваяния  или
разбой и распутство?
 - В таком случае хоть разреши мне перевезти  эти  мраморы  в  теплое  и
сухое помещение!
 - Нет, Спина. Я должен работать над ними именно здесь.  Ведь  освещение
тут в точности такое, каким оно будет,  когда  мраморы  возлягут  на  свои
саркофаги.
 На Виа Моцца в тот вечер Микеланджело нашел записку от Джована Батисты,
дядюшки Мини. Батиста писал, что его юнец по уши влюбился в дочку какой-то
бедной вдовы и хочет на ней жениться. По мнению дяди, Мини надо  было  без
промедления отослать за границу. Не может ли  Микеланджело  ему  помочь  в
этом?
 Когда Мини возвратился  после  своих  ночных  похождений,  Микеланджело
спросил его:
 - Ты любишь эту девушку?
 - Страстно!
 - Это та самая девушка, которую ты так страстно любил прошлым летом?
 - Нет, конечно, не та.
 - Тогда возьми вот эту картину -  "Леду  с  Лебедем".  И  эти  рисунки.
Денег, которые ты за все это выручишь, тебе вполне хватит, чтобы  устроить
собственную мастерскую в Париже.
 - Но "Леда" стоит целого состояния? - еле выговорил изумленный Мини.
 - Вот и не прогадай, получи за нее себе  это  состояние.  Пиши  мне  из
Франции.
 Едва Мини успел уехать на  север,  как  в  дверях  мастерской  предстал
молодой, лет двадцати, человек, назвавшийся Франческо Амадоре.
 - Правда, меня зовут еще и Урбино, - застенчиво добавил он. - Священник
в церкви Сан Лоренцо сказал мне, что нам нужен человек.
 - Какую работу вы себе ищете?
 - Я ищу себе, синьор Буонарроти, кров и  семью,  которых  у  меня  нет.
Когда-нибудь я женюсь, и у меня будет своя семья, но до тех пор  мне  надо
работать, и много лет. Родители мои были бедные - кроме  этой  рубашки  на
плечах, у меня больше нет ничего ровным счетом.
 - Согласны ли вы стать учеником скульптора?
 - Учеником прославленного мастера, мессер.
 Микеланджело всмотрелся в юношу, что стоял перед  ним:  одежда  у  него
была потертая, ветхая, но опрятная был он  так  тощ,  что  всюду  у  него
торчали кости, живот впалый, будто  парень  никогда  не  наедался  досыта
твердый взгляд серых глаз, темные, нечистые зубы и тонкие белокурые волосы
пепельного оттенка. Хотя Урбино и нуждался в крове и работе, в манерах его
чувствовалось некое достоинство, и душа у  него  была,  видимо,  чистая  и
ясная. Он явно уважал себя, и это Микеланджело понравилось.
 - Ну, что ж, давай испытаем друг друга.
 Урбино обладал тем благородством духа, которое озаряло все, что  он  ни
делал. Он был так счастлив найти себе наконец  какое-то  место,  что  весь
будто светился, наполняя отблесками своей  радости  всю  мастерскую,  а  с
Микеланджело обращался так почтительно,  словно  бы  тот  был  ему  отцом.
Микеланджело чувствовал, что он все больше привязывается к юноше.
 Папа Клемент вновь заставил наследников Юлия согласиться  на  пересмотр
договора, хотя Ровере давно уже гневались и считали  себя  обманутыми.  На
этот раз они, не подписывая никаких особых бумаг, условились с папой,  что
Микеланджело соорудит  гробницу,  ограничившись  только  одной  стеной,  и
украсит ее теми фигурами, которые он уже  изваял.  Микеланджело  следовало
передать семейству  Ровере  статуи  "Моисея"  и  двух  "Рабов",  закончить
четырех "Пленников" и отослать их на корабле, вместе с изваянием "Победы",
в Рим. Помимо того, ему надо было изготовить рисунки для замышлявшихся, но
пока не высеченных фигур, а также выплатить  Ровере  две  тысячи  дукатов,
чтобы те передали их другому  скульптору,  который  и  завершит  гробницу.
Таким образом, по истечении двадцати семи лет хлопот и треволнений, изваяв
восемь больших статуй,  за  которые  ему  не  удалось  получить  ни  скудо
вознаграждения, Микеланджело мог теперь избавиться от ярма, наложенного на
него им же самим.
 Чтобы  раздобыть  две  тысячи  дукатов   и   расплатиться   с   Ровере,
Микеланджело хотел было продать  один  из  своих  земельных  участков  или
домов. Но никто их не купил бы, так как в Тоскане ни у кого теперь не было
денег. Единственным достоянием,  которое  могло  найти  себе  спрос  и  за
которое можно было получить приличную сумму, являлась  его  мастерская  на
Виа Моцца.
 - У меня сердце кровью обливается, как подумаю, что ее надо продать,  -
горько жаловался Микеланджело Спине. - Я люблю эту боттегу.
 - Дай-ка я напишу  в  Рим,  -  вздыхал  Спина.  -  Может,  мы  добьемся
отсрочки.
 Именно эти дни выбрал Джовансимоне для своего  визита  к  Микеланджело,
что само по себе было редкостью.
 - Я намерен поселиться в большом доме на Виа ди Сан Прокуло,  -  заявил
он.
 - Зачем тебе такой громадный дом?
 - Чтобы жить на широкую ногу.
 - Этот дом сдается жильцам.
 - Так не будем его сдавать! Мы не нуждаемся ни в какой плате.
 - Может быть, ты и не нуждаешься, а я нуждаюсь.
 - Почему же? Ты достаточно богат.
 - Джовансимоне, я бьюсь из последних сил и не знаю, как  мне  выплатить
долг Ровере.
 - Это ты только отговариваешься. Ты такой же скряга, как отец.
 - Скажи, ты когда-нибудь в чем-нибудь нуждался?
 - В достойном положении в обществе. Ведь мы благородные горожане.
 - Вот и веди себя благородно.
 - У меня нет денег. Ты вечно их утаиваешь от нас.
 - Джовансимоне, тебе уже пятьдесят три года, и ты  никогда  не  жил  на
свои средства. Я кормлю тебя почти  тридцать  пять  лет,  с  тех  пор  как
казнили Савонаролу.
 - Что ж, тебя надо благодарить за то, что ты исполняешь свой  долг?  Ты
рассуждаешь так, будто какой-то мужлан или мастеровой. Наш  род  такой  же
старинный, как род Медичи, Строцци  и  Торнабуони.  Мы  платим  налоги  во
Флоренции вот уже три столетия!
 - Ты поешь ту же песню, что и отец, - с досадой бросил Микеланджело.
 - Нам дано право пользоваться гербом Медичи. Я  хочу  укрепить  его  на
фронтоне дома на Виа ди Сан Прокуло,  я  найму  себе  слуг.  Ты  постоянно
твердишь, что все, что ты делаешь, - это  для  блага  семейства.  Так  вот
делай что хочешь, но чтобы деньги у нас были!
 - Джовансимоне, ты не видишь в чашке молока  черного  таракана!  Нет  у
меня таких средств, чтобы сделать из тебя флорентийского вельможу.
 Скоро Микеланджело узнал, что Сиджизмондо  поселился  в  деревушке  под
Сеттиньяно и, как простой крестьянин, работает на земле. Он оседлал коня и
поехал в эту деревню: действительно, Сиджизмондо шагал за плугом,  погоняя
двух белых волов лицо и волосы у него под соломенной шляпой были  мокрыми
от пота, на одном сапоге налип навоз.
 - Сиджизмондо, да ты работаешь, как мужик!
 - Я всего-навсего вспахиваю поле.
 - Но зачем? У нас здесь есть арендаторы, пусть они и пашут.
 - Я люблю работу.
 - Да, но ведь не крестьянскую же! Сиджизмондо, что о тебе подумают, что
будут говорить люди? Ведь никто из Буонарроти не работал  руками  вот  уже
триста лет.
 - А ты сам?
 Микеланджело покраснел.
 - Я скульптор. Что скажут во Флоренции, когда Там узнают, что мой  брат
трудится как крестьянин? В конце концов, род Буонарроти - это знатный род,
нам дано право на герб...
 - Герб меня не прокормит. Я уже состарился и не могу служить в войсках,
вот и работаю. Это наша земля, я выращиваю здесь пшеницу, оливы, виноград.
 - И для этого непременно надо ходить вымазанным в навозе?
 Сиджизмондо посмотрел на свой сапог.
 - Навоз дает полю плодородие.
 - Я всю жизнь трудился, чтобы сделать имя Буонарроти уважаемым по  всей
Италии. Неужто  ты  хочешь,  чтобы  люди  говорили,  что  у  меня  есть  в
Сеттиньяно брат, который ходит за быками?
 Сиджизмондо поглядел на двух своих белых работяг и ответил с любовью:
 - Быки отличные!
 - Да, не спорю, это красивые животные. А теперь иди-ка ты  как  следует
вымойся, оденься в чистую одежду. А плуг свой передай кому-нибудь из наших
арендаторов, пусть шагает по борозде он!
 Микеланджело ни в чем  не  мог  убедить  ни  того,  ни  другого  брата.
Джовансимоне распустил по Флоренции  слух,  что  Микеланджело  сквалыга  и
мужлан, что он не позволяет своей семье жить так, как ей подобало бы по ее
положению в тосканском обществе. Сиджизмондо же говорил в Сеттиньяно  всем
и каждому, что его брат Микеланджело - аристократ  и  ломака,  воображает,
будто род Буонарроти стал уже столь высоким, что его позорит даже  честный
труд. Так братья добились того  чего  хотели  Джовансимоне  выманил  себе
денег, а Сиджизмондо получил добавочной землицы.


 Теперь он был погружен в работу над двумя женскими фигурами - "Утро"  и
"Ночь". Никогда еще он не ваял, кроме Божьей матери,  женщин.  У  него  не
было желания изображать юных, на заре их жизни, девушек, он  хотел  высечь
зрелое, щедрое  тело,  источник  человеческого  рода,  -  крепких,  вполне
взрослых женщин, которые много потрудились на своем веку и были еще в поре
работы, с натруженными, но неукрощенными, неуставшими мышцами.  Должен  ли
он совмещать в себе оба пола, чтобы изваять фигуры  истинных  женщин?  Все
художники двуполы.  Он  высекал  "Утро"  -  еще  не  совсем  проснувшуюся,
захваченную на грани сновидения и реальности женщину ее голова еще  сонно
покоилась на плече туго затянутая под грудями лента лишь подчеркивала  их
объем, их напоминавшую луковицы форму мускулы живота чуть обвисли,  чрево
устало  от  вынашивания  плода  весь  тяжкий  путь  ее  жизни  читался  в
полузакрытых  глазах,   в   полуоткрытом   рте   приподнявшаяся,   словно
переломленная в локте, левая рука повисла в воздухе и была готова упасть в
то мгновение, как только женщина  отведет  от  плеча  свою  голову,  чтобы
взглянуть в лицо дня.
 Стоило ему отойти на несколько шагов в сторону, и вот  он  уже  работал
над мощной и сладострастной фигурой "Ночи":  еще  юная,  желанная,  полная
животворящей силы, исток и колыбель мужчин и женщин изысканная  греческая
голова,  покоящаяся  на  грациозно  склоненной   шее,   глаза,   закрытые,
покорствующие сну и мраку чуть  заметное  напряжение,  пронизывающее  все
члены ее длинного тела,  острая,  захватывающая  пластика  плоти,  несущая
ощущение чувственности, которое он потом еще усилит тщательной полировкой.
Когда свет будет свободно скользить по очертаниям молочно-белого  мрамора,
он еще яснее обрисует женственность форм: твердые, зрелые груди,  источник
пищи, величественное в своей силе бедро, рука, резко заломленная за спину,
чтобы гордо выставить грудь, - прекрасное, изобильно щедрое женское  тело,
мечта любого мужчины. Ночь, готовая - ко сну? к любви? к зачатию?
 Он протер фигуру соломой и серой, раздумывая о  том,  как  его  далекие
предки этруски высекали свои полулежащие на саркофагах каменные фигуры.
 "Утро" он закончил в июне, "Ночь" - в августе:  два  великих  мраморных
изваяния заняли у него после того, как он покинул свою  колокольню,  всего
девять месяцев, - его огромная внутренняя энергия  потоком  лилась  в  это
жаркое и сухое лето. Затем он  обратился  к  мужским  фигурам  -  "Дня"  и
"Вечера". Он оставлял на головах этих  изваяний  сильные  каллиграфические
штрихи резца, не оттачивая поверхность и  не  полируя,  потому  что  следы
инструмента сами по себе давали ощущение мощи и мужественности. У изваяния
"Дня", мудрого и сильного мужчины, познавшего всю боль и  все  наслаждения
жизни, голова была повернута над массивным плечом и предплечьем  так,  что
каждый мускул торса уводил взгляд зрителя к спине, которая могла выдержать
на себе всю тяжесть мира.
 Лицо "Вечера", с глубоко запавшими глазами, костистым носом и небольшой
округлой бородой, было лицом самого Микеланджело чуть  склоненная  набок,
как позднее, опускающееся к горизонту солнце, голова суровое,  с  жесткой
кожей, лицо, перекликавшееся с фактурой загрубелых трудовых рук  крупные,
чеканной формы колени  скрещенных  ног,  простертая  левая  нога,  которую
поддерживал неотделанный слой мрамора, выступавший за край гробницы.
 Раньше Микеланджело  изучал  анатомию  для  того,  чтобы  постичь,  как
действуют ткани и мышцы внутри человеческого тела, теперь он  обращался  с
мрамором так, будто это были его  собственные  ткани  и  мышцы.  Он  хотел
оставить в этой часовне какую-то часть самого себя, нечто  такое,  что  не
могло бы стереть и изгладить время.
 Он завершил статую "Вечера" в сентябре.
 Пошли дожди, в часовне стало холодно и сыро. Снова Микеланджело исхудал
до последней  степени.  Его  кости,  сухожилия  и  хрящи,  почти  лишенные
телесной плоти, не весили, вероятно, и сотни фунтов, а он  все  вздымал  и
вздымал молот и резец, перекачивая  свою  кровь  и  свои  костный  мозг  и
кальций в вены и кости "Дня", "Богоматери с Младенцем", в статую задумчиво
сидящего Лоренцо. По мере того  как  мраморы  оживали,  обретая  трепетную
чуткость, силу и страсть, сам  он  становился  все  более  опустошенным  и
измученным. Мраморы получали заряд своей вечной  энергии  из  того  запаса
воли, отваги, дерзания и ума, который таился в его существе, в  его  теле.
Он излил в эти мраморы последние капли сил, но дал им бессмерт