иной обитали  оказавшиеся
в Риме флорентинцы - тут у них были свои собственные рынки, где  торговали
тосканскими пирогами и кулебяками, тосканскими овощами и фруктами, мясом и
сладостями.   Завладев   землей,   флорентинцы   построили   здесь    свою
флорентинскую церковь и скупили все без остатка дома на  Виа  Канале,  так
что там уже  не  было  ни  одной  крыши,  под  которой  жил  бы  римлянин.
Флорентинцы и римляне взаимно ненавидели  друг  друга.  Римляне  говорили:
"Лучше покойник и доме, чем флорентинец на пороге". А флорентинцы, в  свою
очередь, нарочито расшифровывали римскую надпись S.P.Q.R. - "Римский сенат
и народ" так: Soo Porci, Queti Romai. "Свиньи они - эти римляне".
 Кварталы флорентинцев в Поите охватывала широкая излучина реки, которую
в самой середине пересекал Флорентийский мост - от него дорога шла прямо к
Трастевере. У флорентинцев были великолепные  дворцы  и  дома,  тянувшиеся
вдоль двух улиц, тут и там пестрели цветники и огороды. Блики флорентинцев
стояли на Виа Канале, примыкая к  Апостолическому  дворцу  -  официальному
банку Ватикана. На  окраине  флорентинской  колонии,  близ  моста  Святого
Ангела, стояли  дворцы  Пацци  и  Альтовити.  Вдоль  берега  реки  тянулся
открытый луг  -  тут  тоже  были  разбросаны  цветники  и  огороды.  Когда
разливался Тибр, как это случилось год назад, прибрежные луга превращались
в озера.
 Вопреки всеобщей римской грязи и запустению, преуспевающие  флорентинцы
каждый день мыли по утрам свои улицы, заботливо чинили  мостовые,  заменяя
булыжник ровными, гладкими плитами они следили за тем, чтобы дома были  в
исправности и продавались  или  сдавались  внаем  только  флорентинцам.  В
колонии непременно штрафовали всех, кто сваливал нечистоты  на  улице  или
сушил свое белье перед домом, а не с задней его стороны. По ночам  порядок
на улицах охраняла  вооруженная  стража:  это  был  единственный  район  в
городе, где жители могли выйти утром на крыльцо, не опасаясь споткнуться о
мертвое тело.
 В гостиной Ручеллаи  Микеланджело  был  представлен  знатнейшим  семьям
общины  -  Торнабуони,  Строцци,  Пацци,   Альтовити,   Браччи,   Оливиери
Ранфредини  и   Кавальканти.   Ко   всем   им   у   Микеланджело   имелись
рекомендательные письма. В Риме жили флорентийцы  банкиры,  купцы,  ведшие
торг шелком и шерстью, ювелиры, поставщики пшеницы, мастера  серебряных  и
золотых  дел,  корабельщики  и  кораблестроители,  владевшие   оживленными
причалами в Рипа Гранде и Рипетте,  откуда  суда  с  моря  поднимались  по
Тибру, перевозя ткани и благовония с Ближнего Востока,  вина  и  оливковое
масло из Тосканы, мрамор из Каррары, лес с Адриатики.
 Многие спрашивали у Микеланджело: "Кто ваш отец?" И когда  он  отвечал:
"Лодовико Буонарроти Симони", они удовлетворенно кивали: "Знаем такого"  -
и уже беседовали с Микеланджело как с равным.
 Ручеллаи сделал из своего римского  дома  чисто  флорентинское  жилище:
выложенный светлым камнем камин в углублении  стены,  в  столовой  пол  из
керамических  плиток,  введенных  в  моду  Лукой  делла  Роббиа,   любимая
флорентинцами  инкрустированная  мебель.  Приветливому  и   обходительному
красавцу  Паоло  Микеланджело  даже  не  намекнул,  что  он   тоже   имеет
касательство к роду Ручеллаи. Ведь Ручеллаи давно порвали всякие отношения
с Буонарроти. А затронуть  в  разговоре  столь  щекотливой  обстоятельство
первым Микеланджело не позволяла гордость.


 Он установил свой трехаршинный блок на брусья, оставив проход у  стены,
чтобы камень был доступен со всех сторон. С горечью раздумывая о том,  что
кардинал так и не определил темы изваяния, Микеланджело  вдруг  понял  Он
сам в первую очередь должен решить, какое именно изваяние надо  высечь  из
кардинальской  глыбы.  Тогда  уже  не  пришлось  бы  со  смиренным   видом
спрашивать у Риарио: "Что я, по-вашему, должен изваять из  этого  мрамора,
ваше преосвященство?"
 -  Будь  осторожен,  -  наставлял  его  Лео.  -  Пусть  твой  резец  не
притронется к глыбе, пока ты не получишь разрешения  кардинала.  Во  всем,
что касается его имущества, Риарио неумолим.
 - Разве я испорчу камень, если чуть-чуть обтешу у него углы и  попытаю,
на что он годится?
 Слушать предупреждения о том, чтобы, упаси  боже,  не  испортить  вещь,
принадлежащую покровителю, было унизительно: ведь он не поденщик,  нанятый
на черную работу! И все же Микеланджело обещал, что он не отколет от блока
ни единого кристалла.
 - Ты можешь воспользоваться свободным временем с пользой  для  себя,  -
говорил ему Лео в утешение. - В Риме  столько  чудес  -  только  смотри  и
учись!
 - Конечно, - вздыхал Микеланджело. К чему объяснять Лео, что его  мучит
желание взрезать этот мрамор сейчас же. И он переводил разговор на другое.
- А можно нанять в Риме обнаженных натурщиков? У нас во Флоренции  это  не
разрешается.
 - Мы, римляне, смотрим на все по-иному, - усмехнулся Лео. - Потому  что
мы чистые, высоконравственные люди.  А  вот  вы,  флорентинцы...  -  И  он
хохотал, вгоняя Микеланджело в краску. - А почему мы такие нравственные? Я
думаю,  потому,  что  никогда  не  болели  греческой   болезнью,   которой
прославлены или скорей обесславлены флорентинцы.  У  нас  в  Риме  мужчины
ведут свои дела, заключают политические  союзы,  женятся,  и  все  это  не
мешает им развлекаться и отдыхать, даже раздеваясь донага.
 - Можешь ты достать мне натурщиков?
 - Скажи только, каких?
 - Всяких. Малорослых  и  долговязых,  костлявых  и  жирных,  молодых  и
старых, смуглых и белокожих, работяг и бездельников...
 Микеланджело поставил в сарае  невысокую  ширму,  чтобы  создать  некое
укрытие. На следующее утро к нему явился первый посланец  Лео  -  плотный,
плечистый бондарь средних лет. Он скинул свою пропахшую потом рубаху, снял
сандалии и свободно расхаживал за ширмой, пока Микеланджело придумывал для
него  наивыгоднейшую  позу.  Теперь  каждый   день   с   восходом   солнца
Микеланджело направлялся в свою мастерскую, раскладывал на  столе  бумагу,
мел, чернила, уголь, цветные карандаши, совсем не зная, какой сюрприз  ему
приготовлен: придет ли на этот раз корсиканец из личной  охраны  папы  или
немец-печатник, француз, изготовляющий духи и перчатки, булочник, родом  с
Рейна или Одера, испанец, промышлявшим продажен  книг,  плотник-ломбардец,
работающий на  Марсовом  поле,  далматинский  корабельщик,  грек,  копиист
живописных произведений, португалец - сундучный мастер с Виа деи Бауллари,
или ювелир из лавки близ Сан Джордже. Иногда это были люди с  великолепным
телосложением, и Микеланджело рисовал их фигуры то спереди, то со спины  в
спокойном  состоянии,  потом  он  заставлял  натурщика  напрячь  мышцы,  в
повороте, двинуть плечом, поднять руку или  ногу,  согнуться,  имитировать
толчок, размашистый удар  зубилом,  палкой  или  камнем.  Но  чаще  фигура
натурщика  оказывалась  неинтересной,  тогда  Микеланджело  брал  отдельно
мускулы плеч, очертания черепа, оплетенную жилами,  твердую,  как  железо,
икру ноги, емкую, круглую грудь привлекшую его внимание деталь он рисовал
целый день, делая набросок за наброском, все  время  под  новым  углом,  в
новых поворотах.
 Годы усердного учения давали себя знать теперь с  особой  силон.  Ночи,
проведенные за вскрытием  трупов,  сделали  его  руку  уверенной,  рисунок
Микеланджело обрел внутреннюю достоверность, изменился самый подход его  к
натуре. Даже видавший виды  Лео  не  мог  скрыть  своего  изумления  перед
напряженной динамичностью Микеланджеловых фигур.
 - Каждое утро ты начинаешь  рисовать  новую  модель  так,  будто  идешь
навстречу какому-то удивительному приключению. Неужто  тебе  не  надоедает
рисовать снова и снова одно и то же - голову, руки, грудь, ноги?..
 - Помилуй, Лео, да ведь они всегда  разные!  Каждая  рука,  нога,  шея,
бедро - все они неповторимы, особенные, единственные  на  свете.  Запомни,
дружите, что в мужской фигуре можно найти все формы, какими только господь
одарил вселенную. Тело и лицо человека способны сказать  о  нем  все.  Так
разве же мне надоест вглядываться в человека и рисовать его? Нет, никогда!
 Жар, с которым говорил Микеланджело, забавлял Бальони. Он  взглянул  на
ворох рисунков, разбросанных по столу, и с недоверием покачал головой.
 - Ну, а как показать тайные свойства  человека?  Мы,  римляне,  склонны
скорее скрывать свое истинное нутро, а не обнаруживать его.
 -  Это  уж  зависит  от  скульптора:  насколько  глубоко  он   способен
проникнуть сквозь внешнюю оболочку. Всякий раз, когда я берусь за  работу,
я говорю мысленно: "А ну-ка, покажи без утайки,  кто  ты  есть,  предстань
перед миром наг, словно новорожденный".
 Задумавшись на минуту, Лео сказал:
 - Выходит, скульптура для тебя - прежде всего проникновение.
 Микеланджело застенчиво улыбнулся.
 - Разве это не относится  ко  всем  художникам?  Каждый  человек  видит
истину через  печную  трубу  в  своем  жилище.  Когда  я  наблюдаю  нового
человека, вижу его тело, я чувствую то же самое, что  чувствует  астроном,
открывая новую звезду:  в  общее  здание  вселенной  входит  еще  одна  ее
частица, еще один кирпич. Если бы я мог нарисовать каждого мужчину,  какие
есть на свете, тогда, возможно, я познал бы всю правду о человеке.
 - Ну, что ж, - отозвался Лео. - Могу предложить тебе сходить со мной  в
бани. Там ты нарисуешь целую сотню мужчин за один сеанс.
 Он новел Микеланджело к руинам  грандиозных  античных  терм  Каракаллы,
Траяна, Константина, Диоклетиана, объясняя ему, что римляне древних времен
смотрели на бани как на клуб, место постоянных встреч, и проводили  в  них
послеобеденное время с юных лет до старости.
 - Ты, наверное, слышал изречение, приписываемое Цезарю:  "Дайте  народу
хлеба и зрелищ!" Кое-кто из императоров полагал, что столь же  важно  дать
народу и воду. Эти  императоры  считали,  что  их  популярность  в  народе
зависит от того, насколько хорошо оборудованы публичные бани.
 Теперь, когда бани в Риме содержались только для барыша, в них не  было
уже ни той пышности, ни красоты, какие бывали в банях в древности, но  все
же там имелись бассейны  для  плавания,  парные,  комнаты  для  массажа  и
дворики, где клиенты  могли  развлечься,  обмениваясь  новостями,  и  куда
заглядывали музыканты, фокусники и  бродячие  торговцы  съестным  там  же
молодые люди могли поиграть в мяч.
 В бане  на  площади  Скоссакавалли  к  Лео  давно  привыкли:  эта  баня
принадлежала кардиналу Риарио. Приняв горячую ванну и потом выкупавшись  в
прохладном бассейне, Лео и Микеланджело присаживались  в  зале  на  задней
скамье зал был полон народа люди группами сидели, стояли, прогуливались,
споря  между  собой,  со   смехом   рассказывай   анекдоты   Микеланджело
лихорадочно  набрасывал  на  бумаге  сцену  за  сценой,  они   превосходно
компоновались как бы сами собой - так хорошо был виден с этой скамьи  весь
зал, так четко рисовались формы самых разных по телосложению людей.
 - Я никогда не видел ничего  подобного.  Во  Флоренции  публичные  бани
существуют только для бедняков.
 - Я воем, буду говорить, что ты приехал в Рим по приглашению кардинала.
Тогда тебе позволят рисовать в банях сколько захочется.
 Лео водил Микеланджело и еще во многие бани - в  бани  при  гостиницах,
монастырях, старинных дворцах, в баню на Виа  деи  Пастини,  и  баню  Сант
Анжело в Пескериа. Там Лео  знакомил  Микеланджело  со  всеми,  кто  потом
принял бы его здесь уже одного, без провожатого. И вот Микеланджело  снова
и снова с жадным любопытством следил, как играет свет на голых телах,  как
окрашивают их своим отблеском цветные стены, как лучится на  коже  вода  и
солнце. Глядя на все это, он каждый раз  находил  для  себя  нечто  новое,
какую-то доселе неведомую ему истину, и тут  же  старался  выразить  ее  в
простои и смелой линии, начертанной карандашом.
 Но  никогда  Микеланджело  не  мог  привыкнуть  рисовать,  будучи   сам
раздетым. "Эх ты, флорентинец!" - сетовал он на себя, бормоча сквозь зубы.
 Как-то вечером Лео спросил у Микеланджело, не  желает  ли  он  рисовать
женщин.
 - У нас в городе есть несколько бань, куда  ходят  мужчины  и  женщины.
Содержат эти бани проститутки, но посетители там вполне порядочные.
 - Женские формы меня не интересуют.
 - Значит, ты вычеркиваешь из существующих в мире фигур почти половину.
 - Да, пожалуй. - И они оба рассмеялись. - Но я считаю, что вся красота,
вся телесная мощь заключена  в  мужчине.  Погляди  на  него,  когда  он  в
движении, когда он прыгает, борется, кидает копье, пашет,  вздымает  ношу:
вся мускулатура, все сочленения, принимающие на  себя  натугу  и  тяжесть,
распределены у  него  с  необыкновенной  соразмерностью.  А  что  касается
женщины, то, на мой взгляд, она может быть прекрасной и волнующей только в
состоянии абсолютного покоя.
 - Ты просто не видел ее в нужном положении...
 Микеланджело улыбнулся:
 - Нет, видел. Я считаю ее прекрасной для любви, но не для скульптуры.



3

 Он не любил Рим как город, но, по существу, Рим не был единым  городом,
а множеством городов  -  был  Рим  немецкий,  французский,  португальский,
греческий, корсиканский, сицилийский, арабский, левантинский, еврейский, -
каждый из них располагался на своей территории и терпел вторжение  чужаков
в свою общину не больше, чем римские флорентинцы. Бальдуччи  говорил  ему:
"Эти римляне - гадкое племя. Или, вернее сказать,  сотня  гадких  племен".
Микеланджело убедился,  что  его  окружает  разношерстное  сборище  людей,
которые по-разному одеваются, говорят на разных языках, едят разную пищу и
поклоняются разным кумирам. Любой встречный в городе, казалось,  вел  свое
происхождение откуда-то извне и призывал на Рим  чуму,  сифилис  и  прочие
напасти, кляня его за развалины, наводнения, эпидемии, бесчинства, грязь и
всеобщую продажность. Поскольку в Риме не было настоящей власти,  не  было
законов,  судов  и  советов,  защищающих  права  жителей,  каждая   община
налаживала самоуправление, как могла. Тибр являлся своеобразным кладбищем,
где хоронили следы преступлений: утром на рассвете в его волнах то и  дело
всплывали, колыхаясь, трупы. Ни о справедливом распределении богатств,  ни
о равном для всех правосудии, ни о содействии  искусству  здесь  не  могло
быть и речи.
 Часами разгуливая по Риму, Микеланджело ощутил всю меру его запустения:
под защитой просторных стен города во времена империи тут жило  миллионное
население, а теперь оно не насчитывало и семидесяти тысяч. Всюду в  городе
виднелись руины и заброшенные, мертвые жилища.  Даже  в  самых  населенных
районах не было квартала, где между домами не  зияли  бы  темные  провалы,
напоминавшие щербины во рту дряхлой старухи. Строения тут  были  возведены
из совершенно разного, до безобразия пестрого материала  -  в  ход  шел  и
грубый,  похожий  по  цвету  на   навоз,   кирпич,   и   черный   туф,   и
красно-коричневый травертин, и  блоки  серого  гранита,  и  похищенный  из
древних  зданий  розовый  и  зеленый  мрамор.   Манеры   у   римлян   были
отвратительны: люди ели  прямо  на  улицах  даже  состоятельные  по  виду
женщины, выходя из булочной, жевали на ходу  свежие,  посыпанные  сахарной
пудрой слойки, с охотой ели у крестьянских возов и уличных жаровен горячий
рубец и другую неприхотливую пищу пообедать  среди  толпы,  под  открытым
небом, никто не считал зазорным.
 Жители  не  гордились  своим  городом,  не  желали  украсить  его   или
позаботиться  об  элементарных  удобствах.  Беседуя  с  Микеланджело,  они
говорили: "Рим - не город, Рим - это церковь. Мы не  властны  навести  тут
порядок или что-либо изменить". Когда Микеланджело  спрашивал,  зачем  они
живут в таком городе, ответ был один: "Потому что здесь  можно  заработать
денег". Во  всей  Европе  Рим  считался  самым  неопрятным,  отталкивающим
городом.
 Микеланджело видел этот разительным контраст между Римом  и  безупречно
чистой Флоренцией, охваченном кольцом своих прочных  стен.  При  мысли  об
однородном, быстро растущем и не знающем нищеты населении Флоренции, о  ее
республиканских  порядках,  процветающих  архитектуре   и   искусстве,   о
ревностной гордости своими традициями, о  том  почтении  со  стороны  всей
Европы, которое вызывали успехи флорентинцев в просвещении  и  правосудии,
картины римской разрухи  и  упадка  вызывали  у  Микеланджело  мучительное
чувство. Еще мучительней для его  сердца  было  видеть  эту  ужасающую  по
грубости каменную кладку зданий, мимо которых он ежедневно  проходил.  Идя
по улицам Флоренции, он не мог удержаться от искушения провести ладонью по
прекрасно высеченным и пригнанным блокам флорентийского светлого камня.  А
здесь, в Риме, он буквально содрогался, когда его искушенный глаз  замечал
шершавые, неловкие следы резца, израненную постыдными щербинами плоскость,
перекошенные грани. Таким камнем флорентинцы не стали  бы  покрывать  даже
мостовые!
 Микеланджело стоял на площади Пантеона, около лесов возводимого здания
строительные  подмостки  из  деревянных  стоек  и  железных  труб  рабочие
связывали здесь кожаными ремнями. Клали стену грани и плоскости  огромных
блоков травертина били неровные, с изъянами, так  как  строители  явно  не
умели раскалывать камень. Микеланджело  подхватил  кувалду,  повернулся  к
десятнику и сказал:
 - Разрешаешь?
 - А что разрешать?
 Микеланджело постучал  по  краю  глыбы,  нащупывая  линию,  где  камень
расслаивался в продольном направлении, и властным быстрым ударом  расколол
его надвое. Взяв молоток и зубило  у  одного  из  рабочих,  он  обтесал  и
выровнял  два  полученных  блока  и  мерными,  с  оттяжкой,  ударами  стал
отделывать плоскости, пока камень не изменил и цвет и форму  и  не  засиял
под его руками.
 Он поднял голову и увидел настороженные,  враждебные  взгляды.  Пожилой
каменщик проворчал:
 - Это адская работа, человеку она не по силам. Ты думаешь, мы тесали бы
здесь камень, будь у нас пион кусок хлеба?
 Извинившись за непрошеное вмешательство, Микеланджело  зашагал  по  Виа
Пелличчариа: он чувствовал, что  свалял  дурака.  Но  разве  флорентийский
каменщик не считает, что обработать блок  -  это  значит  как-то  выразить
себя, свою индивидуальность? Даже друзья ценили каменщика в зависимости от
того, насколько искусен я изобретателен он, придавая блоку  печать  своего
характера.  Работа  с  камнем  всегда  считалась  самым  уважаемым,  самым
почетным ремеслом - тут сказывалось древнее,  первобытное  убеждение,  что
человек и камень родственны друг другу по природе.
 Возвратясь во дворец,  Микеланджело  получил  записку:  Паоло  Ручеллаи
приглашал его на прием в честь Пьеро де Медичи  и  кардинала  Джованни  де
Медичи - Пьеро приехал в Рим, чтобы набрать себе войско,  а  кардинал  жил
здесь постоянно, занимая небольшой особняк близ Виа Флорида.  Микеланджело
был тронут тем, что о нем вспомнили приятно было хоть на  время  покинуть
постылую каморку и столовую в кардинальском дворце и вновь  встретиться  с
Медичи.
 В субботу, в одиннадцать часов утра, побрившись  и  причесав  спадавшие
крутыми завитками на лоб волосы, Микеланджело услышал звуки труб и выбежал
на улицу: тут он наконец увидел  папу  -  того  самого  Борджиа,  которого
боялись Медичи и на которого  с  таким  ожесточением  нападал  Савонарола.
Впереди процессии, с поднятым крестом, ехали, все в  красном,  кардинал  и
сам папа Александр Шестой, он же Испанец Родриго Борджиа, в белых одеяниях
и в белой, сверкающей жемчугами епитрахили, сидел на белом коне,  покрытом
белым чепраком кавалькада двигалась по Кампо  деи  Фиори,  направляясь  а
францисканский монастырь в Трастевере ее замыкали несколько князей церкви
в пурпурных мантиях.
 Александру Шестому исполнилось шестьдесят четыре года это был  смуглый
мужчина могучего сложения, тучный,  широкой  кости,  с  изогнутым  широким
носом и мясистыми щеками. Хотя его называли в Риме чаще всего  актером,  у
пего было много и других прозвищ - прилипший к нему эпитет "необыкнов