в пышном парадном одеянии, с худым и узким некрасивым лицом,  с  подвижным
кончиком носа, мягким взглядом глаз и седой, с желтыми  прядями,  головой.
Это  был  Пьеро  Содерини,  пожизненно  избранный  гонфалоньер  республики
Флоренции.
 Глядя на свои потрескавшиеся и испачканные краской ногти,  Микеланджело
спросил:
 - Почему вы надумали говорить обо всем этом со мной?
 - Потому что мы хотим,  чтобы  ты  был  на  нашей  стороне,  -  ответил
кардинал  Джованни.  -  Ты  принадлежишь  к  партии  Медичи.  И  если   ты
понадобишься нам...
 Будто нить сквозь ушко  иголки,  проскальзывал  он  по  узким  проходам
переулков, ища путь к  площади  Навина,  затем,  после  многих  поворотов,
оказался на площади Венеции, вышел на древний Римский форум - тут, порознь
друг от друга, высились белые колонны - и вот  уже  он  ступил  в  залитый
лучами полной луны Колизей, целую тысячу лет служивший городу своеобразной
каменоломней, где был готовый, обтесанный камень для постройки  домов.  Он
взобрался на самый высокий ярус, сел на парапет галереи и окинул  взглядом
огромный театр, от  подземных  камер,  куда  загоняли  когда-то  христиан,
гладиаторов, рабов, животных, до каменных  лож  наверху,  где  во  времена
империи сидели тысячи римлян, вопя и визжа в жажде побоищ и крови.
 ...побоищ и крови, крови и побоищ. Эти слова  не  выходили  у  него  из
головы. Ведь если подумать, ничего иного, кроме побоищ и крови,  Италия  и
не знала. Все, что он видел за свою жизнь, укладывалось в эти слова: кровь
и побоища. Вот сейчас Юлий хлопочет, собирая новую армию, чтобы  выступить
на север.  Если  Флоренция  окажет  сопротивление,  папа  направит  войско
Джованни на штурм флорентийских стен. Если Флоренция сдастся  без  борьбы,
гонфалоньер Содерини окажется в изгнании, так же как и все члены Синьории,
не желающие мириться с потерей флорентийской независимости. А теперь вот и
его, Микеланджело, пригласили принять участие в этой зловещей игре.
 Он любил их обоих - и гонфалоньера Содерини, и Джулиано де  Медичи.  Он
остро  чувствовал  свою  преданность  Великолепному,  Контессине  и   даже
кардиналу Джованни. Но у него  была  вера  в  республику,  которая  первой
признала его труд, его искусство. К кому  же  теперь  повернуться  спиной,
проявив и коварство и неблагодарность? Граначчи когда-то наставлял его:
 - Если тебя будут спрашивать, на чьей ты стороне,  говори:  на  стороне
скульптуры. Будь храбрецом в искусстве и трусом в мирских делах.
 Но способен ли он на это?



19

 В серые зимние месяцы 1512 года, когда Микеланджело  расписывал  люнеты
над окнами капеллы, он так сильно повредил свое зрение,  что  уже  не  мог
прочесть ни строчки, не запрокидывая голову назад и не отставляя далеко от
глаз письмо или книгу. Хотя Юлий безвыездно жил в Риме,  военные  действия
на  севере  начались.  Армиями  папы  командовал  неаполитанский   испанец
Кардона. Кардинал Джованни  двинулся  к  Болонье,  но  болонцы  с  помощью
французов дважды отбили атаки войск Юлия. В Болонью кардинал Джованни  так
никогда и не вступил. Папские войска под ударами  французов  откатились  к
Равенне,  где  в  пасхальную  неделю  разыгралась  решающая   битва.   Как
передавали, в этой битве погибло от  десяти  до  двенадцати  тысяч  солдат
Юлия. Кардинал  Джованни  и  кузен  Джулио  были  взяты  в  плен.  Романья
оказалась в руках французов. Рим дрожал, охваченный паникой. Папа  укрылся
в крепости Святого Ангела.
 Микеланджело продолжал расписывать свой плафон.
 Однако   счастье   скоро   изменило    французам:    их    победоносный
главнокомандующий был убит. Во  французских  войсках  начались  раздоры  и
вооруженные стычки. Против французов открыли военные  действия  швейцарцы:
они захватили Ломбардию. Только хитростью кардинал Джованни спас Джулио, а
сам бежал в Рим. Папа был уже снова в Ватикане. В течение лета он отвоевал
Болонью. Французы были изгнаны из  всей  Тосканы.  Испанский  военачальник
Кардона, союзник Медичи, разграбил Прато, расположенный в немногих верстах
от Флоренции. Гонфалоньера Содерини вынудили покинуть  пост,  и  он  бежал
вместе с семьей из города. Джулиано въехал во Флоренцию на правах частного
гражданина. Вслед за ним двигался кардинал Джованни  де  Медичи  с  армией
Кардоны:  скоро  Джованни  уже  занимал  свой  старый  дворец  в   приходе
Сант'Антонио, близ Фаэнцских ворот. Синьория была распущена. Членов Совета
Сорока Пяти назначил сам  кардинал  Джованни,  был  принят  новый  порядок
правления. Республике пришел конец.
 Все это время папа твердил, чтобы  Микеланджело  завершал  свой  плафон
быстрее, как можно быстрее. Однажды он, взобравшись по лестнице,  появился
на лесах без всякого предупреждения.
 - Когда ты закончишь работу?
 - Когда буду доволен ею.
 - Когда же ты будешь доволен? Ты тянешь уже целые четыре года.
 - Мне нужно быть довольным как художнику, святой отец.
 - Я желаю, чтобы ты кончил плафон в течение ближайших дней.
 - Работа будет кончена, святой отец, тогда, когда она кончится.
 - Ты хочешь, чтобы тебя сбросили с этого помоста?
 Микеланджело поглядел на мраморный пол внизу.
 - В день Всех Святых я буду служить здесь торжественную мессу, - сказал
папа. - К тому времени исполнится уже  два  года,  как  я  освятил  первую
половину плафона.
 Микеланджело   рассчитывал   еще   пройтись   по   сухому   золотом   и
ультрамарином, тронув некоторые драпировки и небесное поле, как это делали
его земляки флорентинцы, создатели фресок на стенах капеллы. Но времени на
это уже не оставалось. И Микеланджело велел Мики и Моттино разбирать леса.
На следующий день в Систину опять пришел Юлий.
 - Ты не думаешь, что кое-какие украшения надо бы высветлить золотом?  -
спросил он.
 Было бесполезно говорить, что Микеланджело и сам собирался сделать это.
Но ему уже не хотелось восстанавливать леса и снова лезть под потолок.
 - Святой отец, в те времена люди не заботились о золоте.
 - Плафон будет выглядеть бедно!
 Микеланджело  расставил  пошире  ноги,  сжал  зубы  и  упрямо  выставил
окаменевший подбородок. Юлий судорожно стиснул рукой посох.  Два  человека
стояли перед алтарем, под синими расписанными небесами, и в упор  смотрели
друг на друга.
 - Люди, которых я писал, были бедны,  -  сказал  Микеланджело,  нарушая
молчание. - Это были святые люди.
 В день Всех Святых римская знать оделась в самые  лучшие  свои  одежды:
папа освящал Сикстинскую капеллу.
 Микеланджело проснулся рано, вымылся горячей водой, сбрил бороду, надел
голубые рейтузы и голубую шерстяную рубашку. Но в Систину он не пошел.  Он
спустился на террасу своего дома, откинул просмоленную парусину и застыл в
раздумье перед мраморами, рубить и резать которые он так жаждал целых семь
лет. Он вернулся в комнату, к рабочему столу, взял перо и написал:

 И высочайший гений не прибавит
 Единой мысли к тем, что мрамор сам
 Таит в избытке, - и лишь это нам
 Рука, послушная рассудку, явит.

 В это утро, на пороге своей  тяжело  завоеванной  свободы,  не  обращая
внимания на дорогие рейтузы и чудесную шерстяную рубашку, он взял  молоток
и резец. Усталость, горечь воспоминаний, боль и обиды словно бы отступили,
ушли прочь. Ворвавшийся в окно первый луч яркого солнца поймал и высветлил
струйки мраморной пыли, взвившейся круто вверх.




ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ. МЕДИЧИ


1

 Юлий Второй прожил после завершения росписи свода  Систины  всего  лишь
несколько месяцев. Папой стал  Джованни  де  Медичи,  первый  флорентинец,
которому было суждено занять святейший престол. Сидя на коне, Микеланджело
оглядывал плотные ряды всадников, среди которых  он  находился:  это  были
флорентийские дворяне, решившие устроить самую пышную процессию  из  всех,
какие только помнил Рим. Впереди него, охватывая почти всю площадь Святого
Петра, стояли две сотни конных копьеносцев,  за  ними  под  развевающимися
стягами были видны капитаны  всех  тринадцати  римских  округов  и  пятеро
знаменщиков  церкви:  на  знаменах  у  них  красовались   папские   гербы.
Двенадцать молочно-белых лошадей из папских конюшен были окружены тысячным
отрядом молодых дворян, одетых в красные шелковые кафтаны  с  горностаевой
выпушкой. Позади Микеланджело стояла сотня римских  баронов  -  каждый  со
своим  вооруженным  эскортом  -  и   швейцарские   гвардейцы   в   пестрых
бело-желто-зеленых мундирах. Новый папа. Лед Десятый,  восседал  на  белом
арабском жеребце - от  яркого  апрельского  солнца  его  защищал  шелковый
балдахин. Рядом с папой, одетый как знаменосец  острова  Родоса,  выступал
кузен Джулио. Одиноко держался в этой процессии бледный и печальный герцог
Урбинский, племянник Юлия.
 Глядя на папу Льва Десятого, грузное тело которого исходило  потом  под
тяжестью  тройной  тиары  и   унизанной   драгоценными   каменьями   ризы,
Микеланджело раздумывал, сколь неисповедимы пути  божий.  Когда  скончался
Юлий, кардинал Джованни де Медичи был во Флоренции, так страдая  от  своей
язвы, что его доставили на выборы папы в  Рим  на  носилках.  Запершись  в
душной Сикстинской капелле,  коллегия  кардиналов  просидела  почти  целую
неделю: за  папский  трон  боролась,  во-первых,  группа  покровителя  Лео
Бальони  кардинала  Риарио,  во-вторых,  сторонники  кардинала  Фиеско  и,
в-третьих,  кардинала  Сера.  Единственным  кандидатом,  у   которого   не
оказалось врагов,  был  Джованни  де  Медичи.  На  седьмой  день  коллегия
единодушно остановила свой выбор на обходительном, скромном и  благодушном
кардинале,  исполнив  тем  самым  план  Великолепного,  который  в   Бадии
Фьезолане посвятил шестнадцатилетнего Джованни в духовный сан.
 Протрубили трубачи, давая знак  начинать  объезд  города  -  от  собора
Святого Петра, где в павильоне напротив разрушенной  базилики  происходило
венчание Льва Десятого, до церкви Святого  Иоанна  в  Латеранском  дворце,
первоначальной резиденции пап. Мост  Святого  Ангела  был  устлан  коврами
самых светлых тонов. Там, где  открывалась  Виа  Папале,  Папская  дорога,
флорентийская колония воздвигла грандиозную триумфальную арку,  украшенную
эмблемами Медичи. Толпы людей стояли вдоль улиц, усыпанных ветками мирта и
самшита.
 Микеланджело сдерживал коня - по одну  сторону  от  него  гарцевал  его
родственник, Паоло Ручеллаи, по другую ехало семейство Строцци, купившее в
свое время его "Геракла", - и неотступно следил за папой Львом: тот,  сияя
от радости, поднимал благословляющую руку в унизанной жемчугами  перчатке
придворные чины ехали позади него, горстями швыряя в толпу золотые монеты.
В окнах домов виднелись вывешенные по поводу торжества парчовые и атласные
полотнища.  Виа  Папале  была  уставлена  бюстами  императоров,   статуями
апостолов  и  святых,  изображениями  богородицы  -  и   рядом   с   этими
скульптурами, плечо к плечу, белели языческие изваяния древних греков.
 На склоне дня папа Лез  сошел,  воспользовавшись  лесенкой,  со  своего
арабского жеребца, задержался на минуту у античной бронзовой статуи  Марка
Аврелия, стоявшей напротив Латеранского  дворца.  Затем,  вместе  со  всей
коллегией кардиналов, кузеном Джулио и многими флорентийскими  и  римскими
дворянами, проследовал во дворец и занял  _Селлу  Стеркорарию_  -  древнее
седалище власти, на котором сидели первые папы.
 На изысканном и пышном пире в зале дворца Константина,  специально  для
этого случая отремонтированном, Микеланджело почти не ел. Вечером он снова
был уже в седле, чтобы следовать в свите папы к Ватикану. Когда  процессия
достигла Кампо деи Фиори, стало совсем темно. Улицы были  освещены  только
факелами и свечами. Микеланджело остановил свою лошадь у дома Лео Бальони,
передав поводья груму. На  папские  торжества  Лео  Бальони  не  был  даже
приглашен, - он сидел дома в одиночестве, небритый, мрачный. Еще несколько
дней назад он не сомневался, что  на  этот  раз  папой  изберут  кардинала
Риарио.
 - Выходит, ты проник в Ватикан  гораздо  раньше!  -  ворчал  приунывший
Бальони.
 - Я был бы счастлив не появляться там больше ни разу.  Я  уступаю  свое
место тебе.
 - У нас идет игра, в которой выигравший уступить  ничего  не  может.  Я
оказался вне игры. А ты в  ней  участвуешь.  На  тебя  посыплются  великие
заказы.
 - Мне предстоит долгие годы трудиться над гробницей Юлия.
 Было уже поздно, когда он вернулся в свое новое жилище - дом его, будто
погруженный в  море  столетий,  дремал  в  низине  между  Капитолийским  и
Квиринальским холмами, неподалеку от колонны Траяна,  где  посреди  людной
площади стояла Мачелло деи Корви - Бойня  Воронов.  Перед  своей  кончиной
папа Юлий уплатил Микеланджело две тысячи дукатов - это был полный  расчет
за работу  в  Систине,  дающий  возможность  начать  ваяние  мраморов  для
гробницы. После того как гонфалоньер Содерини и все  члены  Синьории  были
изгнаны из Флоренции, заказ на статую "Геракла" утратил всякую силу. Когда
Микеланджело узнал, что по умеренной цене продается  небольшая  усадьба  с
домом из желтого обожженного кирпича, крытой верандой вдоль одной  из  его
стен,  несколькими  подсобными  строениями  на  задах,  конюшней,  башней,
запущенным садом с тенистыми лавровыми деревьями, он приобрел эту  усадьбу
и перевез туда свои мраморы. Как раз перед домом раскинулся ныне пустынный
рынок  Траяна,  где  когда-то  находилось  множество   торговых   лавочек,
привлекавших покупателей со всего мира. А теперь на площади стояла мертвая
тишина, лавки давно исчезли и осталось лишь несколько деревянных  домишек,
лепившихся под сенью церкви Санта Мария ди Лорето, лишенной своего купола.
Днем по площади шли прохожие: они двигались либо ко  дворцу  Колонны  и  к
Квиринальской  площади,  либо  в  противоположную  сторону  -  ко   дворцу
Анибальди и к церкви Сан Пьетро ин Винколи. А по ночам вокруг дома  царили
такой покой и запустение, словно бы Микеланджело поселился не в Риме, а  в
глухой Кампанье.
 Когда-то дом снимали два разных  жильца,  и  в  нем  были  сделаны  две
парадные двери - обе они выходили на Мачелло деи Корви. Жилье Микеланджело
состояло из просторной спальни с  окнами  на  улицу,  столовой,  служившей
одновременно и гостиной, которая примыкала к спальне: за столовой, ближе к
саду, была низкая сводчатая кухня, сложенная из того же  желтого  кирпича.
Во второй половине дома, убрав все перегородки, Микеланджело устроил  себе
обширную мастерскую, похожую на ту, какая была у  него  во  Флоренции.  Он
приобрел новую железную кровать, шерстяные одеяла, новый, набитый  шерстью
матрац, а Буонаррото, исполняя поручение брата, на специально переведенные
для этого деньги купил и  прислал  ему  чудесных  флорентийских  простынь,
скатертей и полотенец, которые Микеланджело хранил теперь вместе с запасом
своих рубашек, носовых платков и блуз в шкафу, стоявшем подле его кровати.
Он завел себе также гнедую лошадь и ездил  на  ней  по  булыжным  мостовым
римских  улиц  ел  он  на  опрятно  убранном  столе,  в  хорошую   погоду
прогуливался  в  плаще  из  черного  флорентийского  сукна   на   атласной
подкладке. Его  слуга-подмастерье,  Сильвио  Фалькони,  оказался  усердным
работником.
 В глубине сада, в легких деревянных домиках и в  каменной  башне,  жили
помощники Микеланджело, работавшие вместе с ним над  гробницей.  Тут  были
Микеле  и  Бассо,  два  молодых  каменотеса   из   Сеттиньяно   способный
рисовальщик,  выросший  сиротой-подкидышем  и  испросивший  разрешения   у
Микеланджело называть себя  Андреа  ди  Микеланджело  Федериго  Фрицци  и
Джованни да Реджо, изготовлявшие модели для бронзового фриза  Антонио  из
Понтассиеве, приехавший в Рим со всей своей артелью,  чтобы  обтесывать  и
украшать строительные блоки и колонны.
 Микеланджело не тревожился о будущем. Разве папа Лев Десятый не  сказал
своим придворным: "Мы с Буонарроти оба воспитаны под одной крышей  в  доме
моего отца"?
 Впервые  после  того,  как  восемь  лет  назад,  в  апреле  1505  года,
Микеланджело бежал от Юлия, он принялся теперь за  ваяние.  И  он  работал
ныне не над одним мрамором, а над тремя  огромными  глыбами  сразу.  Снова
установился естественный ритм дыхания, согласный с ударами зажатого в руке
молотка, когда резец вгрызается в камень и упорно точит его. Это осязаемое
единство с мрамором вновь наполняло сердце Микеланджело бури  ж  радостью.
Он вспоминал самые первые уроки, воспринятые им еще у Тополино.
 - Камень сам работает на тебя. Он уступает тебе,  сдается  перед  твоим
мастерством и твоею любовью.
 Микеланджело отдавался трем блокам мрамора  с  безоглядной  страстью  и
одновременно ощущал в себе некое  спокойствие  и  уверенность.  Три  белые
колонны обступала его в мастерской подобно заснеженным горным  пикам.  Ему
остро хотелось вдохнуть в себя тот же воздух, каким дышали эти мраморы. Он
работал по четырнадцать часов в сутки, пока  не  чувствовал,  что  у  него
отнимаются ноги. И все же стоило ему оторваться от проступавшего из  камня
образа, отойти к двери и поглядеть несколько минут на небесный  свод,  как
он снова был свеж и силен.
 Он, словно пахарь, прокладывал теперь свою урочную борозду.
 Он высекал "Моисея" -  и  подобно  тому,  как  мраморная  пыль  клубами
проникала в его ноздри, во все его  существо,  до  самых  глубин,  входило
чувство  горделивого  спокойствия:  теперь  он   ощущал   себя   настоящим
человеком, ибо его плоть и сила сливались с трехмерным  камнем.  Мальчиком
на  ступенях  Собора  он  был  не  в  состоянии  доказать,  что  искусство
скульптуры выше искусства живописи здесь, в своей мастерской, проворно  и
ловко шагая от "Моисея" к "Умирающему Рабу", а потом к "Рабу Восставшему",
он   мог   бы   продемонстрировать   эту   истину   с   кристально   ясной
неопровержимостью.
 Моисей, прижимающий к себе запястьем руки каменные скрижали,  достигнет
в вышину около трех  с  половиной  аршинов  и  будет  внушать  впечатление
массивности вопреки сидячему положению. Однако истинную, скрытую  сущность
фигуры Микеланджело выявит не объемом,  а  внутренней  ее  весомостью,  ее
структурой. Резко двинув левую ногу назад, Моисей сидел в  позе,  хранящей
динамическое равновесие монументальная тяжесть колена и икры правой ноги,
как  бы  поглощавшей  пространство  и  устремленной  немного   в   строну,
смягчалась  круговым  движением   левой   ноги.   Круто   взлетая,   резец
Микеланджело с непогрешимой точностью входил  в  полуторааршинную  толщину
блока, под остро выпяченный локоть согнутой левой руки  Моисея  и  обвитое
венами предплечье. Он как бы вычерчивал плавно летящие линии, устремленные
к запястью и указательному пальцу,  который  приковывал  взор  к  каменным
скрижалям, прижатым правой рукой.
 Наступила полночь, и Микеланджело неохотно снимал свой бумажный  картуз
с прикрепленной к нему свечой из козьего сала. Из города не  доносился  ни
один звук, был слышен только отдаленный лай собак, рывшихся в отбросах  за
кухнями дворца Колонны. В заднее окно из сада смотрела луна, заливая  блок
волшебным светом. Микеланджело придвигал скамейку и усаживался перед грубо
обработанным мрамором, размышляя о Моисее - о человеке, о  пророке,  вожде
своего народа, который предстоял богу и которому бог вручил Закон.
 Скульптор, не наделенный философским складом ума, создает пустые формы.
Как может он, Микеланджело, решить, где ему  надо  врезаться  в  мраморный
блок, если он не осознал, какого именно  Моисея  он  замыслил?  Внутренняя
значимость его Моисея, так же как и его  скульптурная  техника,  определит
достоинства работы. Микеланджело  уже  знал,  как  он  поместит  Моисея  в
пространстве, но какую минуту жизни пророка он покажет, какое время? Хочет
ли  он  представить  Моисея  разгневанного,  только  что  спустившегося  с
Синайской горы и увидевшего, что его народ  поклоняется  Золотому  Тельцу?
Или он покажет печального, удрученного Моисея, сетующего  на  то,  что  он
пришел с Законом слишком поздно?
 Пока он сидел, вглядываясь в зыбкие, струящиеся  формы  залитого  луной
мрамора, ему стало