икеланджело успокоения,  а,  наоборот,  только  разжигала  его.
Вечером, перед закатом солнца,  проходя  мимо  церкви  Санта  Тринита,  он
увидел группу людей, оживленно толкующих  между  собой  на  скамейке  близ
банкирского дома Спины. Они спорили насчет отрывка из Данте:  Микеланджело
понял, что речь шла об одиннадцатой песне "Ада":

 ...Для тех, кто дорожит уроком,
 Не раз философ повторил слова,
 Что естеству являются истоком
 Премудрость и искусство божества.
 И в физике прочтешь, и не в исходе,
 А только лишь перелистав едва:
 Искусство смертных следует природе,
 Как ученик ее, за пядью пядь...

 Человек, сидевший среди юношей, вскинул взгляд - это  был  Леонардо  да
Винчи.
 - А вот Микеланджело, - сказал он. - Микеланджело  растолкует  нам  эти
стихи.
 Микеланджело выглядел в этот вечер  так,  что  его  вполне  можно  было
принять за возвращающегося с работы мастерового, и молодые друзья Леонардо
в ответ на его слова громко рассмеялись.
 - Растолковывай сам! - вскричал Микеланджело, считая, что молодые  люди
смеются по вине Леонардо. - Тебе только стихи и толковать. Вот  ты  слепил
конную статую и хотел отлить ее в бронзе, да так и бросил, к стыду своему,
не окончив!
 У Леонардо вспыхнули лоб и щеки.
 - Я не хотел тебе сказать ничего обидного, я всерьез  спрашивал  твоего
мнения. Если кто-то смеется, я за других не отвечаю.
 Но уши Микеланджело словно бы наглухо заложила горячая сера ярости.  Он
отвернулся, не слушая, и зашагал прочь,  к  холмам.  Он  шагал  всю  ночь,
стараясь  умерить  свой  гнев,  подавить  чувство  униженности,  стыда   и
катастрофы. Пока он не вышел за город, его все  время  бередило  ощущение,
что люди бесцеремонно глядят на него, что всюду он натыкается  на  колющие
взгляды.
 Блуждая в ночи, он  оказался  в  глухих  местах  близ  Понтассиеве.  На
рассвете он уже стоял у слияния рек Сиеве и Арно -  отсюда  дорога  шла  в
Ареццо и Рим. Он ясно понял теперь: превзойти Леонардо ни в манерах, ни  в
красоте и изяществе ему никогда не удастся. Но он, Микеланджело, -  лучший
рисовальщик во всей Италии. Однако если он  просто  скажет  об  этом,  ему
никто не поверит. Необходимо это доказать. А какое же доказательство будет
убедительнее, если не фреска - столь  же  обширная,  внушительная  фреска,
какую пишет Леонардо?
 Фреска Леонардо должна была занять правую  половину  длинной  восточной
стены Большого зала. Он, Микеланджело,  попросит  себе  у  Содерини  левую
половину. Его работа предстанет перед зрителем рядом  с  работой  Леонардо
как доказательство того, что он способен  превзойти  Леонардову  живопись,
победить его в каждой своей фигуре. Любой человек сможет увидеть фрески  и
судить сам. Тогда-то Флоренция осознает, кто ныне первый ее художник.
 Граначчи пытался охладить его пыл.
 - Это у тебя болезнь, вроде горячки.  Придется  нам  всерьез  подлечить
тебя.
 - Перестань смеяться.
 - Dio mio, я и не думаю смеяться. Но  чего  ты  не  выносишь,  так  это
близости Леонардо.
 - Ты хочешь сказать: запаха его духов.
 - Чепуха. Леонардо не пользуется духами, у него просто такой запах.
 Граначчи оглядел руки и ноги друга с запекшимися на них  струями  пота,
его рубашку, почерневшую от кузнечной копоти и сажи.
 - Я считаю, что, если бы ты хоть изредка мылся, ты бы не умер от этого.
 Схватив тяжелый брус, Микеланджело стал  размахивать  им  над  головой,
крича:
 - Вон из моей мастерской! Сию же минуту вон... ты... предатель.
 - Микеланджело, это же не я заговорил о запахе,  а  ты!  И  зачем  тебе
выходить из себя по поводу Леонардовой  живописи,  когда  ты  столько  лет
отдал скульптуре?. Забудь его совсем, плюнь!
 - Это как шип, вонзившийся мне в ногу.
 - Ну, а что, если ты, предположим,  не  победишь  его  и  окажешься  не
первым, а вторым? Вот уж насыплешь соли на свою рану!
 Микеланджело рассмеялся:
 - Поверь, Граначчи, я не буду вторым. Я должен быть первым.
 К вечеру он уже сидел в приемной  у  гонфалоньера  Содерини,  тщательно
вымывшийся, постриженный, в чистой голубой рубашке.
 - Фу, - сказал Содерини, отклоняясь от него в своем  кресле  как  можно
дальше. - Чем это цирюльник намазал тебе волосы?
 Микеланджело покраснел:
 - Пахучее масло...
 Содерини послал слугу за  полотенцем.  Протянув  его  Микеланджело,  он
сказал:
 - Вытри голову хорошенько. Пусть у тебя останется лишь твой запах.  Он,
по крайней мере, естественный.
 Микеланджело объяснил Содерини, зачем он явился. Содерини был  изумлен:
впервые Микеланджело увидел, как он вышел из себя.
 - Это совсем глупо! - кричал он,  вышагивая  вокруг.  своего  обширного
стола и пронзая глазами Микеланджело. - Сколько раз ты говорил мне, что не
любишь фреску и что работа у Гирландайо была тебе в тягость!
 - Я заблуждался. - Микеланджело опустил голову, в  голосе  его  звучало
упрямство. - Право, я могу писать фрески. И лучше, чем Леонардо да Винчи.
 - Ты уверен?
 - Готов положить руку на огонь.
 - Но если ты даже и можешь, то ведь фреска волей-неволей отвлечет  тебя
на долгие годы от работы  по  мрамору.  Твоя  "Богоматерь"  для  брюггских
купцов поистине божественна. Прекрасно и тондо Питти. У тебя настоящий дар
божий. Зачем же пренебрегать этим даром и браться за работу, к  которой  у
тебя нет склонности?
 - Гонфалоньер,  вы  так  радовались  и  торжествовали,  когда  Леонардо
согласился расписать половину вашей стены. Вы говорили, что на  нее  будет
смотреть весь мир. А вы знаете, что зрителей соберется вдвое больше,  если
одну фреску напишет Леонардо, а другую я? Это  будет  колоссальное  alio,
великое состязание - оно взволнует множество людей.
 - И ты надеешься превзойти Леонардо?
 - Готов положить руку на огонь.
 Содерини вернулся к своему украшенному золотыми лилиями креслу,  устало
сел в него и с сомнением покачал головой.
 - Синьория никогда не пойдет на это. Ведь у тебя уже подписан договор с
цехом шерстяников и управой при Соборе на Двенадцать Апостолов.
 - Я высеку их. А вторая половина стены должна остаться за мною. Мне  не
надо на нее, как Леонардо, два года,  я  распишу  ее  за  год,  за  девять
месяцев, даже за восемь...
 - Нет, caro. Ты ошибаешься. Я не позволю тебе попасть в передрягу. Я не
хочу этого.
 - И все потому, что вы не верите в  мои  силы.  Вы  вправе  не  верить,
потому что я пришел к вам с пустыми руками. В следующий раз я принесу  вам
рисунки, и тогда мы посмотрим, способен я или не способен написать фреску.
 - Пожалуйста, принеси мне вместо рисунков готового мраморного апостола,
- устало ответил Содерини. - Ты должен нам изваять апостолов -  для  этого
мы построили тебе и дом, и мастерскую.
 Содерини поднял взор и стал рассматривать лилии на плафоне.
 - И почему только  я  не  был  доволен  двухмесячным  сроком  на  посту
гонфалоньера? Почему я должен тянуть эту лямку всю свою жизнь?
 - Потому что вы мудрый и красноречивый  гонфалоньер,  и  вы  несомненно
добьетесь того, чтобы городские власти отпустили еще десять тысяч флоринов
на роспись второй половины стены в Большом зале.
 Чтобы воодушевить Синьорию на трату дополнительных сумм,  чтобы  увлечь
своим проектом и уговорить старшин цеха шерстяников и  попечителей  Собора
отсрочить договор с ним на целый год,  Микеланджело  должен  был  написать
нечто такое, что славило бы имя флорентинцев  и  возбуждало  их  гордость.
Однако ему вовсе не хотелось изображать коней в  ратной  броне,  воинов  в
латах и шлемах, с мечами и копьями в руках - словом, ту обычную  батальную
сцену, где  в  сумятице  боя  перемешаны  вздыбленные  лошади,  раненые  и
умирающие люди. Все эго было ему не по душе.
 По что же ему написать?
 Он пошел  в  библиотеку  Санто  Спирито  и  попросил  у  дежурного  там
монаха-августинца какую-нибудь историю  Флоренции.  Тот  дал  ему  хронику
Филиппе Виллани. Микеланджело  прочитал  в  ней  о  сражениях  гвельфов  и
гибеллинов, о войнах с Пизой и другими  городами-государствами.  В  фреске
можно обойтись и без битвы, но в ней необходимо показать какой-то  триумф,
торжество, льстящее чести  земляков.  На  каких  страницах  отыщешь  такой
эпизод, который к тому же был бы хорош для карандаша и кисти и  явился  бы
драматическим контрастом Леопардовой баталии? Эпизод,  дающий  возможность
одержать верх над Леонардо?
 Микеланджело читал ужа несколько дней и не находил ничего  подходящего,
пока не наткнулся на рассказ, от которого у него заколотилось сердце. Речь
шла о местечке Кашине, близ Пизы, где в жаркий летний  день  флорентинское
войско разбило лагерь на берегу Арно. Чувствуя себя в безопасности, многие
солдаты полезли в реку купаться,  другие  сидели  поблизости  и  обсыхали,
третьи, сложив тяжелые доспехи, нежились на траве. Вдруг на берег выбежали
часовые. "Мы погибли! - кричали они. - На  нас  напали  пизанцы!"  Солдаты
повыскакивали из реки, те, кто сидел на берегу, поспешно надевали одежду и
доспехи, хватали в руки оружие... как  раз  вовремя,  чтобы  отразить  три
атаки пизанцев и разбить неприятеля наголову.
 Это был повод написать большую группу мужчин,  молодых  и  старых,  под
ярким солнцем, со следами воды на теле, - мужчин  в  минуту  опасности,  в
напряженном действии, в тревоге, которая читалась не только на  их  лицах,
но и в каждом мускуле воины  будут  в  самых  разнообразных  позах  -  то
наклонившиеся, чтобы  поднять  с  земли  оружие,  то  уже  готовые  грудью
встретить врага и защитить свою жизнь.  Словом,  тут  крылась  возможность
создать нечто захватывающее. Этих людей надо написать так, чтобы каждый из
них был подобен Давиду: общий портрет человечества, изгнанного из  своего,
дарованного ему на мгновение Райского Сада.
 Он пошел на улицу Книготорговцев, накупил  там  бумаги,  выбирая  самые
большие листы, разноцветных чернил и  мелков,  черных,  белых,  красных  и
коричневых карандашей и все это разложил на своем рабочем столе.  Углубясь
в работу, он быстро скомпоновал сцену на Арно: в  центре  ее  был  Донати,
кричавший капитану Малатесте: "Мы погибли!" Кое-кто из воинов  был  еще  в
воде, другие взбирались на крутой берег, третьи накидывали на себя  одежду
и брались за оружие.
 Через  три  дня  Микеланджело  уже  стоял  в  кабинете  Содерини.   Они
пристально посмотрели друг на друга настороженным  взглядом.  Микеланджело
расстелил на полу, подгоняя край к  краю,  свои  огромные  листы  с  двумя
десятками мужских фигур: одни были заштрихованы  пером,  другие  набросаны
угольными карандашами и подцвечены размашистыми,  смелыми  линиями  белого
свинца, третьи покрыты краской телесного цвета.
 Потом он с чувством усталости сел в  кожаное  кресло  -  кресла  стояли
рядом, одно к другому, у  боковой  стены  -  и  замер  в  тупом  ожидании.
Содерини молча разглядывал рисунки. Когда  он  оторвал  от  них  взгляд  и
посмотрел на Микеланджело, тот прочел в его глазах горячее участие.
 - Я был неправ,  когда  сдерживал  тебя  и  предостерегал  от  неудачи.
Истинный художник должен с равным умением и ваять,  и  писать  картины,  и
возводить  архитектурные  сооружения.  Твоя  фреска  будет,  как  "Давид",
совершенно новой по своему характеру и доставит нам такую  же  радость.  Я
решил добиваться, чтобы тебе дали заказ. Ради этого  я  готов  бороться  с
каждым членом Совета".
 Действительно, он  не  пожалел  сил  на  борьбу  и  добился  того,  что
Микеланджело отпустили три тысячи  флоринов  -  меньше  трети  той  суммы,
которая  была  назначена  Леонардо  да  Винчи.  Однако   и   таких   денег
Микеланджело еще никогда не  получал,  хотя  его  весьма  удручала  оценка
Синьории, ставящей его работу так низко по сравнению с  работой  Леонардо.
Что же, когда Синьория увидит законченную  фреску,  ей  придется  изменить
свое мнение.
 Теперь при встрече с ним на улице люди  останавливались  и  спрашивали,
правда ли, что он собирается написать множество  -  прямо-таки  полчище  -
Давидов.
 - Значит, флорентинцы признали тебя  вновь,  -  насмешливо  замечал  по
этому поводу Граначчи. - Ты опять наш первый художник, если, конечно, твоя
фреска получится блестящей. Надеюсь только, что тебе не придется заплатить
за это слишком многим.
 - Каждый платит ровно столько, сколько должен.



14

 Ему предоставили длинную узкую  палату  в  благотворительной  больнице,
которая была построена  цехом  красильщиков  еще  в  1359  году.  Больница
выходила фасадом на улицу Красильщиков через два квартала  от  нее,  близ
церкви Санта Кроче, находился старый дом, в котором Микеланджело вырос,  -
мальчишкой он не раз забирался здесь в  сточные  канавы,  где  текла  вода
голубого,  зеленого,  красного  и  пурпурного  цвета.  Окна  нынешней  его
мастерской при больнице выходили на Арно, к югу,  так  что  солнце  в  ней
стояло целый день задняя стена палаты была обширнее, чем  предназначенная
для его фрески половина стены в зале Большого Совета. Здесь  вполне  можно
было прикрепить к стене весь картон, лист за листом, и хорошенько оглядеть
его как целое, прежде чем приступать  к  исполнению  фрески.  Он  приказал
Арджиенто держать дверь на запоре и никого не пускать.
 Он трудился с отчаянной яростью, решив доказать городу, что  он  зрелый
мастер, постигший  тайну  быстрой  работы,  и  что  Синьории  не  придется
упрекать его  в  растрате  времени  на  чертежи  водяных  насосов  и  иных
технических выдумок. Когда наступили холода, он послал Арджиенто  в  лавку
за воском и скипидаром: на зиму надо было пропитать  в  скипидаре  бумагу,
как это делали красильщики, и затянуть ею окна. Общую композицию фрески он
разработал на длинном листе, вырезанном по масштабу, потом разбил  его  на
квадраты, с тем чтобы, соединив эти квадраты, покрыть  ими  площадь  стены
размером в девять с половиной аршин на двадцать три с половиной. В отличие
от своей  юношеской  "Битвы  кентавров"  главные  фигуры  этой  композиции
Микеланджело сделал крупными, высотой в  четыре  аршина,  и,  однако,  все
изображенные люди должны были производить то же впечатление единой массы -
сбившиеся  на  тесном   пространстве   обнаженные   воины,   перепутанные,
переплетенные  руки,  торсы,  головы,  словно   часть   чего-то   единого,
органического целого: в минуту опасности, пока противник  не  подступил  к
ним вплотную, ратники одним порывом выскакивают из  воды,  хватая  одежду,
латы, оружие, и встают против врага.
 Он нарисовал молодого воина, обращенного спиной к  зрителю,  -  на  нем
кираса, в руке щит, меч у него под ногами вот обнаженные  юноши  схватили
свои копья и мечи, не обращая внимания на одежду вот бывалые,  закаленные
солдаты, у них мускулистые, крепкие ноги и плечи - они готовы броситься на
приближающегося неприятеля  о  голыми  руками:  вот  три  молодых  солдата
карабкаются на берег из реки вот центральная группа вокруг Донати  -  она
еще на грани между  оцепенением  и  готовностью  к  действию  воин,  рука
которого с судорожной силой высовывается из наброшенной на  плечи  рубахи
старый солдат с ивовым венком на голове натягивает рейтузы на свои  мокрые
ноги так  остервенело,  что,  как  Микеланджело  объяснял  Граначчи,  "его
проступившие под кожей мускулы и сухожилия видны все до единого, и рот его
перекошен ненавистью, и все тело мучительно напряглось вплоть  до  пальцев
ног".
 Тщательная работа над картоном о КашИне, который  Микеланджело  называл
теперь  "Купальщиками",  потребовала  бы  целого  года  при  молодости  и
наивысшем расцвете таланта можно было  надеяться  на  завершение  труда  в
шесть месяцев.  К  1505  году,  через  три  месяца  после  начала  работы,
подчиняясь силе, которую он не  в  состоянии  был  сдержать,  Микеланджело
закончил картон. Сальвадоре, переплетчик, трудился  накануне  Нового  года
двое суток, склеивая листы воедино теперь Арджиенто, Граначчи, Антонио да
Сангалло и Микеланджело прикрепили картон к легкой раме и поставили его  у
задней стены. Мастерская была словно  бы  забита  полусотней  отчаявшихся,
застигнутых бедой полуголых солдат. Тут был  и  цепенящий  ужас,  и  страх
неминуемой гибели, а рядом с  этим  прорывалось  и  брало  верх  мужество:
внезапности катастрофы противостояло поспешное и точное действие.
 Граначчи стоял, завороженный бешеной силой этих людей,  оказавшихся  на
грани жизни и смерти, и следил, как каждый из них выказывает в трагическую
минуту свой характер и волю. Могущество графики Микеланджело-его поразило.
 - Странно, очень, странно, - бормотал он. - Такой  простей  сюжет  -  а
рождается великое искусство! - Микеланджело ничего не ответил приятелю  а
Граначчи продолжал: - Тебе надо открыть двери мастерской для  всех,  пусть
люди увидят, что ты создал.
 - Кое-кто уже ворчит по поводу  того,  что  ты  затворился,  -  добавил
Антонио. - Даже в Обществе Горшка меня  спрашивают,  почему  ты  прячешься
буквально ото всех. Теперь они могут посмотреть на это  чудо,  которое  ты
сотворил всего за три месяца, и тогда им станет все ясно.
 - Я хотел бы подождать еще три месяца, пока не напишу фрески в  Большом
зале, - хмуро сказал Микеланджело. - Но если вы  оба  считаете,  что  пора
показать работу, я спорить не буду.
 Первым явился Рустичи. Поскольку это был близкий друг  Леонардо,  слова
его имели особое значение. И он взвешивал их самым тщательным образом.
 - Главное в Леопардовом картоне - кони,  у  тебя  же  главное  -  люди.
Такого великолепия, которое создал Леонардо, еще никогда не бывало во всей
батальной живописи. И мир еще не видел такой разительной силы, с какой  ты
написал человека. Синьория получит чертовски прекрасную стену.
 Ридольфо Гирландайо - ему теперь было двадцать два года, и он  обучался
в мастерской Росселли - попросил разрешения срисовать картон. С бумагой  и
карандашами  явился  и  девятнадцатилетний  Андреа  дель  Сарто,   недавно
бросивший учение у ювелира и перешедший в живописную мастерскую  Пьеро  ди
Козимо.  Двадцатичетырехлетнего  племянника,  обучавшегося  у   Перуджино,
привел Антонио Сангалло.  Вместе  с  Таддео  Таддеи,  тем  самым,  который
заказал Микеланджело второе тондо, пришел Рафаэль Санцио,  юноша  двадцати
одного года, тоже бывший ученик Перуджино.
 Рафаэль Санцио понравился Микеланджело с первого  взгляда.  У  молодого
человека было  выразительное  патрицианское  лицо  с  большими  нежными  и
внимательными глазами, полные,  твердого  очерка,  губы,  длинные,  пышные
красиво расчесанные волосы  -  та  же  изысканность,  что  и  у  Леонардо,
проступала в этом лице, и вместе с тем, несмотря на молочную белизну кожи,
оно было мужественно. Держался юноша с видом неподдельной  сердечности.  В
сильных и красивых чертах его лица чувствовалась уверенность, но не было и
тени высокомерия. Одет он был с таким же  изяществом,  как  и  Леонардо  -
белая рубашка с  кружевным  воротником,  яркий  цветной  плащ,  со  вкусом
выбранный берет,  но  никаких  драгоценных  украшений  или  запаха  духов.
Красота юноши, спокойная  его  манера  говорить,  его  богатое  платье  не
вызывали у Микеланджело ощущения собственной  уродливости  и  ничтожества,
какое он всегда испытывал при встречах с Леонардо.
 Рафаэль принялся сосредоточенно рассматривать картон и  умолкнул  почти
на весь вечер. Лишь когда уже стало темно, он подошел к Микеланджело и без
малейшего оттенка лести произнес:
 - Ваша работа заставляет взглянуть на  живопись  совсем  по-иному.  Мне
придется начать все-все заново. Даже того, что я усвоил у Леонардо, сейчас
будет мне мало.
 В глазах его,  обращенных  к  Микеланджело,  был  не  столько  восторг,
сколько недоумение, словно бы он хотел сказать,  что  все,  увиденное  им,
создано не руками Микеланджело, а какой-то сторонней, внешней силой.
 Рафаэль  спросил,  может  ли  он  принести  сюда  свои  инструменты  из
мастерской Перуджино и поработать у картона. Совсем  покинул  Перуджино  и
юный Себастьяно да Сангалло - он  погрузился  в  изучение  Микеланджеловых
воинов, штудируя их  движения,  формы,  мускулатуру,  одновременно  он,  с
большими для себя муками, набрасывал трактат, в котором разб