л древнегреческий
храм, полюбопытствовал насчет того, что будет написано на других  участках
плафона.  Микеланджело  уклонялся  от  прямых  ответов:  ему  нужно   было
сохранить за собой право менять свои планы и замыслы  по  мере  того,  как
работа  будет  подвигаться  вперед.  Юлий  был  чрезвычайно  доволен  всем
увиденным и воздержался от каких-либо замечаний. Он спокойно спросил:
 - Остальной плафон будет столь же хорош?
 - Он должен быть еще лучше,  святой  отец,  ибо  я  только  учусь,  как
применять законы перспективы на такой высоте.
 - Твои фрески на плафоне совсем не  похожи  на  те,  которые  находятся
внизу.
 - Когда я напишу  несколько  новых  фресок,  уверяю  вас,  разница  еще
увеличится.
 - Ты меня порадовал, сын мой. Я прикажу казначею выдать тебе  следующие
пять сотен дукатов.
 Теперь Микеланджело мог послать денег  домой  и  утихомирить  на  время
семейство, мог купить еды про запас, приобрести необходимые материалы  для
работы: он думал, что впереди его ждут спокойные месяцы,  когда  он  будет
работать без помех и примется писать "Райский Сад",  "Сотворение  Евы",  а
затем и сердцевину всего плафона - "Бога, творящего Адама".
 Но наступившие месяцы принесли ему все, что угодно, кроме  спокойствия.
Дружески настроенный к Микеланджело камерарий Аккурсио дал ему знать,  что
его "Оплакивание" хотят вынести из  храма  Святого  Петра:  рабочей  армии
Браманте, состоявшей из двух тысяч пятисот человек,  надо  было  разобрать
южную стену базилики и освободить место для возводимых пилонов. Взбежав по
длинному   лестничному   маршу   базилики,   Микеланджело   увидел,    что
"Оплакивания" уже нет на старом месте, - статуя, ничуть  не  поврежденная,
была теперь установлена в маленькой часовне Марии Целительницы  Лихорадки.
Успокоившись, Микеланджело отошел в сторону и стал смотреть,  как  рабочие
Браманте закрепляли на древних колоннах южной стены петли канатов  затем,
не  веря  своим  глазам,  с  таким  чувством,  будто  внутри  у  него  все
оборвалось, он увидел, как эта  древние  колонны  из  мрамора  и  гранита,
рухнув на каменный пол, раскололись вдребезги. Обломки колонн вывозили  на
свалку, словно дикий булыжник. Когда, дробя античные изразцы  пола,  упала
южная стена, она разрушила и те памятники и надгробья, которые были  подле
нее. А как мало потребовалось  бы  средств,  чтобы  в  полной  сохранности
перенести эти сокровища в другое место!
 Через два дня на дверях дворца Браманте  белела  подметная  бумажка,  в
которой Браманте был назван Руинанте. По всему городу передавали  басню  о
том, как Браманте постучался в двери рая, а  Святой  Петр  не  пустил  его
туда, сказав: "Зачем ты разрушил мой храм в Риме?" В ответ на это Браманте
будто бы спросил  Святого  Петра,  неужели  тот  предпочитает,  чтобы  он,
Браманте, разрушил самый небесный свод и перестроил его по-своему.
 Насколько Микеланджело знал, ключи от Систины были только у  него  и  у
камерария Аккурсио. Микеланджело настаивал на этом с самого начала,  чтобы
никто не мог ни шпионить за ним, ни нарушать его уединения. Но  когда  он,
работая в той части капеллы, которая была предназначена для  мирян,  начал
писать сидящего на  огромном  троне  Пророка  Захарию,  у  него  появилось
ощущение, будто кто-то заходит  в  Систину  по  ночам.  Никаких  осязаемых
доказательств у него не было, ничего в капелле  не  передвигалось,  но  он
чувствовал, что чья-то рука трогала его вещи и клала их не  так,  как  они
были оставлены накануне. Кто-то в его отсутствие поднимался на леса.
 Однажды Мики спрятался у двери капеллы и обнаружил: в Систину  приходил
Браманте, и не один, а, как показалось Мики, вместе с Рафаэлем. Значит,  у
Браманте тоже были ключи от Систины. Являлись соглядатаи в  капеллу  очень
поздно, за полночь. Микеланджело пришел в бешенство: ведь пока он закончит
свой свод и откроет его для обозрения, все  его  новые  живописные  приемы
будут уже применены Рафаэлем в его фресках в  станцах!  Разве  по  римским
работам Рафаэля не было видно, как  тщательно  он  изучил  Микеланджеловых
"Купальщиков"? Выходит, Рафаэль осуществит переворот в  живописи,  а  его,
Микеланджело, будут считать только копиистом!
 Микеланджело попросил камерария Аккурсио устроить ему встречу с  Юлием.
Он прямо  заявил  папе,  что  какие  бы  новшества  он,  Микеланджело,  ни
придумал, у него нет возможности утаить их от Рафаэля.
 Браманте стоял рядом и не произносил ни слова. Микеланджело потребовал,
чтобы ключ от капеллы у него был отнят. Папа  попросил  Браманте  передать
ключ Аккурсио. Так разрешился второй  кризис  в  работе  Микеланджело  над
сводом. Он снова вернулся в капеллу.
 А назавтра пришло письмо от племянницы кардинала  Пикколомини,  который
так недолго был папой  Пием  Третьим.  Семейство  Пикколомини  настаивало,
чтобы Микеланджело  высек  оставшиеся  одиннадцать  статуй  для  сиенского
алтаря или же возвратил сто флоринов денежного аванса, за который  в  свое
время давал поручительство Якопо  Галли.  Микеланджело  не  мог  выплатить
сейчас сотню флоринов. Помимо того, Пиколомини уже должны были ему  деньги
за одну статую, которую он для них изваял.
 В другом письме, от Лодовико, говорилось, что,  когда  отец  был  занят
ремонтом дома в Сеттиньяно, Джовансимоне повздорил с ним и даже замахнулся
на него, угрожая побить, а затем поджег и дом и амбар. Урон  от  огня  был
небольшой, поскольку оба  строения  были  каменные,  но  от  таких  тяжких
переживаний Лодовико заболел. Микеланджело послал денег на ремонт и дал  в
ответном письме нагоняй брату.
 Все   четыре   истории   вконец   расстроили   Микеланджело.   Работать
по-настоящему он был уже не в силах. И  в  то  же  время  жажда  ваять  из
мрамора охватила его с такой мучительной силой, что  он  изнемогал,  не  в
состоянии бороться с собой. И ему захотелось снова побывать в Кампанье: он
шел по ней большими переходами, покрывая версту за верстой, и жадно глотал
чистый воздух, словно бы стараясь доказать себе, что у  него  есть  объем,
есть три измерения. В дни гнетущих своих тревог, в дни  самых  безнадежных
дум он получил известие от кардинала Джованни - тот вызывал его к себе  во
дворец. Неужто стряслось еще что-то дурное? Джованни сидел, одетый в  свою
красную мантию и кардинальскую шапочку, его бледное одутловатое лицо  было
чисто  выбрито,  на  Микеланджело   пахнуло   знакомым   запахом   крепких
флорентийских духов. За спиной кардинала стоял Джулио, мрачный,  с  угрюмо
сдвинутыми бровями.
 - Микеланджело, я жил с тобой под одной крышей  в  доме  моего  отца  и
питаю к тебе самые теплые чувства.
 - Ваше преосвященство, я всегда это знал.
 - Вот почему я хотел бы, чтобы ты постоянно бывал  в  моем  дворце.  Ты
должен бывать у меня на обедах, находиться при мне,  когда  я  выезжаю  на
охоту, скакать на коне в моей свите, когда я еду  по  городу,  направляясь
служить мессу в церковь Санта Мария ин Доменика.
 - Но, ваше преосвященство, к чему мне все это делать?
 - Я хочу показать Риму, что ты принадлежишь  к  самому  близкому  моему
кругу.
 - Разве вы не можете просто объявить об этом хоть всему городу?
 - Слова ничего не значат. В этот дворец приходят духовные лица,  высшая
знать, богатейшие купцы. Когда эти люди увидят, что  ты  здесь  постоянный
гость, они поймут, что ты находишься под моим покровительством. Я  уверен,
что этого хотел бы и мой отец.
 Благословив  Микеланджело,  Джованни  вышел  из  комнаты.  Микеланджело
посмотрел на Джулио:  тот  шагнул  вперед  и  тихим,  приветливым  голосом
сказал:
 - Ты  знаешь,  Буонарроти,  кардинал  Джованни  владеет  искусством  не
наживать себе врагов.
 - В нынешнем Риме для этого надо быть гением.
 - Кардинал  Джованни  и  есть  такой  гений.  Никто  из  кардиналов  не
пользуется в коллегии такой любовью,  как  он.  И  он  чувствует,  что  ты
нуждаешься в его добром отношении.
 - Это почему же?
 - Браманте поносит и клянет тебя, обвиняя в том, что это ты приклеил  к
нему прозвище Руинанте. Число твоих недругов под  влиянием  этого  урбинца
возрастает с каждым днем.
 - И кардинал Джованни хочет заступиться за меня?
 - Не нападая на Браманте. Если ты станешь близким другом  нашего  дома,
кардинал, не говоря Браманте ни одного сердитого слова, заставит умолкнуть
всех, кто тебя порочит.
 Микеланджело вновь взглянул в тонкое, красивое лицо Джулио  впервые  в
жизни он почувствовал к нему какую-то симпатию, так же как впервые  Джулио
проявил по отношению к нему дружеское расположение.
 По извилистой тропинке Микеланджело взобрался на холм Яникулум и отсюда
окинул  взором  рыжевато-коричневые  крыши  Рима,  уступами  сбегавшие  по
холмам, Тибр, вьющийся как огромная змея или гигантская буква  S.  Он  все
спрашивал себя, можно ли в одно и то же время принадлежать к  приспешникам
кардинала Джованни и расписывать плафон Систины. В  нем  говорило  чувство
благодарности  к  Джованни  за  то,  что  тот  хотел  помочь  ему,  и   он
действительно нуждался в помощи. Но даже не будь он  занят  работой  целые
дни и ночи, мог ли он сделаться прислужником кардинала? Ведь он совсем  не
умеет предаваться светским забавам, да и не питает никакой любви к  свету.
Как ни стремился он возвысить положение художника и добиться  того,  чтобы
его отличали от простого ремесленника, от мастерового, все  же  он  твердо
знал: художник - это человек, который  должен  постоянно  трудиться.  Годы
летят так быстро, препятствия, стоящие перед художником, столь серьезны  и
многочисленны, что, если он не  будет  работать,  напрягая  свои  силы  до
предела, он никогда не  сможет  раскрыть  себя  и  создать  целое  полчище
изваяний. Это немыслимо, чтобы он, Микеланджело,  поработав  над  плафоном
два-три утренних  часа,  тут  же  шел  мыться,  отправлялся  во  дворец  и
любезничал там, болтая с  тремя  десятками  гостей,  и  долго,  не  считая
времени, сидел за столом, поглощая изысканные блюда!..
 Когда  Микеланджело  благодарил  кардинала  Джованни  и  объяснял   ему
причины, по которым он не мог воспользоваться его предложением, тот слушал
очень внимательно.
 - Почему это невозможно для тебя, а Рафаэлю все дается  так  легко?  Он
тоже исполняет большую работу, и с высоким мастерством, и все же он каждый
день бывает на обедах то в одном, то в другом дворце, ужинает  с  близкими
друзьями, ходит на спектакли и только что купил чудесный дом в  Трастевере
для своей новой дамы сердца. Ты не будешь оспаривать, что он живет  полной
жизнью. Заказы предлагают ему чуть ли не каждый день. И он ни от  чего  не
отказывается. Почему же он все это может, а ты нет?
 - Честно говоря, ваше преосвященство, я не знаю, как вам это объяснить.
Для  Рафаэля  работа  над  произведением  искусства  -  это  вроде  яркого
весеннего дня в Кампанье. Для  меня  -  это  трамонтана,  холодный  ветер,
дующий в долины с горных вершин. Я работаю с раннего утра  до  наступления
темноты, потом при свечах или масляной лампе. Искусство  для  меня  -  это
мучение,  тяжкое  и  исступленно  радостное,  когда  оно  удается  хорошо.
Искусство держит меня в своей власти постоянно, не оставляя ни на  минуту.
Когда я вечером кончаю работу, я опустошен до предела.  Все,  что  было  у
меня за душой, я уже отдал мрамору и фреске. Вот почему я не могу  тратить
своих сил ни на что другое.
 - Даже тогда, когда это в твоих же жизненных интересах?
 - Самый жизненный мой интерес - это  как  можно  лучше  исполнить  свою
работу. Все остальное проходит как дым.



15

 Он поднялся на свой помост, твердо решив, что никакие дела и хлопоты ни
в Риме, ни во Флоренции не отвлекут его больше от работы. У него уже  были
готовы рисунки для всего плафона - предстояло написать три  сотни  мужчин,
женщин и детей, вдохнуть в них могущество жизни, сделать  их  трехмерными,
как трехмерны люди,  живущие  на  земле.  Та  сила,  которая  должна  была
сотворить их, таилась внутри него, ей надо было только прорваться. От него
требовалась дьявольская энергия: ведь, корпя над работой не один день и не
одну неделю, а целые месяцы, он был обязан придать каждому персонажу свой,
только ему присущий характер, ум, душу, склад тела и  все  это  сделать  с
такой озаренностью, чувством монументальности и напором, чтобы  редкие  из
земных людей могли сравниться с ними в своей мощи. И каждая фигура, каждый
персонаж должен был быть выношен им где-то внутри и рожден, вытолкнут, как
из чрева, бешеным усилием воли. Ему, Микеланджело, надо было  напрячь  все
свои  созидательные  способности,  животворное  его   семя   должно   было
возрождаться в  нем  каждый  день  заново  и,  пуская  ростки,  рваться  в
пространство, заполнять плафон, творя вечную жизнь. Создавая своими руками
и разумом облик Бога-Отца, он сам был словно Божественная Матерь, корень и
источник благородного племени, получеловек, полубог, каждую ночь сам  себя
насыщающий плодородящей силой и вынашивающий зачатый плод до  зари,  чтобы
потом на одиноком зыбком ложе, поднятом почти к  небесам,  произвести  род
бессмертных.
 Даже всемогущий господь, сотворивший солнце и луну, сушу и воду,  злаки
и растения, зверей и  пресмыкающихся,  мужчину  и  женщину,  даже  господь
изнемог от такой бурной созидательной работы. "И увидел бог  все,  что  он
создал, и вот, хорошо весьма". Но в той же Книге Бытия сказано  далее:  "И
совершил бог к седьмому дню дела свои, которые он сделал, и почил  в  день
седьмой от всех дел своих..." Как же не  изнемочь  и  не  истощиться  ему,
Микеланджело Буонарроти, если он работает из месяца в месяц,  не  зная  ни
приличной пищи, ни отдыха, будучи сам человеком небольшого,  всего  в  два
аршина и четыре с половиной вершка, роста и веся  лишь  сотню  фунтов,  то
есть не более чем какая-нибудь флорентийская девушка из благородной семьи?
Когда он возносил мольбу к господу,  говоря:  "Боже,  помоги  мне!"  -  он
молился  самому  себе,  стремясь  сохранить  силу  духа  и  не  сломиться,
поддержать телесную бодрость и укрепить волю, дабы явить в творчестве  все
свое могущество и постоянно видеть своим внутренним взором иной мир, более
героический, чем земной.
 Уже тридцать дней он писал от зари до зари, завершая  "Жертвоприношение
Ноя", четырех юных титанов, сидящих по  углам  этой  фрески,  "Эритрейскую
Сивиллу"  и  "Пророка   Исайю",   помещенных   друг   против   друга,   на
противоположных падугах, а возвращаясь домой, принимался  готовить  картон
"Изгнание из Рая". Уже тридцать дней он спал,  не  раздеваясь,  не  снимая
даже башмаков, и когда однажды,  закончив  очередную  часть  плафона,  еле
живой от усталости, велел Мики снять с себя башмаки, то вместе с башмаками
у него слезла с ног и кожа.
 Он забыл в своем рвении всякую меру. Работая стоя под  самым  потолком,
он должен был закидывать голову, оттягивать назад плечи и сильно  выгибать
шею, отчего у него начиналось головокружение и ломота во всех суставах  в
глаза ему капала краска, хотя он привык щурить их при каждом взмахе кисти,
как  когда-то  щурил,  оберегаясь  от  летящей  мраморной   крошки.   Трех
подставок, сооруженных Росселли,  ему  уже  не  хватало,  и  тот  построил
четвертую, еще выше. Он писал и в  сидячем  положении,  весь  скорчившись,
прижимая для равновесия колени к животу, и приникал к плафону так  близко,
что от глаз до потолка оставалось  лишь  несколько  дюймов:  в  тощих  его
ягодицах скоро появлялась такая боль, что невозможно было  терпеть.  Тогда
он откидывался на спину и подтягивал колени  почти  к  подбородку  с  тем,
чтобы поддерживать ими руку, протянутую к потолку. Поскольку он больше  не
заботился  о  своей  внешности  и  совсем  не  брился,  его  борода  стала
превосходной мишенью для падавшей с потолка краски и воды. И как бы он  ни
вытягивался, как ни сгибался,  какую  позу  ни  принимал,  вставал  ли  на
колени, ложился на спину или вновь  поднимался,  он  все  время  испытывал
огромное напряжение.
 Затем он решил, что он слепнет. Получив письмо от брата Буонаррото,  он
начал было читать его, но перед глазами у него  поплыли  какие-то  неясные
пятна. Он отложил письмо, умылся, рассеянно подцепил несколько раз  вилкой
безвкусные макароны, сваренные для него Мики, и снова взялся за письмо. Он
не мог разобрать а нем ни слова.
 В отчаянии он лег на кровать. Что  он  делает  с  собой?  Он  отказался
исполнить простую работу, о которой просил его  папа,  и  замыслил  совсем
другой  план,  и  вот  теперь  он  выйдет  из  этой  капеллы  сгорбленным,
кривобоким, слепым карликом, потерявшим человеческий облик  и  постаревшим
по своей собственной великой глупости. Как Торриджани искалечил ему  лицо,
так этот свод искалечит все его тело. Он будет носить шрамы от сражения  с
этим плафоном  до  самой  своей  кончины.  И  почему  только  у  него  все
складывается так дурно и несчастливо? Он мог бы потрафить папе, избегая  с
ним стычек, и давно  жил  бы  уже  во  Флоренции,  наслаждаясь  обедами  в
Обществе Горшка, любуясь своим  уютным  и  удобным  домом  и  работая  над
изваянием Геракла.
 Совсем лишившись сна, страдая от боли во всем теле, чувствуя  тоску  по
родине и страшное свое  одиночество,  он  встал  в  черной,  как  чернила,
темноте, зажег свечу и на обороте  старого  рисунка  принялся  набрасывать
строки, стараясь этим как бы облегчить свое горе.

 От напряжения вылез зоб на шее
 Моей, как у ломбардских кошек от воды,
 А может быть, не только у ломбардских.
 Живот подполз вплотную к подбородку,
 Задралась к небу борода. Затылок
 Прилип к спине, а на лицо от кисти
 За каплей капля краски сверху льются
 И в пеструю его палитру превращают.
 В живот воткнулись бедра, зад свисает
 Между ногами, глаз шагов не видит.
 Натянута вся спереди, а сзади
 Собралась в складки кожа. От сгибанья
 Я в лук кривой сирийский обратился.
 Мутится, судит криво
 Рассудок мои. Еще бы! Можно ль верно
 Попасть по цели из ружья кривого?
 ...Так защити же
 Поруганную честь и труд мой сирый
 Не место здесь мне. Кисть - не мой удел.

 Он получил весть, что брат его Лионардо умер в монастыре в  Пизе.  Было
неясно, почему он оказался в Пизе, там  ли  его  и  похоронили,  от  какой
болезни он умер. Но когда Микеланджело пошел  в  церковь  Сан  Лоренцо  ин
Дамазо заказывать мессу за упокой души Лионардо, он понял, что ему не надо
узнавать, от чего  умер  брат:  он  умер  от  избытка  рвения.  Как  можно
поручиться, что и ему самому не суждено умереть от того же недуга?


 Мики наткнулся на колонию каменотесов в Трастевере и теперь проводил  с
ними все вечера и праздники. Росселли ездил то на юг,  в  Неаполь,  то  на
север, в Витербо  и  Перуджию,  и,  как  признанный  мастер  своего  дела,
штукатурил стены под роспись. Микеланджело безвыездно жил в Риме. И  никто
больше не заглядывал к нему, никто не приглашал к себе.  Разговоры  его  с
Мики касались главным образом растирания красок  и  заготовки  материалов,
нужных для работы на лесах. Он вел такой же  затворнический  образ  жизни,
как монахи в Санто Спирито.
 Он уже не ходил в папский дворец беседовать с Юлием, хотя  папа,  после
второго посещения капеллы, прислал ему тысячу дукатов на расходы. Ни  одна
живая душа больше не появлялась  в  Систине.  Когда  Микеланджело  шел  из
своего дома в капеллу и из капеллы домой, он спотыкался, будто слепец, и с
трудом переходил площадь: голова его была опущена, он никого  не  замечал.
Прохожие тоже больше не обращали внимания на его  запачканные  красками  и
известью платье, лицо, бороду, волосы. Кое-кто считал его сумасшедшим.
 "Помешанный, - такое слово было бы вернее, - бормотал  Микеланджело.  -
Когда я провел весь день на Олимпе среди богов и  богинь,  как  мне  снова
примениться к этой жалкой земле?"
 Он и не пытался этого сделать. Ему было довольно того,  что  он  достиг
своей главной цели: жизнь людей на его  плафоне  была  реальной,  истинной
жизнью. На тех же, кто был на земле, он  смотрел  как  на  призраков.  Его
ближайшими, сердечными друзьями был