Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
ремени напрасно.
Микеланджело устыженно опустил голову.
- Пусть я говорю сейчас как моралист, - продолжал настоятель уже
спокойно, - но ты, пожалуйста, помни: заботиться о тебе, воспитывать у
тебя характер - это мой долг.
Микеланджело вышел на яркий солнечный свет, присел на край фонтана на
площади Санто Спирито и стал плескать себе в лицо холодную воду - в
точности так, как он делал это в те ночи, когда пробирался домой из
монастырской покойницкой.
- Целых три года! Dio mio, - бормотал он.
Он пошел к Граначчи и стал жаловаться ему, но тот не хотел и слушать.
- Без работы, Микеланджело, ты будешь самым несчастным человеком на
свете. И что за беда, если тебе придется высекать скучные фигуры? Даже
худшая твоя работа окажется лучше, чем самая удачная у любого другого
мастера.
- Да ты просто спятил. Ты и оскорбляешь меня, и льстишь в одно и то же
время.
Граначчи ухмыльнулся:
- Я тебе советую: изготовь по договору столько статуй, сколько успеешь.
Любой флорентинец поможет тебе, лишь бы утереть нос Сиене.
- Утереть нос кардиналу?
Граначчи заговорил теперь куда серьезнее:
- Микеланджело, посмотри на дело трезво. Ты хочешь работать - значит,
бери заказ у Пикколомини и выполняй его на совесть. Когда тебе подвернется
заказ интересней, ты будешь высекать вещи, которые тебе по душе, и
пойдем-ка со мной на обед в общество Горшка!
Микеланджело покачал головой.
- Нет, я не пойду.
3
Он снова надолго приник к рисовальному столу, набрасывая эскизы к
"Богородице" для братьев Мускронов и пытаясь хотя бы смутно представить
себе фигуры святых для Пикколомини. Но мысли его были только о колонне
Дуччио и о Гиганте-Давиде. Сам того не замечая, он раскрыл Библию и в
Книге Царств, главе 16, прочитал:
"А от Саула отступил Дух Господень, и возмущал его злой дух от
Господа... И отвечал Саул слугам своим: найдите мне человека, хорошо
играющего, и представьте его ко мне. Тогда один из слуг его сказал: вот я
усидел у Иессея, Вифлеемлянина, сына, умеющего" играть, человека храброго
и воинственного, и разумного в речах и видного собою, и Господь с ним".
Чуть дальше, в той главе, где Саул спрашивает, мудро ли поступил Давид,
выйдя на бой с Голиафом, Давид говорит:
"Раб твой пас овец у отца своего, и когда, бывало, приходил лев или
медведь, и уносил овцу из стада, то я гнался за ним, и нападал на него, и
отнимал из пасти его и если он бросался на меня, то я брал его за космы и
поражал его и умерщвлял его. И льва и медведя убивал раб твой".
Микеланджело сидел, глядя на строки: "Приходил лев или медведь... то я
брал его за космы и поражал его и умерщвлял его". Разве есть еще в Библии
подвиг силы и отваги величавее этого? Юноша, без оружия и брони,
преследует самых могучих зверей, хватает их и душит голыми руками.
А есть ли во Флоренции из всех изображений Давида, которые он видел,
хоть одно, где Давид казался бы способным на такую дерзкую мысль, не
говоря уже о ее осуществлении? Утром Микеланджело стоял перед картиной
Кастаньо, оглядывая юного Давида: тонкие бедра и голени, изящные,
маленькие руки и ступни ног, копна курчавых волос, венчающая нежно
выточенное милое лицо, - нечто среднее между мужчиной и женщиной.
Микеланджело пошел взглянуть и на более раннюю картину - на
"Давида-Победителя" Антонио Поллайоло у того Давид крепко упирался ногами
в землю, но его хрупкие, словно у дамы, пальчики были изогнуты так, будто
он собирался взять в руки чашечку сливок. У юноши был хорошо развитый торс
и чувствовалась некая решимость в позе, но отороченный кружевами кафтан с
кружевной же рубашкой флорентинского аристократа придавал ему вид, как
убеждался Микеланджело, самого изысканного, самого модного пастушка на
свете.
Скоро Микеланджело был во дворце Синьории и, поднявшись по лестнице,
направился в зал Лилий. Снаружи, возле дверей, стоял бронзовый "Давид"
Верроккио - задумчиво-нежный юноша. В самом зале находился первый "Давид"
Донателло, высеченный из мрамора. Микеланджело никогда не видел его раньше
и изумился тонкости отделки, чутью ваятеля в передаче телесной плоти. Руки
у Давида были сильные, та его нога, которую не скрывала длинная, роскошная
мантия, выглядела гораздо массивней и тяжелей, чем на картинах Кастаньо и
Поллайоло, шея толще. Но глаза были пустоватые, подбородок безвольный, рот
вялый, а лишенное экспрессии лицо украшал венок из листьев и ягод.
Микеланджело сошел по каменным ступеням во дворик и остановился перед
Донателловым "Давидом" из бронзы: эту статую когда-то он видел ежедневно в
течение двух лет, живя во дворце Медичи ныне, после того как дворец был
разграблен, городские власти перенесли ее сюда. Это изваяние он любил всей
душой: бедра, голени, ступни бронзового юноши были достаточно сильны,
чтобы нести тело, руки и шея крепкие и округлые. Однако теперь, когда он
смотрел на статую критически, он видел, что, как и у любой флорентийской
статуи Давида, у Донателлова изваяния слишком приятные, почти женские
черты лица, затененные богато декорированной шляпой, и чересчур длинные
кудри, рассыпавшиеся по плечам. Несмотря на мальчишеский детородный орган,
у него чувствовались слегка налившиеся груди юной девушки.
Микеланджело вернулся домой, в голове у него была полная сумятица. Все
эти Давиды, и в особенности два Давида любимого Донателло, - просто
хрупкие, слабые мальчики. Они не смогли бы задушить льва и медведя, а тем
более убить Голиафа, чья мертвая голова лежала у их ног. Почему же лучшие
художники Флоренции изображали Давида или нежным юношей, или выхоленным и
разнаряженным модником? Разве они знали лишь одно описание Давида: "Он был
белокур, с красивыми глазами и приятным лицом" - и не читали про него
ничего больше? Почему ни один художник не подумал как следует об этих
словах: "И если он бросался на меня, то я брал его за космы и поражал его
и умерщвлял его. И льва и медведя убивал раб твой".
Давид был мужчиной! Он совершал эти подвиги еще до того, как его избрал
господь. Все, чего он достиг, он достиг один, обязанный только своему
великому сердцу и могучим рукам. Такой человек мог без колебаний пойти на
Голиафа, будь Голиаф и великаном, носившим на себе чешуйчатую броню в пять
тысяч сиклей меди. Что этому юноше Голиаф, если он смотрел в глаза львам и
медведям и побеждал их в честном поединке?
Рано утром, прихватив с собой все, что нужно для замеров, Микеланджело
шел по мокрым после уборки улицам к мастерской при Соборе. Там он долго
прикидывал, как вписываются его рисунки в камень Дуччио, тщательно,
стараясь не ошибиться ни на волос, вычислял расстояние между самой
глубокой точкой впадины на глыбе и противоположной ее стороной, с тем
чтобы твердо убедиться, возможно ли высечь из этого блока Давида, самая
узкая часть фигуры которого - бедра - должна была войти в перешеек камня у
выемки.
- Толку не будет, - приговаривал Бэппе. - Вот уже пятьдесят лет я
гляжу, как скульпторы меряют этот камень то тут, то там. И всегда говорят
одно: "Плохо. Никакая фигура не получится".
- Все зависит от изобретательности, Бэппе. Гляди, я нарисую тебе
контуры этого камня и скажу, что выходит. Вот эта точка показывает крайнюю
глубину впадины и делит колонну по длине на две почти равные части. А
теперь давай предположим, что, уходя от впадины, мы сдвинем поясницу и
бедра в бок и для устойчивости позы высечем с противоположной стороны
резко выдвинувшееся запястье руки...
Бэппе задумчиво почесал себе зад.
- Эге, - воскликнул Микеланджело, - видно, ты понял, что толк будет. Я
ведь знаю, где ты чешешь свои телеса, когда бываешь чем-то доволен.
Шла неделя за неделей. Микеланджело стало известно, что Рустичи заявил,
будто работа над колонной Дуччио для него слишком сложна. Сансовино для
того, чтобы из камня получилось хоть что-то путное, потребовал
дополнительный блок мрамора. Многие скульпторы Флоренции, в том числе
Баччио, Бульони и Бенедетто да Роведзано, осматривали колонну и
разочарованно шли прочь, говоря, что поскольку поперек ее, почти на самой
середине, проходит глубокая выемка, то колонна в этом месте разломится
надвое.
Посыльный доставил пакет из Рима, в котором лежал договор с
Пикколомини.
"Преосвященный кардинал Сиены поручает Микеланджело, сыну Лодовико
Буонарроти Симони, скульптору из Флоренции, изготовить пятнадцать статуй
из каррарского мрамора, который должен быть новым, чистым, белым, без
пятен и прожилок, словом, таким совершенным, какой идет на первоклассные
по качеству статуи, каждая из которых должна быть в два локтя высоты и
которые должны быть все закончены в течение трех лет за сумму в пятьсот
больших золотых дукатов..."
Якопо Галли все же добивался аванса в сто дукатов, обязавшись
возвратить эти деньги кардиналу Пикколомини в том случае, если
Микеланджело умрет, не закончив трех последних статуй. Кардинал
Пикколомини уже одобрил первые Микеланджеловы наброски, но была в договоре
статья, прямо-таки взбесившая Микеланджело. "Поскольку Святого Франциска
уже ваял Пьетро Торриджани, но оставил незавершенными одеяние и голову,
Микеланджело должен из уважения и любезности закончить статую в Сиене, с
тем, чтобы эта статуя могла быть помещена среди других, изготовленных им,
и все, кто увидит ее, говорили бы, что это работа рук Микеланджело".
- Я и ведать не ведал, что Торриджани когда-то уже начинал эту работу,
- возмущался Микеланджело, разговаривая с Граначчи. - Какое бесчестье,
если я начну подчищать его пачкотню!
- Резко же ты выражаешься, - заметил Граначчи. - Лучше взглянуть на
дело по-иному: Торриджани не сумел изваять, как положено, даже одной
фигуры, и кардинал Пикколомини вынужден обратиться к тебе, чтобы работа
была выполнена достойно.
Галли торопил Микеланджело подписать договор и браться за дело
немедленно. "На будущую весну, когда братья Мускроны приедут из Брюгге, я
уговорю их заказать вам статую по вашему вкусу - "Богоматерь с Младенцем".
Таким образом, есть еще добрые надежды и на будущее".
Микеланджело собрал кипу новых рисунков к "Давиду" и снова отправился
уговаривать и убеждать Пьеро Содерини. Ведь заказ на статую попадет в его
руки только в том случае, если гонфалоньер будет решителен и заставит,
наконец, действовать цех шерстяников.
- Да, я могу его принудить к этому, - соглашался Содерини. - Но это
значит, что и цех шерстяников, и управа при Соборе пойдут против
собственной воли. И конечно, будут отвергать тебя. А нам требуется, чтоб
они, во-первых, заказали эту статую и, во-вторых, чтобы они сами избрали
тебя в качестве скульптора. Ты чувствуешь, что это разные вещи?
- Да, - с горечью ответил Микеланджело, - это, пожалуй, верно. Но ждать
я больше не могу.
Неподалеку от Виа дель Проконсоло, почти рядом о церковью Бадиа, под
одной из арок существовал проход - выглядел он так, словно вел во дворик
какого-то дворца. Микеланджело нырял под эту арку бесконечное число раз,
идя из дома в Сады Медичи, и знал, что за нею открывается площадь, где
жили мастеровые, - особый мир, наглухо отгороженный, окруженный задними
стенами дворцов, низкими башнями и приземистыми двухэтажными строениями.
Тут, на этой площади, ютилось десятка два разных мастерских - дубильных,
медных, столярных, красильных, канатных, изготовляющих ножи и ножницы.
Товар свой эти ремесленники сбывали на больших рынках и людных улицах
Корсо и Пелличчерии. Здесь Микеланджело снял пустовавшую мастерскую, в
которой когда-то работал сапожник, - мастерская выходила окнами на южную
сторону овальной по форма площади, и в ней почти весь день стояло солнце.
Оплатив помещение за три месяца вперед, Микеланджело послал письмо
Арджиенто в Феррару, зовя его на работу, и приобрел для него обычную у
подмастерьев низенькую кровать на колесиках, задвигавшуюся на день под
кровать хозяина.
В знойные дни июня мастеровые работали, расположившись на скамьях у
открытых дверей, - руки красильщиков отливали голубым, зеленым, красным,
металлисты трудились в кожаных фартуках, обнажив свои плотные тела до
пояса, столяры пилили и строгали дерево, отшвыривая в сторону пахнущие
свежестью стружки всякий инструмент производил особый, свойственный
только ему шум, сливающийся с шумом другого инструмента, и в тесном
пространстве площади они звучали согласно, как музыка, родная и близкая
слуху Микеланджело. Здесь, в мастерской, где буквально рядом жил простой
трудовой люд, у него было такое же чувство спокойного уединения, которое
он знал у своего рабочего стола в Риме, когда за окнами, подле гостиницы
"Медведь", сновала и суетилась пестрая людская толпа.
Арджиенто приехал покрытый пылью, в разбитых башмаках и, выскребая в
комнате последние следы пребывания сапожника, без умолку болтал все утро
он не мог сдержать своей радости по поводу того, что избавился от брата и
его хозяйства.
- Не понимаю тебя, Арджиенто. Когда мы жили в Риме, ты каждое
воскресенье спешил за город, чтобы посмотреть на лошадей.
Оторвавшись от ведра с мыльной пеной, Арджиенто поднял свое потное
лицо:
- Я люблю побывать в деревне, посмотреть, а работать там мне не
нравится.
Столяр, живший напротив, помог Микеланджело сколотить рисовальный стол,
и они поставили его у самых дверей. Арджиенто обегал всю Скобяную улицу,
разыскивая подержанный горн. Микеланджело купил железные бруски и корзину
каштановых углей - надо было изготовлять резцы. Он нашел во Флоренции два
блока мрамора величиной в аршин и двадцать дюймов, наказав доставить еще
три блока из Каррары. Затем, не прибегая ни к восковым, ни к глиняным
моделям и не заглядывая в рисунки, одобренные кардиналом Пикколомини, он
начал обрабатывать белоснежные блоки - теперь он чувствовал только одно:
жажду приложить свои руки к мрамору. Он изваял сначала Святого Павла, с
бородой, с красивыми чертами лица, - в этом первом проповеднике
христианства был и римский колорит, и налет греческой культуры тело его,
несмотря на обширную мантию, Микеланджело сделал мускулистым и
напряженным. Не дав себе передышки, он тотчас приступил к статуе Святого
Петра - ближайшего из учеников Христа, свидетеля его воскресения, того
Петра-камня, на котором была воздвигнута новая церковь. Эта статуя была
гораздо сдержанней, спокойней, в ней ощущалась одухотворенная
задумчивость продольные складки мантии святого выразительно оттенял
тяжелый шарф, наброшенный поперек груди и плеч.
Трудовой люд на площади принял Микеланджело как еще одного искусного
мастерового, который в рабочей одежде приходит в свою каморку чуть не на
заре, сразу после того, как подмастерья вымоют мостовую, и кончает работу
затемно - его волосы, щеки, нос, рубашка, голые до колен ноги бывают к
тому времени усыпаны белой мраморной пылью, в точности так, как они могли
быть усыпаны стружкой, обрезками кожи или хлопьями пакли. Порой
какой-нибудь столяр или красильщик, напрягая голос, чтобы перекрыть визг
пилы, стук молотков, острые скрипы ножей и песню резцов Микеланджело,
взрезающих белый мрамор подобно тому, как взрезает весеннюю почву лемех
плуга, кричал:
- Это прямо-таки чудо! Вся Флоренция задыхается от зноя, а на нашей
площади белая метель.
Он держал местонахождение своей мастерской в тайне ото всех, за
исключением Граначчи тот, идя домой обедать, заглядывал сюда по пути и
приносил свежие городские новости.
- Я не верю своим глазам! Девятнадцатого июня ты подписал договор,
сейчас только середина июля, а у тебя уже готовы две статуи. И они вполне
хороши, хотя ты и плачешься, что не можешь больше изваять ничего
достойного. Если дело так пойдет и дальше, ты закончишь пятнадцать статуй
в семь месяцев.
- Эти две первые статуи неплохие, в них вложена моя жажда работы. Но
когда их втиснут в узенькие ниши, они тут же умрут, исчезнут. Следующие
две фигуры у меня - папа Пий Второй и Григорий Великий, в тиарах, как
полагается, и в длинных жестких мантиях...
- Но почему ты не поедешь в Сиену и не разделаешься с Торриджани? -
прервал его Граначчи. - Поверь, тебе сразу станет легче.
В тот же день Микеланджело уехал в Сиену.
4
Тоскана - благословенный край. Земля ее вылеплена так любовно, что взор
обнимает горы и долины, не спотыкаясь ни об один камень. Скаты и верхи
мягко расступающихся холмов, отвесные линии кипарисов, террасы, высеченные
многими поколениями людей, вложивших в эти утесы и скалы всю свою нежность
и мастерство, геометрически расчерченные поля, по которым словно бы
прошлась, в двойной заботе о красоте и урожае, рука художника зубчатые
стены замков по гребням холмов и высокие башни, отливающие среди лесной
зелени серо-голубым и золотистым, воздух такой чистоты, что каждая пядь
земли во всех мелочах виднеется с ослепительной ясностью. Под ногами
Микеланджело расстилались нивы, где под июльским солнцем уже вызрели
ячмень и овес, бобы и свекла по обеим сторонам дороги тянулись шпалеры
виноградника, вплетенного в горизонтальные ветви серебристо-зеленых олив,
- этот сквозной, будто перепончатый сад навевал мысли о вине, об оливковом
масле, о прелести кружевной листвы.
Поднимаясь по отлогому кряжу все выше и выше, к чистейшему итальянскому
небу, вдыхая этот дивный воздух, Микеланджело испытывал восторг: все его
существо теперь словно бы облагородилось, суета и убожество обыденщины
спадали с плеч - такое наслаждение он чувствовал лишь в те минуты, когда
резал и рубил белый мрамор. Тоскана как бы размыкала все узлы человеческих
страстей и печалей, выметая зло из земного мира. Бог и человек соединили
свои силы, чтобы создать это величайшее творение искусства. По
живописности и красоте, думал Микеланджело, здесь мог бы быть Эдем,
райский сад. Адам и Ева покинули его, но для глаз скульптора, озирающего
волнистые отроги гор, распахнутых в огромном пространстве, нежную нить
зеленой реки, вьющейся внизу, среди долины, пятна каменных домиков с
солнечно-яркими черепичными кровлями и далекие лиловые стога, - для его
глаз Тоскана была раем. И он припомнил вдруг строки, которые напевал в
детстве:
Италия - это сад Европы,
Тоскана - это сад Италии,
Флоренция - цветок Тосканы.
Еще до заката солнца он достиг высоты, господствующей над Поджибонси:
Апеннины здесь были уже покрыты девственным лесом, реки и озера под косыми
вечерними лучами сверкали, словно расплавленное серебро. Обширным скатом
холма он спустился к Поджибонси, городку виноделов, кинул свою кладь в
чистенькой, с выскобленным полом гостинице и поднялся на окрестные горы.
Ему хотелось оглядеть творение Джулиано да Сангалло - Поджо Империале.
Этот дворец-крепость был возведен по приказу Лоренцо, чтобы препятствовать
вражеским армиям проникать отсюда в долину, ведущую прямо к Флоренции, но
когда Лоренцо умер, Имперский Холм был оставлен без присмотра.
Он с трудом сошел в город по скалистой тропе. Во дворе гостиницы ему
подали ужин, он хорошенько выспался, встал с петухами и затем пустился во
вторую половину пути.
Сиена оказалась городом красно-коричневого цвета - кирпич здесь делался
из местной красноватой земли, точно так, как кирпич в Болонье - из
жжено-оранжевой болонской земли. Микеланджело миновал городские ворота и
въехал на площадь дель Кампо, напоминающую по очертаниям огромную
раковину, - тут по холму, огибающему пл