ирался  вопрос
о том, почему Микеланджело избрал для своих фигур столь трудные ракурсы  и
положения. Отнюдь не желая того, а может, и  желая,  Микеланджело  увидел,
что он возглавляет целую школу молодых одаренных художников.
 Неожиданно  навестил  мастерскую  Аньоло  Дони  -  теперь  он  усиленно
распространял слух, что именно под его влиянием Микеланджело встал на путь
художника-живописца. Разве  Микеланджело  не  твердил  постоянно,  что  он
непричастен к живописи? И разве не он,  Дони,  в  свое  время  понял,  что
только его вера в талант Микеланджело побудит скульптора  встать  на  путь
живописца, суля ослепительные успехи?  Басня  выглядела  правдоподобно.  И
поскольку кое-кто принял ее за чистую монету,  Дони  становился  одним  из
признанных знатоков искусства во Флоренции.
 Теперь, явившись в  палату  при  больнице  Красильщиков,  он  предложил
Микеланджело, чтобы тот написал его портрет, а также портрет его жены.
 - Этот заказ, - горделиво добавил он, - сделает тебя портретистом.
 Самоуверенность Дони забавляла Микеланджело. Но по существу  купец  был
прав.  Действительно,  он  втянул  Микеланджело  в  работу   над   "Святым
Семейством". И если бы Микеланджело не почувствовал тогда вкуса к кистям и
краскам, он до сих пор считал бы живопись чуждой для себя, отвергая всякую
возможность к ней приобщиться. Но к портретам он пока не имеет отношения!
 Как раз в эту минуту в  мастерской  появился  Рафаэль.  И  Микеланджело
сказал Дони:
 - Портреты напишет тебе Рафаэль - в них будет и очарование и  сходство.
И так как он художник начинающий, ты сможешь заполучить его по дешевке.
 -  А  ты  уверен,  что  его  работа  будет   соответствовать   высокому
художественному уровню моей коллекции?
 - Я ручаюсь за это.


 В конце января в  мастерскую  Микеланджело  при  больнице  Красильщиков
пришел Перуджино - его привели сюда восхищенные отзывы Рафаэля. Далеко уже
не молодой - старше  Микеланджело  на  двадцать  пять  лет,  -  он  ступал
по-медвежьи, переваливаясь с боку на бок, как  истый  житель  деревни,  на
лице его темнели глубокие морщины - след  многолетних  лишений,  голода  и
нужды. Когда-то он учился в мастерской Верроккио,  а  впоследствии  развил
труднейшую технику перспективы, продолжив дело Паоло Учелло.
 Микеланджело встретил его очень приветливо.
 Перуджино стал спиной к окнам и на несколько минут  замер  в  молчании.
Потом краем глаза Микеланджело увидел, как он медленно подходит к картону.
Лицо у него, будто обуглившись, потемнело еще  больше,  взор  горел,  губы
дрожали казалось, он  силится  и  не  может  произнести  какое-то  слово.
Микеланджело поспешно подставил ему стул.
 - Присядьте, пожалуйста... Сейчас я вам дам воды.
 Перуджино резким движением оттолкнул от себя стул:
 - ...черт побери!..
 Микеланджело смотрел на него в изумлении. Прижимая жесткие,  негнущиеся
пальцы левой руки к сердцу, Перуджино обвел взглядом картон.
 - Только дай дикому  зверю  кисть,  и  он  намалюет  то  же  самое.  Ты
разрушаешь все, все, на что мы потратили жизнь!
 У Микеланджело стеснило грудь, он пробормотал:
 - Почему вы говорите такие вещи, Перуджино?  Мне  очень  нравятся  ваши
работы...
 - Мои работы! Как ты смеешь говорить о моих работах, когда  вот  тут...
такая непристойность! В моих работах есть мера, вкус, приличие!  Если  мои
работы - живопись, то у тебя - разврат, разврат в каждом дюйме!
 Похолодев как лед, Микеланджело спросил:
 - Что по-вашему, плохо - техника, рисунок, композиция?
 - Да есть ли у тебя хоть какое-то представление о технике в рисунке?  -
воскликнул Перуджино. - Тебя надо засадить в тюрьму Стинке - там  тебе  не
дадут портить искусство, созданное порядочными людьми!
 - Почему вы не считаете меня порядочным? Только потому, что я изображаю
обнаженное тело? Потому, что это... ново?
 - Брось рассуждать о новизне! Я сам внес в искусство не меньше  нового,
чем любой художник Италии.
 - Вы сделали много. Но развитие живописи не остановится вместе с  вами.
Каждый настоящий художник творит искусство заново.
 - Ты тянешь искусство к тем временам, когда не было ни цивилизации,  ни
господа бога.
 - Нечто подобное говорил Савонарола.
 - Тебе не удастся поместить свою бесстыдную мазню на  стенах  Синьории,
не надейся. Я подниму против этого всех художников Флоренции.
 И, хлопнув дверью, он вышел из мастерской, - ступал он жестко,  тяжело,
голова его на недвижной шее плыла высоко и гордо.  Микеланджело  поднял  с
пола стул и сел на него, весь дрожа. Арджиенто, скрывшийся в дальнем углу,
подошел к нему с чашкой воды. Обмакнув в нее пальцы,  Микеланджело  провел
ими по своему воспаленному лицу.
 Он не в силах был понять,  что  же  произошло.  Что  Перуджино  мог  не
понравиться его картон, это было понятно. Но наброситься с такой  яростью,
угрожать ему тюрьмой... требовать уничтожения картона... Конечно же, он не
такой безумец, чтобы пойти с жалобой в Синьорию?..
 Микеланджело встал, отвернулся от  картона,  затворил  двери  палаты  и
тихонько побрел, опустив глаза, по  булыжным  улицам  Флоренции  к  своему
дому. Сам не замечая того, он оказался у себя  в  мастерской.  Мало-помалу
ему стало лучше, отвратительная тошнота проходила. Он взял в руки  молоток
и резец и начал рубить сияющий мрамор тондо Таддеи.  Ему  хотелось  теперь
уйти от изваяния, сделанного для Питти, и создать  в  этом  мраморе  нечто
противоположное - пусть это будет полная  грации,  жизнерадостная  мать  и
жизнерадостное, игривое дитя. Он изваял Марию в глубине, на втором  плане,
с тем чтобы младенец занял центральное место, раскинувшись на  материнских
коленях по диагонали тондо озорной Иоанн протягивал ему  в  своей  пухлой
ручонке щегла, а младенец увертывался.
 Микеланджело выбрал емкий, удобный для работы блок.  Действуя  тяжелым,
грубым шпунтом, он вырубал фон, стараясь передать  ощущение  иерусалимской
пустыни, - белые осколки камня летели, едва не задевая  ему  голову,  клык
троянки счастливо входил в глубину, срезая слой за слоем и придавая  блоку
форму чуть вогнутого блюда, фигуры Марии и Иоанна обрамляли это  блюдо  по
краям, а вытянувшийся вдоль овала Иисус и разделял и связывал Богоматерь и
Иоанна - прямого соприкосновения с фоном у  фигур  не  было,  они  как  бы
двигались  в  пространстве  при  малейшей   перемене   освещения.   Ноздри
Микеланджело втягивали дымный запах мраморной пыли, и запах  этот  казался
сладким, будто сахар, положенный на язык.
 Каким он был глупцом! Ему ни за что не надо было бросать скульптуру.
 Дверь отворилась. Тихо вошел Рафаэль и стал рядом с  Микеланджело.  Это
земляк Перуджино. Зачем он явился?
 - Я пришел извиниться за своего друга и учителя. У него  был  сердечный
приступ, сейчас ему очень плохо...
 Микеланджело взглянул в красноречивые глаза Рафаэля.
 - Почему он набросился на меня?
 - Может быть, потому, что вот уже много лет он... он  подражает  самому
себе. Разве он в состоянии думать о какой-то  ломке,  об  изменении  своей
манеры, когда он знаменит во всей Италии и  его  так  любят  и  здесь,  во
Флоренции, и на родине, в Перуджии, и даже в Риме?
 - Я боготворил его работу в Сикстинской капелле.
 - Так как же вы не понимаете? Глядя на "Купальщиков", он  испытывал  то
же чувство, что и я: перед ним была совершенно новая живопись, новый  мир,
в который надо еще войти. Для меня это вызов. У меня  открылись  глаза,  я
понял, что искусство еще более прекрасно, чем мне казалось.  Но  я  молод,
мне нет и двадцати двух лет.  Жизнь  моя  еще  вся  впереди.  А  Перуджино
пятьдесят пять, он уже никогда не начнет заново. После вашей живописи  его
искусство становится старомодным. - Рафаэль смолк и тяжело вздохнул. -  От
этого кто угодно заболеет...
 - Я очень тронут тем, что ты пришел сюда, Рафаэль.
 - Так будьте же великодушны. Проявите доброту и не  обращайте  внимания
на его нападки. А это будет вам нелегко. Он уже сходил в  Синьорию,  черня
там вашу работу, он созывает сегодня художников на вечер в Общество Горшка
- и все за вашей спиной.
 Микеланджело был в ужасе.
 - Но если он начал против меня войну, я должен защищаться!
 - А надо ли, по сути, вам защищаться? Ведь  во  Флоренции  все  молодые
художники и так на вашей стороне. Пусть Перуджино  шумит,  сколько  хочет,
скоро он устанет, присмиреет, и все рассеется само собою.
 - Хорошо, Рафаэль, я буду отмалчиваться.
 Но исполнять  это  обещание  ему  становилось  все  труднее.  Перуджино
предпринял против него настоящий  крестовый  поход.  Шли  дни,  недели,  и
ярость его не утихала, а разгоралась  все  больше.  Он  уже  жаловался  на
Микеланджело  не  только  Синьории,  но  и  попечителям  Собора   и   цеху
шерстяников.
 К февралю Микеланджело убедился, что враждебные  происки  Перуджино  не
столь уж тщетны: вокруг  него  образовался  небольшой  кружок  сообщников,
самым  горластым  из  которых  был  Баччио  Бандинелли,   семнадцатилетний
скульптор, сын влиятельнейшего во Флоренции золотых дел  мастера.  Там  же
подвизался кое-кто из друзей Леонардо.
 Микеланджело выпытывал,  что  думает  по  этому  поводу  Граначчи.  Тот
старался хранить свое обычное спокойствие.
 - Эти  люди  поддерживают  Перуджино  по  разным  причинам.  Одни  были
недовольны  тем,  что  ты,  скульптор,  взял  заказ  на  живопись.  Других
раздражает  сам  картон.  Если  бы   он   у   тебя   вышел   обыкновенным,
посредственным, тогда, я думаю, никто бы не волновался.
 - Значит, это... ревность?
 - Зависть, скорей. То же чувство, какое ты питаешь к Леонардо. Выходит,
тебе нетрудно понять их.
 Микеланджело вздрогнул. Никто, кроме Граначчи, не  дерзнул  бы  сказать
ему  такую  вещь,  и  никто,  кроме  Граначчи,  не  знал,  насколько   это
справедливо.
 - Я обещал Рафаэлю молчать и ничем не вредить Перуджино. Но теперь  мне
придется дать ему сдачи.
 - Ты просто обязан. Он поносит тебя всюду - на улицах, в церкви...
 Прежде чем перейти в наступление, Микеланджело осмотрел все, что создал
Перуджино во Флоренции, - памятное ему с детства  "Оплакивание"  в  церкви
Санта Кроче, триптих в  монастыре  Джезуати,  фреску  в  Сан  Доменико  во
Фъезоле. Закончил он свой обход алтарем в  церкви  Сантиссима  Аннунциата,
для которого Перуджино написал "Успение Богородицы". Микеланджело  увидел,
что в ранних своих работах старый  художник  мастерски  владел  линией,  с
блеском применял  ясные,  светлые  тона,  очень  привлекательны  были  его
пейзажи. Но все  последние  картины  Перуджино  показались  ему  плоскими,
слишком декоративными, лишенными силы и проникновенности.
 В первое же воскресенье он пошел на обед в Общество Горшка. Как  только
он переступил порог мастерской Рустичи,  смех  и  шутки  среди  художников
сразу оборвались и наступила напряженная тишина.
 - Что  же  вы  все  отводите  глаза  и  молчите,  -  с  горечью  сказал
Микеланджело. - Я не начинал этой ссоры. Я и не помышлял о ней.
 - Верно, - отозвалось в ответ несколько голосов.
 - Я не приглашал Перуджино к себе в палату Красильщиков. Он сам пришел,
а потом набросился на меня и наговорил бог знает каких слов. Ни от кого ни
разу я не слыхал ничего подобного. И я долго не обращал  внимания  на  его
козни, - вы это прекрасно знаете.
 - Мы не виним тебя, Микеланджело.
 В этот момент в мастерскую вошел Перуджино. Микеланджело молча  смотрел
на него минуту, а затем сказал:
 - Когда твое дело в опасности, приходится  обороняться.  Я  только  что
осмотрел все работы Перуджино, какие есть во Флоренции. И я понял,  почему
он хочет меня уничтожить. Для того, чтобы защитить себя.
 В комнате воцарилось тягостное молчание.
 - Я могу доказать это, -  продолжал  Микеланджело,  -  взяв  любую  его
картину, одну за другой, фигуру за фигурой...
 - Только не в моем доме, - прервал его Рустичи. - Я объявляю перемирие.
Сторона, которая его нарушит, будет изгнана отсюда силой.
 Перемирие длилось до утра: назавтра Микеланджело узнал, что  Перуджино,
разозленный речами Микеланджело в Обществе Горшка, обратился к Синьории  и
потребовал публично рассмотреть  вопрос  о  непристойности  "Купальщиков".
Если Синьория встанет на сторону  Перуджино,  это  будет  означать  отмену
заказа на фреску. Микеланджело оставалось пока  лишь  жестоко  злословить.
Перуджино,  говорил  он  каждому  встречному,  истощил  свой  талант.  Его
нынешнее работы старомодны, фигуры у него мертвы, анатомии он словно бы  и
не изучал, все, что он делает теперь, - только перепевы прежнего.
 Посыльный вызвал Микеланджело  в  Синьорию:  Перуджино  обвинял  его  в
клевете. Он предъявил Микеланджело иск за ущерб, нанесенный его репутации,
за подрыв веры  в  его  профессиональное  мастерство.  В  назначенный  час
Микеланджело стоял в приемной Содерини. Перуджино явился туда еще  раньше,
выглядел он усталым и очень постаревшим.
 Содерини, бледный, сдержанный, даже не взглянул на Микеланджело,  когда
тот вошел в палату. За широким  столом  по  обе  стороны  от  гонфалоньера
сидели его коллеги. Начав опрос с  Перуджино,  он  быстро  установил,  что
именно тот первый стал бранить Микеланджело и что  поводов  для  этого  не
было  никаких,  кроме  неблагоприятного  впечатления  от  картона.   Потом
Содерини спросил Микеланджело, не бранил ли и он за что-нибудь  Перуджино.
Микеланджело признался, что бранил, но вместе с тем настаивал,  что  делал
это, лишь обороняясь от  Перуджино.  Задав  несколько  вопросов  со  своей
стороны, сидевшие за столом члены Синьории  кивнули  гонфалоньеру,  и  тот
сказал опечаленным тоном:
 - Перуджино, ты действовал неправильно. Ты  накинулся  на  Микеланджело
без всякой причины. Ты без основания пытался  нанести  ему  и  его  работе
ущерб. Микеланджело, ты поступил неверно, публично унижая и  черня  талант
Перуджино, даже если ты действовал так,  защищая  свои  интересы.  Вы  оба
оскорбили  друг   друга,   но   Синьория   озабочена   не   столько   этим
обстоятельством, сколько тем, что вы нанесли ущерб  Флоренции.  Наш  город
славен  на  весь  мир  как  столица  искусств,  и,  пока  я  занимаю  пост
гонфалоньера, мы будем  прилагать  все  старания,  чтобы  оправдать  такую
славу. Мы не можем позволить  нашим  художникам  затевать  ссоры,  которые
наносят нам вред. Поэтому Синьория приказывает, чтобы вы  извинились  друг
перед другом я покончили  со  взаимными  оскорблениями,  чтобы  вы  тотчас
принялись за работу, в которой  Флоренция  черпает  свою  славу.  Дело  по
обвинению Микеланджело Буонарроти в клевете прекращается.
 Микеланджело побрел к больнице Красильщиков один, совсем занемогший  от
потрясения. Его оправдали, но на сердце у него было горько и пусто.



15

 Именно в эти дни пришел вызов от Джулиано да Сангалло: папа Юлий Второй
желал, чтобы Микеланджело немедленно приехал в Рим, и  даже  отпустил  ему
сто флоринов на дорожные расходы.
 Время  для  отъезда  было  самое  неудобное:  Микеланджело  знал,   что
переводить картон на стену в Синьории надо как можно скорее, пока  будущая
фреска еще не померкла в его воображении и пока  всему  делу  не  угрожала
извне какая-либо новая беда. Помимо того, Микеланджело  должен  был  ваять
апостола Матфея, ибо он жил в своем новом доме уже  немалый  срок  и  пора
было подумать о плате.
 И все же ему страшно хотелось  поехать,  узнать,  что  на  уме  у  Юлия
Второго, получить один из тех грандиозных заказов, какие могут  предложить
только папы. Прежнее ощущение всеобщего благожелательства,  с  которым  он
работал последние пять лет, было разбито стычкой с Перуджино.
 Он уведомил о своем вызове в Рим гонфалоньера Содерини. Содерини  долго
вглядывался Микеланджело в  лицо  -  Микеланджело  эти  минуты  показались
бесконечными - и только потом сказал:
 - Никто не может отказать папе. Если Юлий  говорит:  "Приезжай",  -  ты
должен ехать. Дружба с папой - очень важное обстоятельство для Флоренции.
 - А мой новый дом... и два договора?
 - Мы будем считать эти договоры  временно  отложенными,  пока  тебе  не
будет ясно, чего хочет от тебя  святой  отец.  Но,  помни,  договоры  надо
уважать!
 - Понимаю, гонфалоньер.
 Микеланджело пошел во Фьезоле повидать Контессину - у нее недавно  умер
при родах ребенок. Он спросил, можно ли поговорить  в  Риме  с  кардиналом
Джованни от ее имени.
 - Но я больше не Медичи, а Ридольфи.
 - Все же он остается твоим братом...
 Темные глаза, занимавшие, казалось, все ее лицо, с любовью остановились
на нем.
 - Ты очень мил, саго.
 - Что передать Джованни?
 Ее лицо чуть заметно дрогнуло.
 - Скажи его преосвященству, что, надеюсь,  он  чувствует  себя  в  Риме
прекрасно.


 Стоило  Микеланджело  миновать  Народные   ворота,   как   он   заметил
разительные  перемены  в  городе.  Улицы  были  чисто  вымыты.   Несколько
зловонных в прошлом площадей  замощены  битым  камнем.  Не  стало  зияющих
проломами стен и пустых домов, их снесли, сильно расширив  проезжую  часть
улиц. Была обновлена мостовая на Виа  Рипетта,  свиной  рынок  на  Римском
форуме закрыт. Возводилось множество новых зданий.
 Сангалло со всей семьей жил неподалеку от площади Скоссакавалли в одном
из многих дворцов папы Юлия Второго - дворец этот  был  довольно  сурового
обличья, но с обширным двором, обнесенным восьмигранными колоннами.  Когда
слуга в  ливрее  пропустил  Микеланджело  внутрь,  тот  увидел  на  стенах
множество фламандских ковров, дорогие сосуды из золота и серебра,  картины
и античные статуи.
 Во дворце было полно  людей.  Большая  музыкальная  комната,  выходящая
окнами во двор, была превращена в  чертежную.  Здесь  работало  с  десяток
молодых архитекторов, учеников Сангалло, трудясь над планами по расширению
площадей, по постройке мостов через Тибр, по  возведению  новых  академий,
больниц, церквей: все это первоначально было замышлено Сикстом  Четвертым,
построившим Сикстинскую капеллу, но  оставлено  в  небрежении  Александром
Шестым, а теперь возобновлено даже с большим размахом  Юлием,  племянником
Сикста.
 Сангалло словно бы  помолодел  лет  на  двадцать  -  таким  бодрым  его
Микеланджело даже и  не  помнил.  Восточные  его  усы  были  укорочены  до
европейской меры, безупречно  подстриженные  волосы  аккуратно  причесаны,
платье сшито из лучших тканей - всем своим видом он как  бы  говорил,  что
достиг всего, к  чему  стремился.  Хозяин  провел  Микеланджело  вверх  по
широкой мраморной лестнице  в  семейные  покои,  где  приезжего  обняли  и
расцеловали синьора Сангалло и юный Франческо.
 - Сколько месяцев я жаждал увидеть тебя в Риме! Теперь, когда заказ уже
подготовлен, святой отец горит нетерпеньем поговорить с тобой. Я сейчас же
иду во дворец папы и буду просить аудиенции на завтрашнее утро.
 Микеланджело присел на хрупкий античный стульчик, который заскрипел под
ним.
 - К чему такая спешка? - запротестовал он. - Ведь  я  еще  и  не  знаю,
какое изваяние требуется папе!
 Сангалло подвинул второй хрупкий стульчик, сел  напротив  Микеланджело,
касаясь своими коленями его колен и весь трепеща от волнения.
 - ...надгробье. Великая гробница. Величайшая гробница, каких не  бывало
на свете.
 - Гробница... - охнул Микеланджело. - Упаси господь!
 - Постой, ты не понял. Эта  гробница  будет  громаднее,  чем  надгробье
Мавзола или Азиния Поллиона, величественнее могил Августа и Адриана...
 - Августа... Адриана... Это гигантские сооружения!
 - Гигантское будет и у  тебя.  Не  по  архитектурным  масштабам,  а  по
скульптуре.  Святой  отец  хочет,  чтобы  ты  высек  столько   грандиозных
изваяний, сколько замыслишь, -  десять,  двадцать,  тридцать!  Ведь  после
Фидия с  его  фризом  Парфенона  ты  будешь  первым  скульптором,  который
поставит столько  статуй  вместе.  Ты  только  вдумайся,  Микеланджело,  -
тридцать "Давидов" на одном надгробье! Подобной возможности не было  ни  у
одного мастера. Благодаря такой работе ты будешь первым ваятелем в мире.
 Еще не  в  силах  осмыслить  всего  того,  что  говорил  ему  Сангалло,
Микеланджело тупо бормотал:
 - Тридцать "Давидов"! И что будет де