нто вставал, умывался, громко фыркая  и  плескаясь  в
тазу, и подсаживался к Микеланджело, чтобы исподволь привыкать  к  работе.
Этими немногими послеобеденными  часами  и  исчерпывалось  время,  которое
Арджиенто тратил на ученье  большего  он,  кажется,  и  не  хотел.  Когда
опускались сумерки, он снова был на кухне и кипятил воду. Вечерняя темнота
заставала его уже в постели: он засыпал,  надежно  укрыв  голову  одеялом.
Микеланджело зажигал масляные светильники и вновь  садился  за  работу.  В
душе он был благодарен Буонаррото за то, что тот  прислал  ему  Арджиенто:
совместная жизнь с ним как будто налаживалась, хотя мальчик не проявлял  и
тени таланта к рисованию. Позднее, когда надо будет работать над мрамором,
он постарается научить юнца держать в руках резец и молоток.
 В Евангелии от Иоанна Микеланджело читал:
 "После этого Иосиф из Аримафеи, ученик Иисуса... просил  Пилата,  чтобы
снять тело  Иисуса...  Он  пошел  и  снял  тело  Иисуса.  Пришел  также  и
Никодим... и принес состав из смирны и алоя,  литр  около  ста.  Итак  они
взяли тело Иисуса и обвили его пеленами с  благовониями,  как  обыкновенно
погребают иудеи".
 И тут же указывалось, кто был при снятии с креста: Мария, сестра Марии,
Мария Магдалина, Иоанн,  Иосиф  из  Аримафеи,  Никодим.  Как  ни  старался
Микеланджело, он не мог найти в Евангелии таких строк, где бы говорилось о
минутах, когда Мария оставалась одна с Иисусом.  Там  постоянно  толпились
люди все было точно так, как изобразил в  своем  болонском  "Оплакивании"
делл'Арка:  убитые  горем,  рыдающие  зрители  лишали  Марию   возможности
оплакать своего сына уединенно.
 По мысли же Микеланджело, в композиции никого, кроме Христа и Марии, не
должно было быть.
 С самого начала он хотел сотворить из камня только мать и сына - только
их, наедине со вселенной. Но когда же могла  Мария  держать  свое  мертвое
дитя на коленях? Может быть, сразу после того, как  солдаты  положили  его
наземь, а Иосиф из  Аримафеи  выпрашивал  тело  Христа  у  Понтия  Пилата?
Никодим в ту минуту,  возможно,  готовил  настой  смирны  и  алоя,  а  все
остальные с плачем пошли по домам.  Пусть  же  займут  место  евангельских
спутников Марии те, кто будет смотреть на уже изваянное  Оплакивание.  Они
почувствуют, что происходит с Марией. И пусть в  этом  изваянии  не  будет
никаких нимбов, никаких ангелов. Будет только два  человеческих  существа,
избранные богом на страдание.
 Он словно бы ощущал Марию рядом: так много он когда-то думал  о  начале
ее рокового пути. Теперь она вся в нервном напряжении, в муках  -  ее  сын
простерт перед нею мертвый. Если он впоследствии и воскреснет,  сейчас  он
мертв, воистину мертв, и следы томления на его лице говорят о том, что  он
испытал на кресте. И значит, в изваянии нельзя показать какие-либо чувства
Иисуса по отношению к матери, можно лишь выразить чувства  Марии  к  сыну.
Тело Иисуса будет безжизненным, инертным, глаза его закрыты.  Всю  тяжесть
горя примет на себя перед  зрителем  Мария.  Это,  казалось  Микеланджело,
будет верным решением темы.
 Устав от таких дум, Микеланджело обращался к технической стороне  дела.
Если Христос будет изваян в натуральный рост, то как добиться того, чтобы,
лежа на коленях Марии, он не нарушал  простоты  и  естественных  пропорций
статуи? Ведь, по мысли Микеланджело, Мария - нежная,  хрупкая  женщина,  а
взрослый мужчина должен был лечь на ее руки с такой же убедительностью для
зрителя, как если бы это было малое дитя.
 Этого можно было достичь только одним путем -  набрасывать  рисунок  за
рисунком, схему за схемой и ждать, пока в  какую-то  минуту  в  голове  не
блеснет верная мысль.
 Он  начал  небрежно  водить  углем  по  бумаге,  стараясь   дать   волю
воображению. Образы, жившие где-то внутри его сознания,  стали  постепенно
обретать видимые черты. Все чаще выходил он теперь на улицу, вглядываясь в
прохожих, смешиваясь с толпою на рынках: он старался хорошенько  запомнить
и лица, и фигуры людей, и их движения. В особенности он следил за  нежными
тонколицыми монахинями с прикрытыми вуалью лбами - придя домой, он тут же,
не откладывая, чтобы ничего не забыть, зарисовывал их облик.
 Осознав, что драпировки могут сыграть в изваянии  конструктивную  роль,
он принялся изучать их самым тщательным образом.  Слепив  из  глины  эскиз
статуи в натуральную величину, Микеланджело купил дешевой тонкой ткани  и,
чтобы сделать ее более тяжелой, намочил в тазу и промазал  жидкой  глиной,
которую Арджиенто принес с берега Тибра. Ни одна складка ткани  не  должна
ложиться случайно, каждая ее  впадина,  каждый  изгиб  должен  органически
служить общему замыслу и  так  прикрывать  нежные  ноги  Пресвятой,  чтобы
выглядеть естественной опорой для тела Христа и подчеркивать душевные муки
Богородицы. Когда ткань высохла и затвердела, Микеланджело  увидел,  каких
исправлений требует его работа.
 - Не очень-то  чистое  это  дело  -  скульптура,  -  с  досадой  сказал
Арджиенто, замывая на полу грязь  недельной  давности.  -  Все  равно  что
лепить пироги из глины.
 - Разве ты не видишь, Арджиенто, - весело ответил ему  Микеланджело,  -
что стоит собрать складки в узел, как вот здесь, или  плавно  опустить  их
вниз - и фигура от этого сразу же выиграет. В  складках  таится  такая  же
выразительность, как и в самом теле.
 Чтобы яснее представить себе облик Христа, надо было рисовать иудейские
лица, и Микеланджело пошел в - еврейский  квартал.  Он  был  расположен  в
Трастевере, близ Тибра, у церкви Сан Франческо а Рипа. До 1492 года, когда
испанская инквизиция начала гонения на евреев, в Риме их было очень  мало.
Отношение к евреям здесь было в общем хорошее в них видели напоминание  о
том "наследии Ветхого  завета",  которое  восприняло  христианство  много
одаренных евреев играли  видную  роль  при  Ватикане  в  качестве  врачей,
музыкантов, банкиров.
 Как и всюду, люди здесь не возражали, если Микеланджело рисовал  их  за
работой, но уговорить кого-либо позировать в мастерской  было  невозможно.
Микеланджело  надоумили  сходить  в   субботу   вечером   в   синагогу   и
посоветоваться с рабби Мельци. Рабби Мельци, тихий белобородый  старик  со
светящимися серыми глазами, в черном  длиннополом  одеянии  и  в  ермолке,
сидел за столом в притворе учения и вместе  с  несколькими  членами  своей
общины читал талмуд. Когда Микеланджело объяснил, зачем он  явился,  рабби
Мельци сурово заметил:
 - Библия запрещает нам поклоняться идолам и изображать  их.  Поэтому  у
нас все, кто способен к творчеству отдают свое  время  литературе,  а  не
живописи или скульптуре.
 - Но, рабби Мельци, разве  вы  против  того,  чтобы  люди  другой  веры
занимались изобразительным искусством?
 - Отнюдь не против. Каждая вера держится своих правил.
 - Я высекаю из белого  каррарского  мрамора  Оплакивание.  Мне  хочется
изваять Христа с обликом истинного еврея. Я не смогу это сделать, если  вы
мне не поможете.
 Задумавшись на минуту, рабби тихо сказал:
 - Я совсем не желаю, чтобы у наших людей возникали трения с церковью.
 - У меня заказ от кардинала Сен Дени. Я уверен, что он одобрит это.
 - Какие именно натурщики вам требуются?
 - Из мастеровых. Лет тридцати - тридцати пяти. Но не грузные парни,  не
силачи, а просто жилистые люди. И с рассудком. С какими-то чувствами.
 В бесконечно старых, но веселых глазах рабби Мельци заиграла улыбка.
 - Напишите  мне,  как  вас  разыскать.  Я  пришлю  вам  самого  лучшего
натурщика, какой только у нас найдется.
 Взяв с собой рисунки, Микеланджело  поспешил  на  холостяцкую  квартиру
Сангалло с просьбой: не поможет ли  архитектор  смастерить  такую  скамью,
которая  воспроизводила  бы  сиденье  Богоматери,  как  оно  выглядело  на
рисунках. Сангалло немного подумал,  глядя  на  наброски  Микеланджело,  и
сделал небольшой чертеж. Микеланджело купил тесу. Вдвоем с  Арджиенто  они
сколотили скамью Марии и задрапировали ее одеялами.
 Первый натурщик пришел вечером, в сумерки. Когда Микеланджело предложил
ему раздеться, тот был так смущен, что пришлось увести его  в  кухню,  где
он, сняв с себя  одежду,  повязал  бедра  полотенцем.  Затем  Микеланджело
уложил парня на скамью и стал объяснять, что незадолго  до  того  натурщик
умер и что сейчас мать держит его, мертвого, на  коленях.  Было  очевидно,
что юноша принимает Микеланджело за сумасшедшего и  готов  тотчас  бежать:
его удерживал только приказ рабби. Под конец  сеанса,  когда  Микеланджело
показал ему свои быстрые, свободные наброски, где  была  изображена  мать,
державшая на коленях сына, парень понял, чего  добивался  Микеланджело,  и
обещал поговорить со  своими  друзьями...  Рабби  присылал  теперь  одного
человека за другим: Микеланджело работал с ними по два часа ежедневно.
 Образ Марии влек за собой совсем другие заботы. Хотя статуя должна была
показать мать Христа через тридцать три года после  ее  рокового  решения,
Микеланджело не мыслил Богородицу как женщину  пятидесяти  с  лишним  лет,
увядшую, морщинистую,  изможденную  трудом  и  тревогами.  Пресвятая  дева
виделась ему такой же юной, какою он помнил свою собственную мать.
 Якопо Галли познакомил Микеланджело с несколькими римскими семьями.  Он
ходил в их дома и рисовая там молодых, не старше двадцати лет, девушек или
недивно вышедших замуж женщин. Поскольку в больнице  при  монастыре  Санто
Спирито были только мужчины. Микеланджело  не  удалось  с  ножом  в  руках
заниматься анатомией женщины, но в свое время в Тоскане он немало  рисовал
их в полях и за домашней  работой.  И  сейчас,  глядя  на  римлянок  в  их
шелковых и полотняных платьях, он умел за ниспадающими широкими  складками
угадать очертания живого тела.
 Он напряженно трудился неделю за неделей. Теперь надо было согласовать,
слить две фигуры  изваяния  воедино:  Марию,  еще  молодую  и  нежную,  по
достаточна сильную, чтобы держать сына  на  коленях,  и  Иисуса,  который,
несмотря на худобу, был силен и  крепок  даже  в  смерти...  именно  такое
впечатление осталось в памяти Микеланджело от работы в  покойницкой  Санто
Спирите. Он добивался воплощения своего замысла  на  бумаге  и  компоновал
фигуры, даже  не  заглядывая  в  подготовительные  наброски,  сделанные  с
натуры: все подсказывала ему цепкая, точная память.
 Скоро уже можно было перейти от плоского бумажного листа  к  трехмерной
модели из глины. Лепил Микеланджело свободно,  не  стремясь  к  абсолютной
точности, потому что при переводе в другой материал формы все равно должны
измениться. Желая что-либо подчеркнуть и усилить, он то добавлял глины, то
отщипывал и срезал ее. Затем он взялся за воск: у воска есть нечто общее с
мрамором - они схожи на ощупь и оба просвечивают.  Он  питал  уважение  ко
всякому материалу и применялся к его особенностям: в рисунках пером  штрих
у него как бы передавал ткань кожи глину  он  заставлял  выражать  мягкое
движение телесных форм - живота,  откинутого  назад  торса  гладкий  воск
хорошо показывал поверхность тела, ее эластичность.  Но  ни  глиняная,  ни
восковая модель никогда не были для него эталоном они служили лишь некоей
отправной точкой, грубым эскизом. С резцом в руках он обретал новый  заряд
энергии: тщательная разработка модели только связывала бы его,  как  путы,
принуждая воспроизводить в мраморе то, что было вылеплено раньше в глине и
воске.
 Истинный порыв таился лишь в самом мраморе. Рисование и  лепка  моделей
были только мышлением Микеланджело. Рубка мрамора - действием.



10

 Совместная жизнь с Арджиенто текла ровно, хотя  порой  Микеланджело  не
мог понять, кто из  них  хозяин,  а  кто  подмастерье.  Иезуиты  воспитали
Арджиенто в такой строгости, что Микеланджело был не в силах изменить  его
привычки: рано утром мыть пол, невзирая на то, грязен он или чист,  каждый
день кипятить на очаге воду и стирать белье, после каждой трапезы  чистить
речным песком горшки.
 - Какой в этом смысл, Арджиенто?  -  жаловался  Микеланджело,  не  любя
работать на влажном полу, особенно в холодную погоду. - Ты чересчур  много
думаешь о чистоте. Мой полы  в  мастерской  раз  в  неделю.  Этого  вполне
достаточно.
 - Нет, - тупо твердил Арджиенто. - Надо каждый день. На  рассвете.  Так
меня учили.
 - Помоги, господи,  всякому,  кто  захочет  тебя  переучить!  -  ворчал
Микеланджело, хотя и  понимал,  что  ворчать  не  следует,  ибо  Арджиенто
доставлял ему не так уж много хлопот. Мальчик  свел  теперь  знакомство  с
крестьянами,  привозившими  свой  сельский  товар  на  римские  рынки.   В
воскресенье он обычно уходил пешком за город, в деревню, погостить у новых
друзей-крестьян и полюбоваться на  лошадей.  Покинув  свой  родной  дом  в
долине По, Арджиенто ни о чем так не тосковал, как о животных. Прощаясь по
субботам с Микеланджело, он нередко говорил так:
 - Сегодня я иду к лошадям!
 Надо было стрястись беде, чтобы Микеланджело увидел, насколько мальчик,
предан ему. Однажды, стоя у наковальни, во дворе,  Микеланджело  обтачивал
свои резцы, и кусочек стали, отскочив, попал ему в глаз и застрял в  самом
зрачке. Еле-еле Микеланджело добрался до  мастерской,  глаз  горел  как  в
огне. Арджиенто уложил его в постель, приготовил  кастрюлю  горячей  воды,
смочил в ней чистую белую тряпицу и с ее помощью пытался  извлечь  осколок
из глаза. Хотя глаз сильно болел, Микеланджело не очень  беспокоился.  Ему
казалось, что он проморгается и что  осколок  скоро  выпадет  сам.  Однако
время шло, а все оставалось по-прежнему. Арджиенто всю ночь не отходил  от
Микеланджело, он то и дело подогревал воду и ставил ему горячие компрессы.
 На следующий день Микеланджело не на шутку встревожился, а ночью был  в
полной  панике:  поврежденный  глаз  уже  ничего  не  видел.  С  рассветом
Арджиенто кинулся к Якопо Галли. Тот  пришел  со  своим  домашним  врачом,
маэстро Липпи. В руках у врача была клетка с  живыми  голубями.  Он  велел
Арджиенто вынуть из клетки голубя, надрезал ему большую вену под крылом  и
промыл голубиной кровью раненый глаз Микеланджело.
 Вечером врач явился снова, надрезал  вену  у  другого  голубя  и  вновь
промыл глаз. Наутро Микеланджело почувствовал, что  осколок  в  его  глазу
двигается. К вечеру он выпал.
 Арджиенто не ложился спать в течение семидесяти часов.
 - Ты очень устал, - сказал  ему  Микеланджело.  -  Почему  бы  тебе  не
отдохнуть и не погулять несколько дней?
 Обычное выражение упрямства на  рожице  Арджиенто  сменилось  радостной
улыбкой:
 - Тогда я пойду к лошадям!


 На первых порах Микеланджело раздражали  люди,  постоянно  входившие  и
выходившие  из  гостиницы  "Медведь",  что  была  напротив  его  квартиры,
беспокоил доносившийся топот лошадей и стук карет  по  булыжной  мостовой,
сердили крики возниц и шумный говор на десятке языков и наречий. Теперь же
он смотрел на улицу со все большим любопытством: так интересны были  среди
толпы паломники, стекавшиеся в Рим со всей Европы, - один  шел  в  длинном
плаще,  другой  в  короткой,  сверкавшей  всеми  переливами   зеленого   и
пурпурного цвета тупике, а третий выделялся своей широкой жесткой  шляпой.
Прохожие служили ему неисчерпаемым источником натуры:  сидя  за  столом  у
открытого  окна,  он  без  устали  рисовал  и  рисовал  их.  Скоро  многих
завсегдатаев улицы Микеланджело знал уже в  лицо  -  как  только  подобный
знакомец  появлялся  перед  окном,  он  хватал  незаконченный  рисунок   и
дорисовывал его, спешно поправляя, что было нужно: так возникали на бумаге
люди в самых разнообразных движениях - вот кто-то разгружает телегу, тащит
дорожную суму или сундучок, кто-то сбрасывает с плеч  поклажу,  взбирается
на мула или слезает с него.
 Уличный шум, говор и возгласы, кучки и толпы прохожих - все это как  бы
заменяло ему собеседников, ничуть не нарушая его уединения. Он жил в таком
одиночестве, что мелькавшие за окном люди порождали в нем ощущение,  будто
он постоянно общается с ними. Большего ему и не надо  было,  ибо,  если  у
пего в руках мрамор, он никогда не будет  чувствовать  себя  на  отшибе  и
смотреть на люден откуда-то со стороны, - нет, он будет находиться как  бы
среди них, в самой их гуще.
 Набрасывая композицию "Оплакивания"  на  бумаге,  Микеланджело  резкими
линиями заштриховывал те места,  которые  надо  было  выбрать,  изъять  из
глыбы, - чернильные штрихи словно обозначали  направление  будущих  ударов
инструмента. Теперь же, взявшись за  молоток  и  резец  и  обрубая  лишний
камень, он не испытывал удовольствия и нетерпеливо ждал  того  дня,  когда
скрытые в  мраморе  образы  проступят  въявь,  когда  его  блок  оживет  и
заговорит с ним. Начав обрабатывать лицевую  сторону  глыбы,  Микеланджело
скоро перешел к фигурам. Еще несколько недель труда - и эти фигуры обретут
свою трепетную плоть, выступят из плоскости камня, приблизятся к  зрителю.
Но сейчас, начиная работу, Микеланджело, наоборот, должен был идти в глубь
блока и, вслед за резцом, устремлять свое внимание и взгляд  к  потаенным,
скрытым под поверхностью пластам. Он домогался столь  крупной  глыбы,  так
как ему хотелось ваять, видя перед собой  изобилие  мрамора.  У  него  нет
теперь ни нужды, ни желания утеснять хотя бы единый выступ или форму,  как
он утеснял их когда-то, прижимая друг к другу фигуры Вакха и Сатира.
 Он вломился в глыбу, начав срубать камень по левую  сторону  от  головы
Богородицы, и шел влево все дальше свет из  северного  окна  падал  из-за
спины, сзади, поворачивая с помощью Арджиенто блок  на  подпорах,  он  мог
поставить его так, чтобы тени ложились в тех местах, где надо было  высечь
углубления, - игра света и тени показывала ему,  какие  куски  камня  надо
изъять: отсеченный  мрамор  тоже  был  скульптурой,  создавал  собственные
эффекты.
 Теперь Микеланджело оставалось  смело  врезаться  в  толщу  и  нащупать
основные, решающие формы. Тяжесть  капюшона  Богородицы,  заставляющая  ее
склонить  голову  вниз,  к  руке  Христа,   лежавшей   близ   ее   сердца,
останавливала внимание зрителя на мертвом теле, распростертом  на  коленях
матери. Плотная лента, бежавшая между грудей Девы, напоминала руку, крепко
стиснувшую трепетное, пульсирующее сердце. Линии складок на платье  шли  к
руке Богородицы, которой она держала тына, надежно подхватив его за плечи,
потом уводили взгляд к Христову телу, к его лицу, к глазам, мирно закрытым
в глубоком сне, к прямому, не столь уж тонкому носу, к  чистой  и  гладкой
коже на щеках, к мягким усам, к вьющейся  нежной  бородке,  к  искаженному
мукой рту.
 Склонив голову, Богородица смотрела на своего сына, а зрителю надо было
заглянуть в ее лицо - в нем читалась такая  печаль,  сострадание  ко  всем
сынам человеческим, полный кроткого отчаяния вопрос: "Что я могла сделать,
чтобы спасти его?" И другой, идущий из глубины ее  любящей  души:  "В  чем
смысл происшедшего, к чему оно, если человек не может быть спасен?"
 Все, кто увидит изваяние, почувствуют, что мертвое тело сына  лежит  на
ее коленях невыносимой тяжестью и что гораздо большая тяжесть легла на  ее
сердце.
 Соединить две фигуры, взятые в натуральную величину, в одном  изваянии,
положить вполне взрослого мужчину на колени женщине - это  было  дерзостно
новым,  необычайным  шагом  в   скульптуре.   Приняв   такую   композицию,
Микеланджело тем самым отринул все прежние представления  об  Оплакивании.
Как когда-то Фичино считал, что Платон мог  бы  быть  любимейшим  учеником
Христа,  так  и   Микеланджело   стремился   теперь   сочетать   эллинские
представления  о  красоте  человеческого  тела  о   христианским   идеалом
бессмертия человеческой души. Микеланджело отвергал мрачный, траурный  дух
прежних  "Оплакиваний",  погружая  свои  фигуры  в   атмосферу   покоя   и
умиротворенности. Человеческая красота  могла  возвестить  святую  чистоту
духа с такой же ясностью, как и боль. И с такою же силой его возвысить.
 Все это - и многое другое - надо было заставить мрамор высказать. Когда
последний час овеян такой тра