и благоговение, и благодарность. - Ни один человек не вправе  желать  себе
памятника более великолепного.
 Папа Павел заметил задумчиво:
 - Как было бы хорошо, Эрколе, если бы это сказал не ты, а я.  -  Затем,
повернувшись к Микеланджело, добавил: - Ты видишь, сын мой, я не ошибался.
Напиши же для  меня  "Страшный  Суд".  Я  сумею  договориться  с  герцогом
Урбинским, и он примет "Моисея" и этих двух  "Пленников"  прямо  из  твоих
рук.



2

 Когда он был молод,  ум  его  тревожили  замыслы  гигантского  размаха.
Однажды в Карраре он хотел превратить в изваяние целый мраморный  утес,  с
тем чтобы его работа служила маяком на Тирренском море.  Но  в  эту  ночь,
беспокойно ворочаясь в своей кровати, он спрашивал  себя:  "Где  я  возьму
силы заполнить росписью столь огромную стену, на которую  даже  не  хватит
всех сикстинских фресок  Гирландайо,  Боттичелли,  Росселли  и  Перуджино,
вместе взятых?" Конечно, ему не надо будет лежать на  спине  и  писать  на
потолке прямо над головой, но времени эта стена потребует не  меньше,  чем
весь плафон, и изнурит она его тоже до последней степени. Как найти в себе
в шестьдесят лет те стремительные, как ураган, силы, какие у него  были  в
тридцать три года?
 Измученный бессонницей, он встал и  пошел  к  заутрене  в  церковь  Сан
Лоренцо ин Дамазо,  где  встретил  Лео  Бальони.  Покаявшись  в  грехах  и
причастившись, они вышли из церкви и остановились на Кампо деи  Фиори  на
лица их струился бледный свет ноябрьской утренней зари.
 - Лео, ты, наверное, только что с  попойки,  а  я  всю  ночь  провел  в
мучительном споре со своей бессмертной душой. И все  же  исповедовался  ты
гораздо быстрее, чем я.
 -  Милый  Микеланджело,  с  моей  точки  зрения,  все,  что  доставляет
удовольствие, - добро, а все, что приносит боль и страдание, - зло и грех.
Выходит, я безгрешен моя совесть чиста. Судя по тому, как ты бледен,  я  -
сказал бы, что за эту ночь ты немало  страдал  и,  значит,  у  тебя  много
прегрешений, а чтобы в них покаяться, требуется время. Зайдем-ка  ко  мне,
выпьем по чашке горячего молока, - надо же нам  как-то  отозваться  на  те
похвалы, которые расточает твоему  "Моисею"  кардинал  Гонзага.  Весь  Рим
почти об этом лишь и толкует.
 Час,  отданный  дружбе,  освежил  и  успокоил  Микеланджело.  Выйдя  от
Бальони, он медленно шагал  по  пустым  улицам,  направляясь  к  Пантеону.
Обогнув его и полюбовавшись величественным куполом, он по Виа Ректа прошел
к Тибру, а оттуда по Виа Алессандрина к собору Святого Петра. Архитектором
собора был теперь Антонио да Сангалло, племянник Джулиано  да  Сангалло  и
бывший помощник Браманте. Насколько мог судить Микеланджело, с  той  поры,
как он восемнадцать лет  назад  покинул  Рим,  строительство  продвинулось
очень мало:  были  лишь  отремонтированы  гигантские  пилоны  и  возведено
основание стен. На бетон и камень было  потрачено  двести  тысяч  дукатов,
собранных со всего христианского мира, однако  большая  часть  этих  денег
оседала в кошельках поставщиков и подрядчиков -  они-то  и  прилагали  все
мыслимые старания, чтобы затянуть  строительство  как  можно  дольше.  При
такой медлительности, раздумывал  Микеланджело,  собор  будут  строить  до
самого Судного дня.
 Маленькая часовня Марии Целительницы Лихорадки  была  еще  не  тронута,
хотя ее предполагалось снести, чтобы освободить место  для  трансепта.  Он
вошел, в нее, остановился перед своим "Оплакиванием". Как прекрасна Мария.
Какое в ней изящество и нежность. Какое тонкое, чувствительное лицо  у  ее
сына, к которому она склонилась.
 Он встал на колени. На минуту он задумался,  можно  ли  молиться  перед
собственным творением, не грех ли это, но ведь он изваял  эту  статую  так
давно, еще совсем  молодым,  в  двадцать  четыре  года.  И  хотя  на  него
нахлынула волна тех ощущений, которыми он жил в ту далекую пору, когда он
впервые утвердил себя как скульптор, он не  мог  вспомнить  решительно  ни
одной подробности, ни одной мелочи тогдашнего  кропотливого  своего  труда
над статуей. Словно бы ее создал не он, а кто-то другой, человек, которого
он знал сто лет тому назад.
 Рим сегодня весь высыпал на улицы - был праздник красочно одетые  люди
ждали, когда от Капитолийского холма к площади Навона тронется  двенадцать
триумфальных колесниц. В этом году собирались показать состязания буйволов
с лошадьми, потом двенадцать быков, впряженных  в  колесницы,  побегут  по
крутому склону горы Тестаччио вниз до того места, где их для  удовольствия
публики  зарежут,  как  резали  поросят  в  тот  давний  праздник,   когда
Микеланджело слонялся по римским улицам вместе с Бальдуччи.
 Не сознавая отчетливо, куда он идет, Микеланджело оказался перед  домом
Кавальери,  расположенным  среди  обширного  сада,  в   квартале   Святого
Евстахия. Это приземистое, похожее на крепость здание, фасадом  выходившее
на площадь, уже несколько столетий подряд было родовым гнездом  Хранителей
- так издавна называли семейство Кавальери  за  его  деятельную  заботу  о
древностях Рима, о старинных церквах, фонтанах и статуях.
 Микеланджело собирался посетить этот дом уже три недели,  и  ходьбы  до
него от Мачелло деи Корви  было  всего  десять  минут:  сначала  прямо  по
узенькой Виа ди Сан Марко, а потом по Виа  делле  Боттеге  Оскуре.  Ударив
молотком по металлической доске  подле  парадного  входа,  Микеланджело  с
удивлением подумал, почему он так долго не заходил к Томмазо де Кавальери,
хотя  весь  последний  год  своей  мучительной  жизни  во   Флоренции   он
чувствовал, что, помимо прочего, его влечет в Рим и  мысль  об  этом  юном
очаровательном друге.
 Слуга открыл дверь и провел Микеланджело налево, в зал,  где  хранилось
одно из лучших в Риме частных  собраний  античных  мраморов.  Переходя  от
статуи к статуе, Микеланджело осматривал то фавна с виноградной кистью, то
спящего на скале ребенка, рука которого сжимала пучок маков, то барельеф с
морским конем и женщиной, сидящей на этом коне и окруженной дельфинами.  И
все время он думал о тех  полных  горячей  дружбы  письмах,  которыми  они
обменивались с Томмазо, и о  своих  рисунках  с  изображением  Ганимеда  и
Тития, посланных юноше, чтобы тот учился мастерству.
 Он услышал шаги за спиной, повернул голову... и чуть  не  вскрикнул  от
удивления. За те  два  года,  которые  они  не  виделись,  Томмазо  сильно
изменился. Он был теперь уже не привлекательным молодым человеком, а таким
красивым мужчиной, каких Микеланджело еще никогда  не  видел:  перед  этой
красотою словно бы поблекло даже греческое  изваяние  дискобола,  рядом  с
которым остановился Томмазо, - столь  широки  и  мускулисты  были  у  него
плечи, столь тонка талия и стройны, изящны ноги.
 - Вы пришли наконец, -  сказал  Томмазо,  и  в  голосе  его  прозвучала
неожиданная для такого молодого человека  нота  спокойствия  и  испытанной
светской учтивости.
 - Я не хотел тебя обременять своими печалями.
 - Друзья могут делиться и печалями.
 Они шагнули навстречу друг к другу и порывисто  обнялись.  Микеланджело
заметил, что глаза у Томмазо стали более темными, обретя почти кобальтовую
синеву, и черты лица казались отточенней и выразительней, чем прежде.
 - Теперь я понял, где я видел тебя давным-давно - на плафоне Систины! -
воскликнул Микеланджело.
 - Как я мог там оказаться?
 - Я поместил  тебя  на  плафоне  собственными  руками.  Помнишь:  Адам,
готовый принять искру жизни от господа бога. Это  же  ты,  ты,  вплоть  до
такой детали, как твои светло-каштановые волосы, ниспадающие на шею.
 - Но вы писали Адама так много лет назад.
 - Около двадцати четырех. Как раз в  то  время,  когда  ты  родился.  И
написанный мною образ ты воплотил в действительность.
 - Смотрите, до какой степени я уважаю своих друзей! - сказал Томмазо  с
улыбкой. - Я даже склонен поверить в чудо.
 - Отрицать чудеса невозможно. Вот я вошел в этот зал тяжкой поступью, с
тяжелым сердцем. И прошло только десять минут, как я с  тобою,  а  с  моих
плеч свалилось десять лет.
 - Ваши рисунки сделали меня как рисовальщика на десять лет старше.
 - Как хорошо, что старый человек  и  юноша  могут  обмениваться  своими
годами, будто это не года, а подарки на Крещенье.
 - Не зовите себя старым, - возразил Томмазо. Когда он  сердился,  глаза
его темнели еще больше, напоминая чернила. - Я поражен, слыша от вас столь
неподобающие слова. Человек бывает стар или молод в зависимости  от  того,
сколько в нем осталось творческой силы.
 Широкая  улыбка  осветила  лицо  Микеланджело.  Тяжесть,  до  той  поры
давившая ему грудь и голову, сразу исчезла.
 - Ты, наверное, знаешь, что я должен писать для  папы  Павла  "Страшный
Суд".
 - Мне говорили об этом на заутрене.  Ваша  фреска  будет  блистательным
завершением капеллы, под стать великому плафону.
 Чтобы скрыть нахлынувшие на него чувства,  Микеланджело  отвернулся  от
Томмазо и молча стоял, проводя  кончиками  пальцев  по  чудесно  изваянным
ягодицам Венеры. Волна счастья охватывала его, и, с трудом овладев  собой,
он заговорил, обращаясь к другу:
 - Томмазо, до этой минуты я не думал, что дерзну приняться за "Страшный
Суд". Теперь я знаю, что я могу его написать.
 Они стали подниматься по широкому маршу лестницы. Вверху,  под  защитой
балюстрады, у Кавальери были расставлены меньшие и более хрупкие изваяния:
женская голова, служившая подставкой  для  корзины,  древнеримская  статуя
императора  Августа,  морская  раковина,  внутри  которой  была  заключена
обнаженная фигура.
 Половину своего рабочего дня Томмазо  Кавальери  тратил  на  исполнение
своих обязанностей в налоговой  комиссии  и  в  конторе  по  строительству
публичных зданий, остальное время он посвящал  рисованию.  Мастерская  его
размещалась в задней части дворца, выходя окнами на  Торре  Арджентина,  -
это была почти пустая комната с деревянными  козлами,  на  которых  лежали
голые доски. На стене, подле рабочего стола, висели рисунки Микеланджело -
и те, которые он сделал два года назад в Риме, и те,  что  он  прислал  из
Флоренции. На досках  были  разложены  десятки  рисунков  самого  Томмазо.
Микеланджело внимательно оглядел их и воскликнул:
 - У тебя замечательный талант! И ты упорно работаешь.
 Лицо Томмазо заволокло облако печали.
 - В прошлом году я попал в дурную компанию. Рим, как вы  знаете,  полон
искушений. Я слишком много пил, предавался разврату, а работал очень мало.
 Микеланджело удивился той сумрачной серьезности, с какой Томмазо  корил
самого себя.
 - Даже  Святой  Франциск  был  необуздан  в  молодости,  Томао.  -  Эта
ласкательная форма имени,  к  которой  прибегнул  Микеланджело,  заставила
Томмазо наконец улыбнуться.
 - Могу я работать с вами хотя бы два часа в день?
 - Моя мастерская всегда открыта для тебя. Что может принести мне больше
счастья? Погляди, как укрепляет меня твоя вера, твоя любовь. Я  уже  жажду
приняться за рисунки для "Страшного Суда". Я  хочу  быть  тебе  не  только
другом, но и учителем. Ты  поможешь  мне  увеличить  мои  рисунки,  будешь
рисовать моих натурщиков. Мы вырастим из тебя великого художника.
 Томмазо стоял бледный, потускневшие его глаза  словно  подернула  серая
пелена. Он глухо сказал:
 - Вы - само олицетворение искусства. Пристрастие, которое вы проявляете
ко мне, вы могли бы проявить к любому  человеку,  обожающему  искусство  и
готовому посвятить ему жизнь. Я скажу вам так: никого я не  любил  больше,
чем люблю вас, ничьей дружбы не желал горячей, чем желаю вашей.
 - Мне бесконечно жаль, что я  не  в  состоянии  отдать  тебе  все  свое
прошлое, как я могу отдать тебе будущее.
 - А мне жаль, что я не могу ничем одарить вас в ответ.
 - Ах, - сказал Микеланджело мягко, - тут ты заблуждаешься. Когда я стою
вот у этого рабочего стола и смотрю на тебя, я не чувствую своих лет и  не
боюсь смерти. Это самое драгоценное  из  всего,  что  человек  может  дать
другому человеку.
 Они стали неразлучны. Они выходили  рука  об  руку  на  площадь  Навона
подышать свежим воздухом,  вместе  по  воскресеньям  делали  зарисовки  на
Капитолии или на Форуме, ужинали друг у друга дома после работы,  а  затем
целыми вечерами беседовали или увлеченно рисовали.  Радость,  которую  они
испытывали в обществе друг друга,  каким-то  отблеском  озаряла  и  других
людей, кто их видел вместе теперь это нерасторжимое  единство  признавали
уже все и, желая куда-либо пригласить Томмазо или Микеланджело,  неизменно
приглашали обоих.
 Как он мог бы назвать свое чувство  к  Томмазо?  Несомненно,  это  было
прежде всего поклонение красоте. Физическое обаяние Томмазо действовало на
него с  огромной  силой,  вызывая  ощущение  щемящей  пустоты  где-то  под
сердцем. Он понимал, что то, что он чувствовал  по  отношению  к  Томмазо,
можно было определить только словом "любовь", но не хотел признаться  себе
в этом. Если припомнить все увлечения, какие он испытывал в  своей  жизни,
то как можно назвать эту привязанность? С какой былой любовью сравнить эту
любовь? Она даже отдаленно не напоминала ту любовь,  которую  он  питал  к
своему семейству и которая скорей походила на подчинение она была  совсем
не похожа и на то поклонение, с которым он относился к Великолепному,  или
на глубокую почтительность к Бертольдо нельзя было сопоставить  ее  ни  с
терпеливой и долгой, хотя и  приглушенной,  любовью  к  Контессине,  ни  с
незабываемой  страстью  к  Клариссе,  ни  с  чувством  дружеской  любви  к
Граначчи, ни с отеческой его любовью к Урбино.  Быть  может,  эта  любовь,
пришедшая в его  жизнь  так  поздно,  вообще  не  поддавалась  определению
словом.
 - Вы чтите во мне свою утраченную юность, - сказал Томмазо.
 - Даже в своих мечтах я не заносился так высоко, чтобы быть похожим  на
тебя, - с горечью отозвался Микеланджело.
 Они рисовали за столом, поставленным у  горящего  камина.  Микеланджело
делал   первые   наброски   будущей   фрески   в    Систине,    вычерчивая
уравновешивающие друг друга фигуры для боковых частей стены:  справа  люди
словно взлетали вверх, к небесам, слева низвергались в преисподнюю.
 - Когда вы возражаете мне, - снова заговорил Томмазо, - вы думаете лишь
о своей внешней оболочке. А ведь мой внутренний облик очень беден и прост.
Я с удовольствием отдал бы свои физические черты за ваш гений.
 - И свалял бы  дурака,  Томмазо.  Физическая  красота  -  это  один  из
редчайших даров господа.
 - И один из самых  бесполезных,  -  отозвался  Томмазо  с  мукой,  весь
побледнев.
 - Нет, нет! - воскликнул Микеланджело. - Красота дает  радость  всем  и
каждому. Скажи,  зачем,  по-твоему,  я  создал  целое  племя  великолепных
существ в мраморе и красках, отдав на это свою жизнь?  Да  потому,  что  я
поклоняюсь красоте - этому  внешнему  проявлению  божественного  начала  в
человеке.
 - Ваши творения прекрасны потому, что вы  вдохнули  в  них  душу.  Ваше
"Оплакивание", "Моисей", фигуры  Сикстинского  плафона  -  они  чувствуют,
размышляют, им ведомо сострадание... Только потому  они  живые,  и  только
потому они для нас что-то значат.
 Этот взрыв страсти заставил Микеланджело сразу же сдаться.
 - В твоих словах звучит мудрость человека,  которому  шестьдесят,  а  я
рассуждал с легкомыслием двадцатичетырехлетнего юноши.
 Он просыпался с рассветом, горя желанием сесть за рабочий стол. К  тому
времени когда солнце освещало колонну Траяна, приходил  Томмазо:  в  руках
его был сверток со свежими булочками, на завтрак Микеланджело.  Постепенно
приноровясь к требованиям Микеланджело, Урбино теперь искал натурщиков - в
мастерской каждый день появлялись разные незнакомцы -  рабочие,  механики,
дворяне,  ученые,  люди  всякого  вида,  всех  национальностей.  В  фреску
"Страшного  Суда"  должно  было  войти  много  женщин:  пришлось  нанимать
натурщиц в банях, в борделях, приглашать самых дорогостоящих  гетер  -  те
позировали обнаженными ради забавы.
 Микеланджело нарисовал портрет Томмазо - это был единственный случай  в
жизни, когда он соблаговолил сделать портрет. С помощью  черного  мела  он
выразительно передал его гладкие щеки, чудесно  изваянные  скулы  Томмазо
был изображен в античном костюме и держал в руках медальон.
 - Узнаешь себя, Томмазо?
 - Рисунок великолепный. Но это не я.
 - Нет, ты - такой, каким я тебя вижу.
 - Это лишает меня последней веры... Вы лишь подтвердили  то,  о  чем  я
догадывался с самого начала: у меня есть вкус,  я  могу  отличить  хорошую
работу от плохой, но во мне нет творческого огня.
 Томмазо, сгорбившись, сидел на скамье,  Микеланджело,  вскинув  голову,
стоял рядом - любовь к Томмазо словно бы делала его всесильным гигантом.
 -  Томао,  разве  моими  стараниями  Себастьяно   не   стал   известным
живописцем? Разве  я  не  обеспечил  его  крупными  заказами?  А  ведь  ты
одареннее его в тысячу раз.
 Томмазо стиснул челюсти. Отступать и отказываться от  своего  убеждения
он не хотел.
 - Учась у вас, я глубже постигаю природу искусства, но  творческие  мои
способности от этого не возрастут. Вы напрасно теряете время, занимаясь со
мной. Мне не надо больше приходить к вам.
 После ужина Микеланджело уселся за своим длинным столом и начал писать.
К утру он закончил два сонета:

 ЛЮБОВЬ, ДАЮЩАЯ СВЕТ

 Лишь вашим взором вижу сладкий свет,
 Которого своим, слепым, не вижу
 Лишь вашими стопами цель приближу
 К которой мне пути, хромому, нет
 Бескрылый сам, на ваших крыльях, вслед
 За вашей думой, ввысь, себя я движу
 Послушен вам - люблю и ненавижу,
 Я зябну в зной, и в холоде согрет.
 Своею волей весь я в вашей воле,
 И ваше сердце мысль мою живит,
 И речь моя - часть вашего дыханья.
 Я - как луна, что на небесном поле
 Невидима, пока не отразит
 В ней солнце отблеск своего сиянья.

 Когда Томмазо  явился  в  мастерскую,  Микеланджело  подал  ему  первый
стонет.  Томмазо  прочел  стихотворение,  лицо  его  вспыхнуло.  Вынув  из
верстака второй листок, Микеланджело сказал:
 - Вот и второе стихотворение, которое я написал:

 О чуждом злу, о чистом говорят,
 О совершенном мире эти очи, -
 Небесных сил в них вижу средоточье,
 За человека гордостью объят!

 Томмазо долго стоял, опустив голову, без  единого  движения.  Потом  он
поднял взор, открытый и ясный.
 - Я недостоин такой любви, но я сделаю все возможное,  чтобы  заслужить
ее.
 - Если нам всегда станут воздавать по заслугам,  -  с  кроткой  улыбкой
ответил Микеланджело, - то как же мы встретим день Страшного Суда!



3

 Он вошел в Сикстинскую капеллу один и, став под многолюдное сборище  из
Книги Бытия, тщательно осматривал алтарную стену.
 С краю потолка, на своем мраморном троне, восседал Иона -  этот  пророк
из Ветхого завета будет теперь сидеть над головой творящего суд Христа  из
Евангелия.
 Стена, распростершаяся почти на восемь сажен  в  вышину  и  на  пять  с
лишним в ширину, вся была заполнена и расписана в нижнем  ее  поясе  были
изображены шпалеры, почти в точности такие, как и на боковых  стенах  над
престолом были  две  фрески  Перуджино  -  "Спасение  младенца  Моисея"  и
"Рождество Христово" выше располагались два окна, парные окнам на боковых
стенах, с портретами двух первых пап - Святого Лина  и  Святого  Клита,  а
затем, в самом верху, в  четвертом  ярусе,  были  два  его,  Микеланджело,
собственных люнета, расписанных изображениями предшественников Христа.
 Снизу стена была задымлена запачкана и повреждена она была и во втором
ярусе, а вверху виднелись подтеки от сырости пыль, сажа и копоть от свеч,
зажигаемых на  алтаре,  покрывала  всю  ее  поверхность.  Микеланджело  не
хотелось уничтожать фрески Перуджино, но поскольку требовалось сбить и два
его собственных люнета, его нельзя будет  упрекнуть  в  мстительности.  Он
устранит два мешающих ему окна,  возведет  совершенно  новую,  из  свежего
кирпича, стену - он поставит ее чуть наклонно, отведя низ дюймов на десять
вглубь, так, чтобы пыль, грязь и сажа не прилипали к ней столь легко.
 Папа Павел охотно дал свое согласие на все