.
 - Мне хочется собрать всех художников, которые работали у Гирландайо, -
Буджардини, Тедеско, Чьеко, Бальдинелли, Якопо.
 - Буджардини приедет, можешь не сомневаться. Тедеско тоже приедет, хотя
я не уверен, что он хоть на шаг продвинулся в своих познаниях  живописи  с
тех пор, как ушел от Гирландайо. Якопо поедет куда  угодно,  лишь  бы  ему
платили деньги. А если говорить о Чьеко и Бальдинелли, так я даже не знаю,
занимаются ли они теперь искусством.
 - Кого же еще можно позвать?
 - В первую очередь  Себастьяно  да  Сангалло.  Он  считает  себя  твоим
последователем, каждый день рисует с твоих "Купальщиков",  разъясняя  твою
работу молодым художникам. А пятого человека я  должен  поискать.  Это  не
просто  -  собрать  вместе  сразу  пятерых  художников,  которые  были  бы
свободны.
 - Я тебе дам, если  ты  не  возражаешь,  список  красок,  которые  надо
заказать во Флоренции. В Риме краски никуда не годятся.
 Граначчи хитро посмотрел на своего друга.
 - Сдается мне, что ты не находишь в Риме ничего хорошего.
 - Да разве может флорентинцу что-нибудь понравиться в Риме?
 - Мне, наверное, что-то все-таки понравится. Я слышал об  изысканных  и
красивых куртизанках, имеющих тут очаровательные виллы. Раз я должен  жить
в Риме и помогать тебе штукатурить  твой  плафон,  мне  надо  найти  здесь
хорошую любовницу.
 Микеланджело получил письмо с известием, что скончался дядя  Франческо.
Тетя Кассандра, прожив  в  семье  Буонарроти  сорок  лет,  возвратилась  в
родительский свой дом и возбудила судебное дело против  Буонарроти,  чтобы
заставить их вернуть ей ее приданое  и  заплатить  долги  Франческо.  Хотя
настоящей дружбы между Микеланджело и дядей  Франческо  никогда  не  было,
чувство кровного родства говорило в нем очень сильно. Его печалила  мысль,
что ушел из жизни второй по старшинству в семействе Буонарроти.  И  помимо
того на  Микеланджело  ложилась  новая  забота:  отец  явно  хотел,  чтобы
Микеланджело занимался судебным делом  с  Кассандрой,  нанимал  нотариуса,
следил за процессом...
 На следующий день он собрал все свое мужество я опять пошел в  Систину.
Там уже  действовал  Браманте,  распоряжаясь  артелью  плотников,  которые
подвешивали под потолком на веревках деревянную платформу. Они просверлили
в бетонном своде сорок отверстий, вставили в них трубки и пропускали через
них веревки, сходившиеся воедино вверху, на военной площадке.
 - Вот подмостки, на которых ты будешь толочься до конца жизни.
 - Считай так, Браманте, если тебе угодно, но пройдет несколько  месяцев
- и, увидишь, все будет кончено.
 Браманте закашлялся, будто в горло  ему  попала  муха.  Ведь  без  его,
Браманте, совета папа едва ли взвалил бы эту работу на флорентинца.  Хмуря
брови, Микеланджело осмотрел уже сколоченную платформу.
 - А что ты намерен делать с  дырами  в  потолке,  когда  вынешь  оттуда
трубки?
 - Дыры замажем.
 - И как же ты рассчитываешь снова  подобраться  к  потолку  и  залатать
дыры, когда платформа будет внизу?.. Взлетишь, сидя верхом на орле?
 - ...я не подумал об этом.
 - Так же как и о том,  что  я  буду  делать  с  сорока  отвратительными
заплатами из бетона в середине плафона,  когда  мне  придется  заканчивать
живопись. Позволь мне обсудить все это с первосвященником.
 Папа в тот час диктовал своим секретарям несколько писем  одновременно.
В ясных и коротких выражениях Микеланджело объяснил, что его беспокоит.
 - Понимаю,  -  сказал  Юлий.  И,  с  озадаченным  выражением  лица,  он
повернулся к Браманте. - Так как  же  ты  рассчитывал  поступить  с  этими
дырами?
 - Просто оставить их, как мы оставляем отверстия в стенах зданий, когда
убираем  подпорки,  на  которых  держатся  леса.  Ничего  другого  тут  не
придумаешь.
 - Это правда, Буонарроти?
 - Конечно же нет, святой отец. Я придумаю такие леса, которые не  будут
даже прикасаться к потолку. Тогда роспись останется непопорченной.
 - Я верю тебе. Разбери платформу, которую построил Браманте, и  возводи
свои леса. Камерарий, ты оплатишь все расходы по новым лесам Буонарроти.
 Уже распрощавшись,  Микеланджело  обернулся  и  увидел,  как  Браманте,
скривись, покусывал губы.
 Он приказал плотникам разобрать готовую платформу. Когда  все  плахи  и
веревки лежали на полу, сутулый Моттино, старшина артели, спросил:
 - Эти доски мы пустим на новые леса?
 - Да, пустим. Но веревки мне не нужны. Ты можешь взять их себе.
 - Веревки - вещь дорогая. Вы можете продать их за большие деньги.
 - Веревки твои.
 Моттино сильно взволновался.
 - Ведь выходит, что у меня будут деньги на приданое дочери. Теперь  она
может выйти замуж. В Риме говорят, что с вами трудно  иметь  дело,  мессер
Буонарроти. Теперь я вижу, что это неправда. Да будет с вами благословение
божье!
 - Именно в этом я и нуждаюсь, Моттино. В  божьем  благословении.  А  ты
завтра будь снова здесь.
 Всю ночь он  обдумывал,  как  строить  леса,  и  убедился,  что  лучшая
мастерская - это его собственная голова. Таких подмостков, какие он обещал
папе построить, он нигде и никогда не видел, и  их  надо  было  изобрести.
Резной преградой работы Мино да Фьезоле Сикстинская  капелла  делилась  на
две части. Одна из них - ее Микеланджело должен был расписывать  первой  -
предназначалась для мирян,  другая,  большая,  называемая  пресбитериумом,
отводилась кардиналам. За ней шел уже алтарь и трон  папы.  Примыкающая  к
трону стена была украшена фреской "Успение Богородицы"  работы  Перуджино,
былого врага Микеланджело.  На  редкость  прочные  боковые  стены  капеллы
способны были выдержать какое угодно давление. Если он построит помост  из
досок, крепко упертых в стены, так, чтобы эти доски давали выгиб,  то  чем
больший вес будет давить на них, тем больший распор примут на себя стены и
тем надежнее окажется весь  его  помост.  Задача  состояла  в  том,  чтобы
упереть  концы  досок  в  стены  как  можно  прочнее,  поскольку  выбивать
углубления  в  стенах  было  невозможно.  И  тут   Микеланджело   вспомнил
выступающий над стенами карниз: если он и не выдержит веса  всех  лесов  и
находящихся на них людей, то упор для досок он даст вполне достаточный.
 - Что же, может, так именно оно и выйдет, - отозвался  на  этот  проект
Пьеро Росселли, которому не раз приходилось  строить  для  себя  леса.  Он
указывал  Моттино,  как  крепить  доски  и  настилать  помост.  Вместе   с
Микеланджело он испытывал  его  прочность,  вызывая  плотников  одного  за
другим наверх. Чем больше был  груз,  тем  крепче  становились  подмостки.
Микеланджело и Росселли торжествовали. Хотя  это  была  и  очень  скромная
победа, она все же  придавала  им  сил,  чтобы  взяться  за  постылый,  но
неизбежный, тяжелый труд.
 Арджиенто писал, что ему нельзя покинуть брата,  тюка  не  будет  убран
урожай. Не смог созвать художников в Рим и Граначчи, сколько писем  он  ни
рассылал.
 - Придется мне ехать во Флоренцию самому и помочь кому  надо  завершить
начатые работы. На это уйдет,  может,  месяца  два,  зато  я  обещаю  тебе
привезти сюда всех, кого ты желаешь.
 - А я буду тем временем готовить рисунки. Когда ты возвратишься,  можно
будет приняться за картоны.
 Надвигалось тяжкое лето. От болот ползли ядовитые испарения. Людям было
трудно дышать. Половина жителей города болела - у одного ломило голову,  у
другого  кололо   в   груди.   Росселли,   единственный   теперь   товарищ
Микеланджело, в эти душные дни удрал в горы. Лазая по подмосткам то вверх,
то вниз, Микеланджело жестоко страдал: его руки жаждали молотка  и  резца,
но, преодолевая  гнетущую  духоту,  ему  приходилось  делать  по  масштабу
рисунки к тем двенадцати падугам плафона, на которых было намечено  писать
Апостолов, вырезать из бумаги формы люнетов и распалубок,  предназначенных
к росписи обычным, как выражался папа, орнаментом. Уже  с  утра  от  свода
Систины шел жар, будто от печи, и Микеланджело жадно хватал ртом воздух. В
самые знойные послеобеденные часы он, словно опьяненный  каким-то  зельем,
ложился спать, а ночью, забравшись в сад,  работал:  надо  было  обдумать,
какой пристойной росписью покрыть почти сто двадцать три квадратных сажени
потолка с  золотыми  звездами,  штукатурку  которого  предстояло  сбить  и
заменить свежей.
 Была жара, было удушье и одиночество - какое-то  разнообразие  в  жизнь
внес только приезд сеттиньянского каменотеса Мики: Лодовико  разыскал  его
во Флоренции и направил к Микеланджело, тем более что  Мики  давно  мечтал
побывать в Риме. Мики было под пятьдесят  рябой,  неуклюжий  и  жилистый,
весь в шишках, он был скуп  на  слова  и  говорил,  как  истый  каменотес,
отрывисто, укорачивая фразы. Мики умел готовить  несколько  самых  простых
сеттиньянских кушаний, а до его приезда Микеланджело неделями жил на одном
хлебе и легком вине.
 В сентябре приехал Граначчи и привез с  собой  всю  боттегу.  Глядя  на
бывших  учеников  Гирландайо,  Микеланджело  изумился:  так   сильно   они
постарели. Несмотря на то что Якопо по-прежнему был тонок и строен, от его
темных, под цвет живых карих глаз, волос  мало  что  осталось,  а  морщины
вокруг рта при смехе обозначались глубоко и жестко Тедеско, из щегольства
запустивший густую бороду, еще более рыжую, чем его шевелюра, погрузнел  и
приобрел противные повадки, служившие  постоянной  мишенью  для  острот  и
шуток Якопо. Все  еще  круглолицый,  как  луна,  с  круглыми  же  глазами,
Буджардини  не  мог  скрыть  на  макушке  небольшой  лысины,  напоминавшей
тонзуру. Себастьяно да Сангалло, новый член артели, держался с еще большей
глубокомысленностью и важностью, чем в ту пору, когда  Микеланджело  видел
его в последний раз, за что художники  звали  его  теперь  Аристотелем.  В
честь своего  дяди  Джулиано  он  носил  пышные  восточные  усы.  Доннино,
единственного из приехавших, с кем  Микеланджело  был  незнаком,  Граначчи
рекомендовал как "хорошего рисовальщика, лучшего из  всей  компании".  Ему
было сорок два года, во  внешности  его  проглядывало  что-то  ястребиное:
тонкий, резко очерченный нос, узкое длинное лицо, узкие, точно щели, глаза
и такие же губы.
 Как только Граначчи убедился, что его любовница,  которую  он  содержал
все лето, еще помнит и ждет его, боттега устроила вечеринку. В  Тосканской
траттории Граначчи заказал белого вина  фраскати  -  оно  было  в  больших
флягах - и дюжину лотков с закусками. Приложившись  раза  три  к  фляге  с
вином,  Якопо  стал  рассказывать  историю  о  том,  как   некий   молодой
флорентинец ходил каждый вечер в Баптистерий и  громко  взывал  к  Святому
Иоанну, моля его поведать ему о поведении  своей  жены  и  будущей  судьбе
маленького сына.
 - А я взял спрятался за  алтарем  и  говорю:  "Жена  твоя  обыкновенная
шлюха, а сына твоего - повесят!" Знаете, что он ответил? "Ты мне противен,
Святой Иоанн, и от тебя никогда нельзя было  добиться  правды.  Поэтому-то
тебе и отрубили голову!"
 Когда хохот стих, Буджардини заявил, что ему очень  хочется  нарисовать
портрет Микеланджело. Взглянув на его  рисунок,  Микеланджело  воскликнул:
"Буджардини, зачем же ты пересадил один мой глаз к  самому  виску!"  Потом
художники затеяли игру - все рисовали, состязаясь с Доннино,  и  дали  ему
победить себя, чтобы он завтра накормил всех за свой счет обедом.
 Микеланджело купил в  Трастевере  вторую  широкую  кровать.  Сам  он  с
Буджардини и Сангалло спал в комнате подле мастерской, а Якопо, Тедеско  и
Доннино спали в  комнате  внизу,  под  прихожей.  Достав  досок  и  козлы,
Буджардини и Сангалло сколотили рабочий стол и поставили  его  в  середине
комнаты, достаточно просторной для всех  шестерых.  В  десять  часов  утра
явился Граначчи.
 - Эй, - закричал Якопо, обернувшись к товарищам. - Не давайте  Граначчи
брать в руки ничего тяжелого, разве что угольный карандаш:  иначе  у  него
подломятся ноги.
 Эта ироническая сентенция Якопо как  бы  заменила  молебен,  и  боттега
сразу принялась за работу со всею серьезностью.
 Микеланджело разостлал на  столе  сделанный  в  точных  масштабах  план
плафона. Обширные падуги по  торцовым  сторонам  капеллы  он  отводил  для
Святого Петра и Святого Павла на пяти малых падугах по  одной  продольной
стене должны были быть написаны Матфей, Иоанн, Андрей, Варфоломей и  Иаков
Старший, а по другой стороне - Иаков Младший,  Иуда,  нареченный  Фаддеем,
Филипп, Симон и  Фома.  Микеланджело  сделал  четкий  набросок  одного  из
Апостолов, сидящего на троне с высокой спинкой по  обеим  сторонам  трона
были пилястры на них, рядом с месяцеобразными волютами,  были  изображены
крылатые кариатиды, выше них помещались четыре овальных медальона.
 К началу октября в доме Микеланджело был полнейший беспорядок: никто  и
не думал прибирать постель, варить пищу или подметать полы. Приехавший  из
Феррары Арджиенто был прямо-таки очарован тем, что  ему  придется  жить  в
обществе шести  компаньонов  и  целыми  днями  мыть,  скрести  и  вычищать
загрязненные  комнаты,  готовить  завтраки,   обеды   и   ужины.   Немного
приглядевшись к делам и узнав, над каким заказом Микеланджело трудится, он
горестно говорил:
 - Я хочу работать по камню, быть скульптором.
 - Я тоже хочу быть скульптором, Арджиенто.  И  мы  будем  скульпторами,
уверяю тебя, - только ты наберись терпения и помоги мне зашлепать красками
этот проклятый потолок.
 Каждому из своих шести помощников Микеланджело отвел участок свода  для
разработки  орнамента:  розеток,  рамок,  кружков,  деревьев  и  цветов  с
распустившимися листьями, волнообразных линий, спиралей. Мики, как заметил
Микеланджело, очень полюбил растирать краски, Сам Микеланджело рассчитывал
готовить картоны для большинства Апостолов, два-три картона мог написать и
Граначчи, по одному картону, возможно, изготовили бы Доннино  и  Сангалло.
Он уже потратил пять месяцев, чтобы дойти до сегодняшней стадии работы,  а
теперь когда у него под рукой все нужные помощники  и  дело  сдвинулось  с
мертвой точки, Микеланджело был уверен, что он распишет весь плафон в семь
месяцев. Таким образом, он отдаст этой капелле год  своей  жизни.  А  если
начать счет с того дня, когда он впервые приехал в Рим, чтобы  вступить  в
переговоры с папой Юлием, это составит четыре года. Он закончит всю работу
к маю и после этого или возьмется за свои мраморы для гробницы, или  уедет
домой, к Гераклову блоку, который гонфалоньер Содерини  уже  доставил  для
него во Флоренцию.
 Но не все складывалось именно так,  как  хотел  бы  Микеланджело.  Хотя
Доннино  оказался  действительно  прекрасным  рисовальщиком,  как  его   и
рекомендовал Граначчи, он очень робел переносить сделанные им наброски  на
красочные картоны. Якопо был великолепен в остротах и шутках  и  развлекал
всю артель, но работы он исполнял в свои тридцать пять лет не больше,  чем
когда-то  в  пятнадцать.  Тедеско  проявлял  неуверенность  и  слабость  в
живописи. Сангалло отваживался на все,  что  Микеланджело  только  поручал
ему, но  у  него  не  хватало  опыта.  На  Буджардини  можно  было  вполне
положиться, но, как некогда в мастерской  Гирландайо,  он  изображал  лишь
плоские стены и окна, троны и пилястры.  Граначчи  в  самом  деле  написал
картон с собственноручным Апостолом, и написал хорошо, но он мало работал,
весь отдавшись римским развлечениям. К тому же он не хотел брать денег  за
работу, и по  этой  причине  Микеланджело  не  мог  навязывать  ему  более
продолжительный рабочий день. Сам он трудился вдвое больше и тяжелее,  чем
предполагал, приступая к  делу,  и  все  же  ему  было  ясно,  что  работа
продвигается медленно, хотя уже близился ноябрь месяц.
 Наконец, пришло время - это было  в  первую  неделю  декабря,  -  когда
Микеланджело и его товарищи были готовы покрыть красками центральное  поле
плафона. Подле одной стены Микеланджело должен был писать Святого  Иоанна,
а место напротив было отведено для  Святого  Фомы,  над  которым  трудился
Граначчи. Задачей остальных, кто работал на лесах во главе  с  Буджардини,
было  заполнить  орнаментами  пространство   свода   между   двумя   этими
Апостолами. Еще накануне назначенного дня Пьеро Росселли  положил  толстый
слой штукатурки и зарешетил  то  место,  где  предстояла  работа  теперь,
прежде чем на нее лягут краски, ему оставалось  лишь  покрыть  эту  грубую
поверхность свежим слоем раствора.
 С рассветом все двинулись к Систине - Мики правил осликом,  запряженным
в тележку - тележка была нагружена ведрами,  кистями,  горшками  с  сухими
красками,  картонами,  кипами  рисунков,  костяными  шильцами,  мисками  и
бутылями с разведенной краской на куче песка и извести  в  тележке  сидел
еще и Росселли. Микеланджело и Граначчи шли впереди, Буджардини и Сангалло
шагали сразу за ними, Тедеско, Якопо и Доннино  замыкали  шествие.  Где-то
глубоко внутри, под ложечкой, Микеланджело ощущал холод и  пустоту,  но  у
Граначчи настроение было самое веселое.
 - Как вы себя чувствуете, маэстро Буонарроти?"  Могли  вы  когда-нибудь
вообразить, что будете шагать во главе  собственной  боттеги,  направляясь
исполнить заказ на фреску?
 - Не представлял себе этого даже в самых диких ночных кошмарах.
 - Хорошо, что мы с тобою возились в свое время так терпеливо.  Помнишь,
как братья Гирландайо учили тебя пользоваться  инструментом  при  разбивке
стены на квадраты? Как Майнарди заставлял тебя  покрывать  тела  темперой,
Давид делать кисти из щетины белых свиней?..
 - А Чьеко и Бальдинелли называли меня мошенником, когда  я  отказывался
раскрашивать крылышки у ангела? Ах, Граначчи, и зачем только я ввязался  в
эту историю с фресками! Что я в них понимаю!



11

 Работа шла дружно мешки  с  известью  поднимали  наверх,  и  тут  Мики
замешивал штукатурку, а Росселли искусно  накладывал  ее  на  тот  участок
плафона, который предстояло сегодня расписать  он  бдительно  следил,  не
слишком ли быстро высыхает штукатурка, и время от времени взбрызгивал  ее.
Изо всех сил старался даже Якопо, перенося краски картона на  плафон,  где
острием шильца из слоновой кости Буджардини уже обозначил рисунок.
 После того как краски просохли, Микеланджело остался на  лесах  один  и
стал смотреть, что получилось. Была расписана уже седьмая часть потолка, и
можно было представить, какой вид примет весь свод, когда живопись покроет
и остальную его площадь. Папа достигнет своей цели  -  зрителей  не  будут
больше раздражать выступы распалубок, неясно маячившие люнеты или неуклюже
спланированный свод с однообразными кружками золотых звезд. Апостолы с  их
пышными тронами, яркие краски,  сияющие  на  пространстве  ста  квадратных
сажен, скроют дурную архитектуру и отвлекут от нее взоры прихожан.
 Но высокая ли по своим достоинствам  выходит  у  него  работа?  Творить
самое лучшее, самое совершенное из возможного - это было  в  существе  его
натуры, в крови ему постоянно хотелось превзойти границы своего умения  и
способностей, ибо он тогда лишь  был  удовлетворен  своей  работой,  когда
создавал нечто свежее, непохожее на то, что было  раньше  и  что  осязаемо
расширяло само понятие искусства. Если дело касалось достоинств работы, он
никогда не шел ни на  какие  уступки  -  предельная  добросовестность  как
человека и как художника была той скалой, на которой зиждилась его  жизнь.
Лишь пошатни он эту скалу, прояви безразличие, не заставь  себя  трудиться
так, чтобы падать с ног от изнеможения, поступись своим неистовым  рвением
- что тогда осталось бы от него самого?
 Он мог отлить бронзовую статую папы Юлия вдвое  быстрей,  если  бы  его
удовлетворяла просто приличная статуя и никто не стал  бы  упрекать  его,
тем более что литье бронзы не было его  ремеслом,  а  заказ  навязали  ему
силой. Но он потратил отнявшие у него столько энергии месяцы,  ибо  хотел,
чтобы эта работа возвысила его имя, весь его род и всех  людей  искусства.
Если бы он мог тогда пойти на то, чтобы создать просто  приемлемую  статую
Юлия, ему, вероятно, было бы легче смирить свой  дух  сейчас  и  расписать
плафон тоже ли