их саду.  Кузены  обращались  с  ним  как  с  другом,  часто
зазывали его, прямо в рабочей  одежде,  в  комнаты,  предлагая  посмотреть
новую картину или украшенный миниатюрами манускрипт. Несмотря на  студеную
погоду, он не ел и не пил вплоть до полудня и возвращался домой с отменным
аппетитом, чем восхищал Лукрецию. Им был доволен теперь даже Лодовико.
 Сад у Пополано был  разбит  и  подстрижен  по  всем  правилам,  обнесен
высокой стеной, была там и крытая галерея, в которой Микеланджело спасался
от холода. Работать в ней было удобно, но  Микеланджело  не  испытывал  ни
радости, ни творческого воодушевления. И  он  все  время  спрашивал  себя:
"Почему?"
 Сюжет был интересный: юный Иоанн идет с проповедью в пустыню.  "Сам  же
Иоанн имел одежду из верблюжьего волоса и пояс кожаный на чреслах своих а
нищею  его  были  акриды  и  дикий  мед".  Во  Флоренции  скопилось  много
изображений Святого Иоанна: "Иоанн,  совершающий  обряд  крещения"  Андреа
Пизано на дверях Баптистерия,  бронзовая  статуя  Гиберти  в  Орсанмикеле,
мраморное изваяние Донателло на  Кампаниле,  фреска  Гирландайо  в  церкви
Санта Мария Новелла, "Крещение Христа" Верроккио,  написанное  для  церкви
Сан Сальви с участием Леонардо да Винчи.
 Читая Библию, Микеланджело решил, что Иоанну было всего лет пятнадцать,
когда он направился с проповедью к  самаритянам  в  палестинскую  пустыню.
Большинство изображений  показывало  его  совсем  мальчиком,  с  тоненькой
фигуркой, с детским  лицом.  Но  это  было  едва  ли  необходимо.  Ведь  в
пятнадцать лет многие итальянские молодые люди были уже мужчинами.  Почему
же Святому Иоанну не быть крепким, здоровым юношей, вполне готовым  к  тем
суровым испытаниям, навстречу  которым  он  шел?  Почему  Микеланджело  не
изваять одну из тех излюбленных им фигур, над какими он работал  с  особым
жаром?
 Тревога и смута в городе - не она ли убивала в  нем  воодушевление,  не
сна ли заставляла его раздумывать о своем месте в отцовской семье?  Кругом
носились самые разные, порой дикие слухи, повсюду царил  страх,  говорили,
что Савонарола взял управление городом полностью и своя руки.  Отказавшись
вступить в лигу итальянских городов-государств. Флоренция  опасалась,  что
лига навяжет ей в правители Пьеро, что город вновь подвергнется  нашествию
неприятеля. Венеция, герцог Сфорца в Милане, папа Борджиа в  Риме  считали
Пьеро подходящим союзником в борьбе с Савонаролой и  помогли  ему  собрать
десять тысяч дукатов для оплаты наемных войск.
 Но в опасности было прежде всего искусство. Художники жили и работали в
тревожном мире. И поистине, суждено ли им было  когда-то  жить  в  другом,
более спокойном мире?
 Или трудности Микеланджело заключались в том, что, как и раньше, он  не
мог уяснить себе значение Святого Иоанна,  его  роль.  Зачем  господь  бог
должен был посылать кого-то, чтобы подготовить пришествие  Иисуса  Христа?
Если в господней воле нарушить все законы природы и творить чудеса,  чтобы
убедить сомневающихся, зачем же было заранее прокладывать  путь  для  сына
божьего?
 У Микеланджело был пытливый ум. Он чувствовал  необходимость  добраться
до сути вещей, до подоплеки философских положений. Он читал историю Иоанна
у Матфея:
 "В те дни приходит Иоанн Креститель, и проповедует в пустыне Иудейской,
и говорит: покайтесь ибо приблизилось царствие небесное. Ибо  он  тот,  о
котором сказал пророк Исайя: глас вопиющего в  пустыне:  приготовьте  путь
господину, прямыми сделайте стези ему".
 Но пятнадцатилетний мальчик, впервые идущий проповедовать, не мог  быть
старше того человека, который позднее крестил Иисуса. Каким же он все-таки
был, этот Креститель, как выглядел? Каково его  значение  в  христианстве?
Был ли его подвиг необходим или он только служил исполнением пророчества в
Ветхом завете, - ведь  первые  христиане  считали,  что  чем  прочнее  они
утвердят свою веру на Ветхом завете, тем больше будет у  нее  возможностей
выжить и сохраниться.
 Если Микеланджело и не был искушенным богословом, он был добросовестным
мастером. Он затратил не  одну  неделю,  бродя  по  городу  и  зарисовывая
каждого юношу, который соглашался задержаться на месте несколько минут.  И
хотя он не собирался высекать Иоанна необыкновенно сильным  человеком,  он
не хотел его представить  и  тем  хрупким,  изнеженным  подростком,  какие
украшали церкви Флоренции. Так он замыслил своего Иоанна так его изваял -
пятнадцатилетним юношей, с гибким,  прикрытым  лишь  повязкой  на  бедрах,
телом. Нимб вокруг головы он отверг, отверг и традиционный длинный  крест,
который нес в руках Иоанн у Донателло, ибо Микеланджело не думал, что юный
Иоанн носил с собой крест за много лет до того, как крест  вошел  в  жизнь
Иисуса. Получился живой, полнокровный портрет юноши  закончив  полировать
изваяние, Микеланджело все еще не знал, какой смысл он вложил в него.
 Кузены Медичи и не требовали смысла. Они были весьма  довольны  работой
Микеланджело и поставили статую в нишу тыльной стены сада - из задних окон
дворца  ее  хорошо  было  видно.  Они  заплатили  Микеланджело  все,   что
оставалось  заплатить,  и  сказали,  что   с   удовольствием   предоставят
Микеланджело свой сад под мастерскую и на будущее.
 Но они и не заикнулись о новом заказе.
 - Я не вправе обижаться, - говорил  совсем  захандривший  Микеланджело,
встретясь с Граначчи. - "Иоанн" у меня вышел самый обыкновенный, в нем нет
искры божьей. Я научился высекать круглые статуи,  но  разве  мне  удалось
создать хоть одно действительно выдающееся изваяние в круглой  скульптуре?
Теперь, когда мне скоро будет двадцать один год, я знаю и умею,  пожалует,
меньше, чем тогда, когда мне было семнадцать. Как это может быть?
 - Это не так.
 - Бертольдо  мне  говорил:  "Скульптор  должен  создать  целое  полчище
статуй".  Я  изваял  за  эти  четыре  года  шесть  скульптур:   "Геракла",
деревянное "Распятие", "Ангела", "Святого Петрония" и "Святого  Прокла"  в
Болонье, а теперь вот "Святого Иоанна". Но только в  "Прокле"  есть  нечто
действительно самобытное.
 В свой день рождения он уныло побрел в мастерскую в саду Пополано.  Там
на рабочем верстаке он неожиданно увидел глыбу  белого  мрамора.  По  всей
глыбе, рукою Граначчи, угольным карандашом было написано:
 "Руби снова!".
 И он тут же начал рубить. Не сделав ни одного рисунка, не слепив модели
в воске или в глине, он стал высекать маленького мальчика -  мысль  о  нем
зародилась еще в ту пору, когда он трудился над  "Иоанном":  ему  хотелось
изваять в древнеримском духе  пухлого,  полного  языческих  сил,  крепкого
малыша. Он и не думал, что создаст нечто серьезное, он смотрел на это  как
на забаву, простое упражнение, желая рассеяться после смутных раздумий  об
Иоанне. И вот уже мраморная крошка и пыль летела из-под резца, и из  глыбы
возникал прелестный спящий ребенок лет шести правую руку он подложил  под
голову, а ноги привольно раскинул в стороны.
 Эта  работа  заняла  у  Микеланджело  всего  несколько  недель:  он  не
рассчитывал  достичь  какого-то  совершенства  и  не  собирался  продавать
"Мальчика". Он изваял его ради удовольствия, словно бы  играя,  и  теперь,
когда  мрамор  был  уже  отполирован,  он  хотел  вернуть  его   Граначчи,
сопроводив такой надписью:
 "Вот твоя глыба, только чуть попорченная".
 Но Лоренцо  Пополано  заставил  его  изменить  свои  намерения.  Увидав
готовую статую, он расплылся в радостной улыбке:
 - Если бы ты сумел придать мрамору такой вид,  будто  он  долгое  время
пролежал в земле, то я сбыл бы его в Риме за античного Купидона. Ты можешь
это сделать?
 - Кажется, могу. Однажды я подделал под старину целую папку рисунков.
 - В таком  случае  ты  продашь  своего  "Мальчика",  заполучив  гораздо
большую сумму. У меня там есть ловкий торговец, Бальдассаре дель Миланезе.
Он все нам и промыслит.
 Микеланджело выдел достаточно греческих и римских статуй, чтобы  знать,
как должен выглядеть теперь его мрамор. Для пробы  он  начал  дело  с  тех
кусков и обломков, которые остались от работы над "Мальчиком". Он  втирал,
прямо пальцами, в кристаллы мрамора  влажную  землю,  потом,  пройдясь  по
поверхности наждачной бумагой, еще раз вымазал камень грязью, придав  всем
его выступам коричневато-ржавый цвет кистью из жесткой щетины  он  втирал
эту землистую окраску как можно прочнее и глубже.
 Уверившись, что все идет хорошо, он принялся  за  самого  "Мальчика"  и
работал очень старательно, даже с увлечением мысль об  искусной  подделке
под древность занимала его сейчас не меньше, чем сам процесс ваяния, когда
он только создавал статую.
 Лоренцо был вполне удовлетворен достигнутым результатом.
 - Это убедит кого угодно.  Бальдассаре  обеспечит  тебе  хорошую  цену.
Через несколько дней я отправляю в Рим кое-какие грузы, пошлю туда и  твое
изваяние.
 Лоренцо все предугадал без ошибки: "Мальчика" купил первый же клиент, к
которому Бальдассаре обратился, - кардинал Риарио ди Сан Джордже, внучатый
племянник папы Сикста Четвертого. Лоренцо высыпал в руки Микеланджело кучу
золотых монет  -  тридцать  флоринов.  Однако  Микеланджело  полагал,  что
античный Купидон, проданный  в  Риме,  даст  ему  по  крайней  мере  сотню
флоринов. Но даже и полученная сумма вдвое превышала то, на что можно было
рассчитывать в самой Флоренции, где, пожалуй, и не нашлось  бы  ни  одного
покупателя: отряды Юношеской армии  Савонаролы,  врываясь  в  дома,  силой
отнимали у горожан все языческие изображения.
 Незадолго до великого поста Микеланджело встретил  брата  Джовансимоне:
тот быстро шагал по Виа Ларга во главе шеренги юнцов в белых одеяниях -  в
руках у них были зеркала, шелковые и бархатные  женские  платья,  картины,
статуэтки и ларцы,  инкрустированные  драгоценными  камнями.  Микеланджело
схватил брата за плечи, у того едва не выпала из рук ноша.
 - Джовансимоне! Я живу дома вот уже четыре месяца, а тебя не  видал  ни
разу.
 Джовансимоне сжал свободной рукой руку брата и широко улыбнулся.
 - Знаешь, сейчас нет ни минутки  поговорить  с  тобою.  Приходи  завтра
вечером на Площадь Синьории. Приходи непременно.
 То грандиозное зрелище, которое было устроено на  следующий  вечер,  не
мог пропустить ни Микеланджело,  ни  любой  другой  флорентинец.  Сразу  с
четырех концов города, шагая поенным строем, в белых балахонах, на площадь
Синьории выходила Юношеская армия - впереди  шли  барабанщики,  трубачи  и
юноши с жезлами, у всех в  руках  были  ветви  оливы,  и  все,  скандируя,
кричали: "Да здравствует Христос,  царь  Флоренции!  Да  здравствует  дева
Мария, царица!" Здесь, прямо перед  дворцом,  было  установлено  громадное
дерево. Вокруг этого дерева возвышался в виде пирамиды деревянный  эшафот.
Флорентинцы и жители близлежащих селений потоком шли  и  шли  на  площадь.
Место вокруг эшафота было ограждено веревками, и его охраняли  монахи  Сан
Марко, выстроившиеся цепью, рука в руке тут же с видом повелителя стоял и
Савонарола.
 Юноши в белых балахонах стали складывать вещи для костра.  Сначала  они
кидали в кучу связки фальшивых волос, коробочки с румянами, духи, зеркала,
рулоны французских  шелков,  шкатулки  с  бисером,  серьгами,  браслетами,
модными пуговицами. Затем туда  полетели  принадлежности  всяких  забав  и
развлечений, дождем посыпались, взмывая и подпрыгивая  в  воздухе,  колоды
карт, стаканчики для игры в кости, шахматные доски вместе со всеми пешками
и фигурами.
 Поверх этой огромной  груды  укладывали  книги,  переплетенные  в  кожу
манускрипты, сотни рисунков, картин, все произведения античной скульптуры,
какими только завладели удальцы  из  Юношеской  армии.  Потом  туда  стали
шнырять виолы, лютни и шарманки - их прекрасные формы  и  мерцающая  лаком
древесина придавали этой невообразимом сцене оттенок вакханалии,  -  затем
пошли в ход маски, карнавальные наряды, резная слоновая кость  и  предметы
восточного ремесла: перстни, броши и  ожерелья,  -  летя  на  костер,  они
заманчиво  поблескивали.  Микеланджело  увидел,  как  к  костру   пробился
Боттичелли и кинул в него свои наброски с  Симонетты.  Затем  подошел  Фра
Бартоломео со своими этюдами и монахи делла  Роббиа:  неистово  размахивая
руками, они бросали в общую кучу плод долгой своей работы  -  многоцветные
терракотовые изваяния. Толпа отзывалась на это громкими  криками,  и  было
трудно понять, одобряет  она  жертвоприношение  со  страху  или  в  порыве
восторга.
 Следя за зрелищем, на башенном балконе стояли члены Синьории. Юношеская
армия давно уже ходила из дома в дом, выискивая  "произведения  искусства,
противоречащие вере", всяческие украшения и предметы роскоши,  запрещенные
законами. Если  найденная  добыча  не  удовлетворяла  молодых  людей,  они
выгоняли  хозяев  из  дома,  предавая  его   разграблению.   Синьория   не
предприняла  ничего,  чтобы  защитить  город  от  этих  "ангелов  и  белых
рубашках".
 Савонарола вскинул  вверх  руки,  требуя  тишины.  Монахи,  ограждавшие
эшафот, разомкнули живую цепь и  тоже  воздели  руки  к  небу.  На  пустом
пространстве появился некий монах с горящим факелом и тут же передал  этот
факел Савонароле. Тот поднял его высоко над собой и оглядел площадь. Затем
он пошел вокруг приготовленной для огня пирамиды и,  поднося  факел  то  к
одному месту, то к другому, поджег ее со всех сторон. И эшафот, и  дерево,
и вся груда сваленных вещей занялись плотным высоким пламенем.
 Юноши в белых балахонах строем двинулись вокруг костра и  снова  не  то
кричали, не то пели: "Да здравствует Христос! Да здравствует дева  Мария!"
Теснившаяся на площади толпа громко отвечала: "Да здравствует Христос!  Да
здравствует дева Мария!"
 У Микеланджело  навертывались  на  глаза  слезы.  Он  вытирал  их,  как
ребенок, тыльной стороной ладони.  Слезы  текли,  и,  когда  пламя  костра
взметнулось прямо к небу, а дикие крики  и  пение  зазвучали  еще  громче,
Микеланджело почувствовал, что слезы катятся  у  него  по  токам  и  солью
оседают на губах.
 Всей душой ему хотелось уехать куда-то  далеко,  как  можно  дальше  от
этого города!



15

 В июне к Микеланджело явился от Джованни Пополано грум  и  сказал,  что
тот просит его прийти во дворец и поговорить с одним знатным человеком  из
Рима, интересующимся скульптурой. Лео Бальони,  гость  Пополано,  оказался
очень общительным  и  говорливым  блондином  лет  тридцати.  Он  сразу  же
предложил Микеланджело пройти в сад, в мастерскую.
 - Мои хозяева говорят, что вы превосходный скульптор. Можно  посмотреть
что-нибудь из ваших работ?
 - Здесь у меня ничего нет, кроме "Святого Иоанна". Он установлен  прямо
в саду.
 - А рисунки? Меня интересуют прежде всего рисунки.
 - В таком случае вы почти исключение среди знатоков искусства,  синьор.
Я буду тронут, если вы заглянете в мои папки.
 Лео Бальони перерыл сотни набросков.
 - Вы не оказали бы мне любезность нарисовать что-нибудь на этом  листе,
пусть очень простое? Руку младенца, например?
 Микеланджело мгновенно набросал несколько младенческих фигур  в  разных
позах.
 Помолчав минуту, Бальони сказал:
 - Тут не может быть никаких сомнений. Вы - тот самый скульптор.
 - Какой тот самый?
 - Да тот, что изваял Купидона.
 - Ах, вот как!
 - Извините меня за ухищрения, но я послан во Флоренцию  моим  патроном,
кардиналом Риарио ди Сан  Джордже.  Моя  задача  -  разыскать  скульптора,
изваявшего Купидона.
 - Это я. Бальдассаре дель Миланезе передал мне  за  эту  вещь  тридцать
флоринов.
 - Тридцать? Ведь кардинал заплатил ему двести...
 - Двести флоринов! Так почему... почему же этот вор...
 - Именно такое слово употребил кардинал, - встрепенулся Лео Бальони,  и
глаза его хитро блеснули. - Кардинал заподозрил с самого начала,  что  это
обманщик. Что касается вас лично, то почему бы вам не поехать  со  мной  в
Рим? Вы можете там свести счеты с Бальдассаре. Я уверен,  что  кардинал  с
радостью окажет вам гостеприимство. Он говорил, что тот, кто  способен  на
такую великолепную имитацию, в силах создать еще лучший оригинал.
 Микеланджело   качал   головой,   ошеломленный    подобным    стечением
обстоятельств, но уже твердо решил, что делать.
 - Я захвачу дома кое-что из платья, синьор, и мы тотчас можем ехать.




ЧАСТЬ ПЯТАЯ. РИМ


1

 Он стоял на возвышении к  северу  от  города.  Рим  лежал  внизу  среди
холмов, весь в развалинах, будто после  нашествия  вандалов.  Лео  Бальони
размашисто повел рукой в воздухе, очерчивая стену папы Льва  Четвертого  и
замок Святого Ангела.
 Снова сев на коней, они стали спускаться к Народным  воротам,  миновали
могилу матери Нерона и въехали на небольшую  площадь.  Там  валялись  кучи
отбросов, несло зловонием. По левую руку  тянулся  холм  Пинчио,  заросший
виноградником. Улицы, но которым они проезжали, были узкие,  со  скверными
мостовыми. Шум встречных карет, дребезжавших на неровных каменьях, был так
силен, что Микеланджело едва улавливал  слова  Бальони:  тот  показал  ему
разрушенную гробницу императора Августа, подле которой теперь пасся  скот,
плоское Марсово поле близ Тибра, где жили самые бедные ремесленники  -  их
мастерские ютились между античными дворцами, столь обветшалыми,  что  они,
казалось, могли рухнуть в любую минуту.
 Большая часть зданий, которые проезжал  Микеланджело,  была  разрушена.
Среди обвалившихся камней бродили козы. Бальони объяснил, что  в  минувшем
декабре разлился Тибр, жители укрылись на окрестных  холмах,  проведя  там
трое суток наводнение причинило Риму немалый ущерб в грязном, промозглом
от сырости городе появилась чума, и каждое утро на  острове  посреди  реки
хоронили полторы сотни покойников.
 Микеланджело чувствовал,  что  ему  становится  дурно:  Рим,  праматерь
христианства, оказался грудой развалин, запачканных пометом. Лошади  то  и
дело спотыкались о валявшиеся трупы животных. Тут и там можно было видеть,
как кто-то воровски разбирал стены, похищая камень и пережигая  в  кострах
мраморные плиты и колонны на известь. Заметив перед собой в дорожной грязи
какую-то  античную  статую,  Микеланджело  осторожно  объехал  ее  вокруг
тянулись кварталы заброшенных жилищ, в  трещинах  стен  зеленели  ползучие
растения. Огибая греческий храм, он увидел, что внутри его  колоннады  был
устроен загон для свиней. Из подземного склепа, рядом с которым  виднелись
полузасыпанные землей колонны древнего форума, шел  ужасающий  запах:  уже
сотни лет многие поколения людей пользовались  этим  склепом  как  отхожим
местом.
 Бальони и Микеланджело ехали теперь  по  лабиринту  темных,  извилистых
улиц, столь узких, что по ним едва проходили две лошади бок о  бок  затем
перед путниками открылся театр Помпея - в его зияющих  ямах  и  расщелинах
гнездились обездоленные семьи римлян но вот уже кони  ступили  на  ровную
землю Кампо деи Фиори, где Микеланджело ощутил первые признаки  нормальной
городской жизни:  тут  был  рынок.  Торговые  ряды  показались  ему  очень
опрятными и привлекательными, женщины покупали здесь овощи и  цветы,  сыр,
мясо и рыбу. Впервые с тех пор, как  Микеланджело  спустился  с  холмов  в
город, он взглянул на Бальони и слегка улыбнулся.
 - Что, страшно? - спросил Бальони. - Или интересно?
 - И то и другое вместе. Несколько раз я чуть было  не  повернул  лошадь
назад, чтобы скакать во Флоренцию.
 - Рим - в жалком  состоянии.  Посмотреть  бы  вам  еще  на  паломников,
которые идут сюда со всех концов Европы. Их всюду грабят, на улицах бьют и
давят кавалькады принцев и богачей, в гостиницах кусают блохи, а в церквах
у них отнимают последний динар. Лет шестьдесят  назад  Браччиолини  писал:
"Общественные и частные здания Рима запустели, они голы и искалечены,  как
члены поверженного гиганта. Рим -  это  разлагающийся  труп".  Папа  Сикст
Четвертый  прилагал  усилия,  чтобы  расширить  улицы  и   отремонтировать
кое-какие здания, но под властью Борджиа город запаршивел еще больше,  чем
во времена Браччиолини. А вот и мой дом...
 Дом Бальони стоял на углу квартала, окнами  к  рынку