ие.
 - Так больше нельзя, ты же знаешь! - Теперь укорял его уже не Спина,  а
Граначчи, который сам похудел от хлопот и волнений, выпавших на его долю в
эти дурные месяцы жизни Флоренции. - Смерть от потворства  своим  желаниям
есть форма самоубийства, независимо От того, чему ты предаешься  -  работе
или вину.
 - Если я не буду работать двадцать часов в сутки, я никогда не  завершу
того, что задумал.
 - Можно взглянуть на дело и с другого бока. Если ты проявишь достаточно
разума, чтобы отдыхать, ты можешь жить бесконечно  и  завершишь  все,  что
надо.
 - Боюсь, моя бесконечность уже кончается.
 Граначчи затряс головой.
 - В пятьдесят семь  лет  у  тебя  мощь  тридцатилетнего  человека.  Что
касается меня, то я... я износился. От любви к удовольствиям.  А  ты,  при
твоей сомнительной удачливости,  почему-то  считаешь,  что  умереть  будет
проще и легче, чем жить...
 Микеланджело расхохотался впервые за многие недель.
 - Граначчи, дружище, как тускла  была  бы  моя  жизнь,  не  будь  нашей
дружбы. Ведь это только ты...  эта  скульптура...  Ты  ввел  меня  в  Сады
Лоренцо, ты всегда подбадривал меня.
 На лице Граначчи светилась лукавая улыбка.
 - Вот ты когда-то  клялся  не  делать  никаких  надгробий  и  могильных
памятников, а сам большую часть своей жизни потратил на мраморы для могил.
Ты все время уверял, что не будешь ваять портреты,  а  теперь  изготовился
смастерить их сразу два, в натуральную величину.
 - Какую чушь ты несешь, Граначчи.
 - А что, разве в твоих нишах будут не портреты?
 - Конечно же, нет. Кто будет знать через сто лет, сильно ли похожи  мои
мраморы на юного Лоренцо и Джулиано? Я хочу изваять универсальные  фигуры,
олицетворяющие действие и созерцание. В этих фигурах  не  будет  никого  в
частности, и однако будут все. Любой объект служит для  скульптора  только
телегой, которая вывозит на рынок его идеи и мысли!
 Урбино умел читать и писать, грамоте его научили священники  в  Кастель
Дуранте. Мало-помалу теперь он оказался на  положении  слуги  как  на  Виа
Гибеллина, так и в мастерской Микеланджело. Лионардо уже учился у Строцци,
и  Микеланджело  поручил  Урбино  вести   свои   счетные   книги.   Урбино
рассчитывался с наемными рабочими, платил по счетам и  стал  играть  подле
Микеланджело ту роль, которую играл в свои молодые годы Буонарроти,  -  он
был как бы защитником и  стражем,  который  облегчал  Микеланджело  жизнь,
снимая с его плеч докучные дела и заботы. Дружеские чувства Микеланджело к
юноше укреплялись все больше.
 Он отдыхал, отдаваясь лепке моделей из глины для того чтобы глина была
жирнее и легче повиновалась его пальцам, он добавлял в нее обрывки  ткани
он мял и  размазывал  эту  смесь,  облекая  ею  каркасы.  Влажность  глины
заставляла с такой остротой вспоминать сырую часовню, что  у  Микеланджело
появлялось чувство, будто он  воспроизводит  своими  руками  ее  хмурое  и
промозглое пространство. Перейдя от глины к мраморному блоку, он  принялся
высекать статую юного  Лоренцо  -  статуя  должна  была  занять  нишу  над
изваяниями "Утра" и "Вечера". Микеланджело постоянно думал об  архитектуре
всей  часовни  и,  разрабатывая  эту  фигуру,  олицетворявшую  созерцание,
стремился выразить  в  ней  замкнутость  и  статичность,  отрешенность  от
внешнего мира. Лоренцо весь должен был быть во власти своего  раздумья.  И
словно для контраста, статуя Джулиано была пронизана  движением:  ей  было
предназначено место на противоположной стороне, у гробницы, поддерживавшей
мраморы "Дня" и "Ночи". В свободной позе  Джулиано  чувствовалось  как  бы
круговое движение, не знающее никакого перерыва. Если голова Лоренцо  была
как бы вдавлена в плечи, то Джулиано порывисто  вытянул  шею,  устремляясь
куда-то в пространство.
 Но наибольшую радость доставляла ему "Богоматерь  с  Младенцем".  Всеми
корнями своей души, каждым своим фибром жаждал он наделить ее божественной
красотой: лицо ее сияло любовью  и  состраданием  -  этим  живым  родником
человеческого  бытия  и  упования  на  будущее,  божественным   средством,
благодаря которому  род  людской,  грудью  встречая  напасти  и  бедствия,
продолжит свое существование.
 Подступая к теме матери и ребенка, он нашел столь  свежее  и  яркое  ее
решение, будто никогда  и  не  работал  над  нею  прежде:  острое  желание
порождало и остроту замысла - младенец, сидя на коленях  матери,  с  силой
изогнул свое тельце и жадно потянулся к ее груди тщательно разработанные,
обильные   складки   платья   матери   еще   усиливали    ее    внутреннюю
взволнованность, передавая то чувство исполненного долга и  боли,  которое
испытывала Богоматерь, пока ее земное прожорливое дитя упивалось найденной
им пищей.  У  Микеланджело  возникло  теперь  веселое  и  легкое  ощущение
беззаботности, будто он снова трудился в старой, первой своей мастерской и
высекал "Богоматерь" для купцов из города  Брюгге...  в  те  прежние  дни,
когда судьба была к нему еще милостива.
 Но это  была  лишь  хмельная  взбудораженность,  лихорадка.  Когда  она
проходила, он чувствовал себя таким слабым, что еле держался на ногах.
 Папа прислал во Флоренцию карету с кучером, приказав Микеланджело ехать
в Рим: пусть он немного окрепнет под лучами южного солнца, и, помимо того,
папе надо поделиться с  ним  новым  планом.  Клемент  устроил  в  Ватикане
торжественный обед, пригласив на него друзей Микеланджело по флорентинской
колонии для развлечения гостя тут же было разыграно несколько  комедийных
пьес. Клемент-заботился о здоровье Микеланджело вполне искренне, словно  о
здоровье любимого брата, но скоро он открыл и свой замысел: не  согласится
ли Микеланджело написать на огромной алтарной стене Систины Страшный Суд?
 На обеде Микеланджело познакомился с юношей удивительной красоты -  его
можно было сравнить разве с теми молодыми эллинами,  которых  Микеланджело
написал на заднем плане "Святого Семейства", исполненного по заказу  Дони.
У юноши  были  лучистые  серо-голубые  глаза,  напоминавшие  флорентийский
светлый камень, античной формы нос и рот, словно изваянные Праксителем  из
мрамора телесного цвета, высокий. Округлый лоб, большой, крепко вырезанный
подбородок, расположенный по той же вертикали, что и  лоб,  продолговатые,
симметрично  вылепленные  щеки  с  высокими  скулами,  каштановые  волосы,
розовато-бронзовая, как у атлета древнегреческих стадионов, кожа.
 Высокообразованный и вдумчивый,  Томмазо  де  Кавальери  происходил  из
патрицианской римской семьи. Ему было двадцать  два  года.  Горя  желанием
стать первоклассным живописцем,  он  спросил  Микеланджело,  может  ли  он
попасть  к  нему  в  ученики.  Обожание,  светившееся  в  глазах  Томмазо,
граничило  с  идолопоклонством.  Микеланджело  ответил,  что   он   должен
возвращаться во Флоренцию и заканчивать часовню Медичи, но что он не видит
препятствий к тому, чтобы они какое-то время занялись рисованием в Риме. И
они  действительно  занялись.  Микеланджело   очень   льстило,   с   какой
обостренной пристальностью Томмазо следил за его  чудодейственным  летучим
пером. Микеланджело  нашел,  что  Томмазо  одаренный  художник,  прилежный
труженик и человек тонкой души. Томмазо прекрасно умел  как  бы  устранить
тридцатипятилетнюю разницу в их возрасте, и в его присутствии Микеланджело
чувствовал себя совсем молодым, мог весело смеяться и забыть  многие  свои
горести. Расставаясь, они  дали  слово  писать  друг  другу.  Микеланджело
предложил прислать Томмазо из Флоренции свои рисунки, специально для того,
чтобы тот по ним учился. Он обещал  также  дать  ему  знать,  когда  вновь
приедет в Рим к папе.
 Вернувшись во Флоренцию, он принялся за работу в часовне. Чувствовал он
себя освеженным и к весне уже  забыл  все  свои  мысли  о  скорой  смерти.
Обрабатывая поверхность двух мужских статуй, он прибегнул к  тому  способу
перекрестной  штриховки,  которому  когда-то  учил  его  в  рисунке  пером
Гирландайо: одна сетка каллиграфических линий, нанесенных двузубым резцом,
покрывалась  другой,  прочерченной  закругленной  скарпелью.  Штрихи   эти
пересекались под прямым углом, так что сравнительно тонкий след  двузубого
резца не совпадал с более грубыми и выпуклыми рубчиками скарпели.  Фактура
кожи на этих изваяниях Микеланджело обрела ту эластичную  напряженность  и
упругость, какая присуща живой ткани. А на щеках Богородицы  он  добивался
фактуры нежной и гладкой, как речной голыш.
 Красота ее лица была чистой и возвышенной.



7

 Время можно было уподобить  не  скалистой  горе,  а  реке  оно  меняло
скорость своего течения, так же как и  свое  русло.  Оно  могло  вздуться,
захлестнуть свои берега или высохнуть, еле просачиваясь узеньким ручейком
оно могло вольно литься, чистое и ясное, по своему ложу или могло  вбирать
в себя всякую муть и мусор и выбрасывать загрязненные обломки на поворотах
и излучинах. Когда Микеланджело был молод,  любой  день  воспринимался  им
по-особому у каждого из них был свой лик, свое тело, содержание и  форма
день был целен и неповторим,  его  можно  было  занумеровать,  записать  и
запомнить.
 Теперь время как бы растворилось: недели и  месяцы  текли  однообразным
потоком, со все возраставшей  скоростью.  Он  взваливал  на  себя  столько
работы, что сама ткань времени изменилась  для  него,  а  границы  времени
стали неразличимы. Годы уже не казались ему отдельными блоками, а каким-то
нагромождением, Апуанскими Альпами, которые человек  для  своего  удобства
разбивает на отдельные вершины и утесы. Может быть, недели и месяцы  стали
короче или он спутал счет,  приняв  какую-то  другую  меру?  В  прошлом  у
времени были очертания, оно было твердое, с прочными  краями.  Теперь  оно
стало зыбким, текучим. Облик времени  ныне,  казалось  ему,  отличался  от
прежнего так же резко, как ландшафт Римской Кампаньи от ландшафта Тосканы.
Когда то он думал, что время неизменно от века, что оно везде и  для  всех
одно и то же, теперь он убедился,  что  время  так  же  разнообразно,  как
человеческие характеры или погода. По мере того как  1531  год  становился
1532-м и 1532-й сокращался и переходил в  1533-й,  Микеланджело  спрашивал
себя:
 "Куда бежит время?"
 Ответ был  достаточно  прост:  оно  бежит,  чтобы  стать  из  аморфного
реальным,  превратиться  в  частицу  жизненной  силы  -  в  "Богородицу  с
Младенцем", в "Утро", в "Вечер", в "Ночь", в изваяния юных Медичи.  Он  не
мог понять только того,  что  время  сокращалось  в  зависимости  от  угла
зрения, как сокращается порой  пространство.  Когда  он  стоял  на  холме,
оглядывая  Тосканскую  долину,  ближайшая  часть   лежавшего   перед   ним
пространства была с ясностью видна во всех ее подробностях более  дальняя
часть, будучи столь же емкой и обширной, казалась сдавленной,  сплющенной,
сжатой, будто это была не далеко простертая, огромная  равнина,  а  полоса
узкого поля. То же происходило и со временем,  если  касаться  отдаленной,
давней поры  жизни  человека:  как  бы  пристально  ни  вглядывался  он  в
пролетающие, текущие на его глазах часы и дни -  все  равно  они  казались
короче, чем широко раскинувшаяся начальная часть его жизни.
 Он высек крышки двух саркофагов -  они  были  чистых  и  скупых  линий,
овальные их плоскости заканчивались изящными  волютами  в  верхней  части
несущих колонн он изваял несколько простых  листьев.  Работа  над  Речными
Божествами или символами Неба и Земли, которых он было  замыслил  и  начал
уже готовить, совсем не продвигалась. Под выдававшимся вперед плечом  Ночи
он изваял  маску,  а  в  углу,  образованном  поднятым  коленом,  поместил
изображение совы. И  больше  он  не  добавлял  ни  одной  детали.  Красота
человека для него всегда была альфой и омегой искусства.
 Слухи о том, что создает Микеланджело в  часовне,  распространились  по
всей Италии а затем и Европе. Ему  приходилось  принимать  у  себя  порой
крупных художников, которые рисовали и что-то записывали, в то  время  как
он продолжал работать. Скоро эти посещения стали действовать ему на нервы.
Один изысканно одетый вельможа спрашивал:
 - Как вы додумались до того, чтобы высечь эту потрясающую фигуру Ночи?
 - Я взял блок  мрамора,  в  котором  была  заключена  эта  статуя.  Мне
оставалось только отсечь небольшие куски, покрывавшие фигуру и мешавшие ее
увидеть. Для каждого, кто умеет это делать, нет ничего легче.
 - Придется мне посылать своего слугу, не найдет ли он  такие  блоки,  в
которых скрываются статуи.
 Микеланджело съездил в Сан Миниато аль  Тедеско  на  свидание  с  папой
Клементом, который остановился  там  по  дороге  на  свадьбу  Катерины  де
Медичи, дочери Лоренцо, сына Пьеро, выходившей замуж за дофина Франции. Он
получил огромное наслаждение от бесед с  кардиналом  Ипполито,  состоявшим
теперь  при  папе,  и  с  Себастьяне  дель  Пьомбо,  по-прежнему  любимцем
Клемента.
 И   вот   Микеланджело   снова   оказался   внутри    четырехугольника,
образованного капеллой Медичи, где он ваял, домом напротив, где он готовил
модели, и мастерской на Виа Моцца, где он жил и где  за  ним  присматривал
Урбино. Опять он страшно исхудал, таким он раньше себя и не помнил -  кожа
да кости. Но он испытывал великое удовлетворение оттого, что его  окружали
теперь, помогая завершить убранство часовни, хорошие  скульпторы:  Триболо
должен был изваять по моделям Микеланджело фигуры Неба  и  Земли,  Анджело
Монторсоли - высечь фигуру Святого Козмы работал в  часовне,  закончив  к
тому времени статуи двух пап Пикколомини, и  Рафаэлло  да  Монтелупо,  сын
старого друга Микеланджело -  Баччио,  потешника  и  паяца  Садов  Медичи.
Порой, по ночам, Микеланджело, чтобы отвлечься, брал  в  руки  карандаш  и
бумагу и набрасывал рисунки, стараясь выяснить, что он способен сказать по
поводу Страшного Суда.
 Бандинелли закончил  своего  "Геракла",  заказанного  папой  Клементом.
Герцог Алессандро распорядился  установить  статую  на  площади  Синьории,
напротив Микеланджелова "Давида", а дворец Синьории переименовал в  Старый
дворец - Палаццо Веккио,  так  как  Флоренция  была  лишена  теперь  права
избирать свой  правительственный  Совет.  Народ  не  хотел,  чтобы  статуя
Бандинелли была на площади, и так возмущался этим, что Бандинелли пришлось
ехать в Рим  и  испрашивать  у  папы  формальный  приказ  об  установлении
"Геракла". Микеланджело пошел с Урбино на площадь Синьории  посмотреть  на
статую.  Ночью  кто-то  налепил  на  нее  исписанные  листка  бумаги,  она
трепетали теперь на ветру. Микеланджело поморщился, глядя на  бессмысленно
вздутые мускулы изваяния. Прочтя рифмованные строчки на одном из  листков,
он хмуро заметил:
 - Бандинелли будет не очень-то приятно, когда он  ознакомится  с  этими
песнопениями.
 Он понял теперь, как прав был Леонардо да Винчи, когда он говорил ему в
Бельведере:
 -  Изучив   ваш   плафон,   художник   должен   проявить   чрезвычайную
осторожность,  чтобы  не  стать  в  своих  работах   деревянным,   слишком
подчеркивая структуру костей,  мускулов  и  сухожилий...  А  что  будет  с
живописцами, которые попытаются пойти дальше вас?
 Микеланджело понял теперь, о чем говорил ему в тот день Леонардо.
 - Не довершайте же переворота в искусстве.  Оставьте  что-нибудь  и  на
долю тех, кто пойдет по вашим стопам.
 Но если бы он и постиг полностью мысли Леонардо в ту пору, то  все-таки
что он мог бы сделать?


 Подобно какому-нибудь каррарскому камнелому, он был приверженцем  своей
кампанилы и постоянно  прохаживался  вокруг  соборной  колокольни  Джотто,
словно   это   был   центр   вселенной.   Но   Флоренция   стала    теперь
безразлично-покорным  городом,  ее  свободу  удушил   герцог   Алессандро.
Поскольку вместе с политической свободой на  том  же  кровавом  ложе  было
удушено и искусство, то те, кто раньше принадлежал к  Обществу  Горшка,  в
большинстве своем разъехались по другим городам. Флоренции поры  правления
первых Медичи уже не существовало. Величавые мраморы Орканьи  и  Донателло
по-прежнему украшали ниши Орсанмикеле, на флорентинцы ходили по  улицам  с
опущенными головами.  Появление  Мавра,  "отродья  Мула",  нанесло,  после
бесконечных войн и поражений, как бы последний удар прямо в  душу  города.
Проходя  на  площади  Синьории   мимо   "Льва"   Мардзокко,   Микеланджело
отворачивался. Он даже не мог заставить себя восстановить отломленную руку
"Давида" - ему не хотелось этого делать, пока не восстановлена  республика
и величие Флоренции, столицы искусства и интеллектуальной  жизни,  которую
называли Афинами Европы.
 В девяностый день рождения Лодовико, в июне 1534 года, стояла  чудесная
солнечная погода.  Теплый  воздух  был  изумительно  прозрачен.  Флоренция
сверкала в оправе  своих  холмов,  как  драгоценный  камень.  Микеланджело
собрал на торжество остатки  семейства  Буонарроти.  За  обеденным  столом
сидел Лодовико, столь ослабевший, что его приходилось подпирать подушками,
бледный  и  худой  от  затянувшейся   болезни   Джовансимоне,   молчаливый
Сиджизмондо, все еще одиноко живший на наследственной земле, где  родились
все собравшиеся тут же была и Чекка, семнадцатилетняя дочь Буонаррото,  и
юный Лионардо, заканчивавший срок ученичества у Строцци.
 - Дядя Микеланджело, ты обещал снова открыть шерстяную лавку отца,  как
только я вырасту и смогу управлять ею.
 - Я так и сделаю, Лионардо.
 - А скоро? Мне уже пятнадцать лет, и я знаю, как вести дело.
 - Скоро, Лионардо. Как только у меня появятся деньги.
 Лодовико съел лишь несколько ложек супа, поднося их  ко  рту  дрожащими
руками. Не дождавшись конца обеда, он  попросил  отвести  его  в  постель.
Микеланджело поднял  отца  на  руки.  Тот  весил  не  больше  чем  вязанки
хвороста, которые Микеланджело применял для укрепления стен  у  колокольни
Сан Миниато. Он уложил отца в кровать, осторожно  закутал  его  в  одеяло.
Старик слегка повернул голову, так, чтобы видеть  свой  похожий  на  пирог
стол и свои счетные книги, аккуратно сложенные в стопки. Улыбка скользнула
по его серым, как пепел, губам.
 - Микеланьоло. Это было ласкательное, домашнее имя. Лодовико не называл
его так уже много-много лет.
 - Слушаю, отец.
 - Я хотел... дожить... до девяноста.
 - Вот вы и дожили.
 - ...но это было тяжко. Я трудился... каждый день... постоянно... чтобы
только выжить.
 - Что ж, и хорошо потрудились, отец.
 - А теперь... я устал.
 - Так отдыхайте! Я притворю двери.
 - Микеланьоло?..
 - Да, отец?
 - ...ты позаботишься... о мальчиках... Джовансимоне... Сиджизмондо?
 Микеланджело подумал: "Мальчики!  Им  давно  за  пятьдесят!"  Вслух  он
сказал:
 - Наша семья - это все, что у меня осталось, отец.
 - Ты купишь... Лионардо... лавку?
 - Как только он подрастет.
 - А Чекке... дашь приданое?
 - Да, отец.
 - Тогда все хорошо. Я старался, чтобы семья была... вместе. У нас  дела
шли на лад... снова появились деньги... состояние... которое  потерял  мой
отец. Я прожил жизнь... не  напрасно.  Пожалуйста,  позови  священника  из
церкви Санта Кроне.
 Лионардо сбегал за священником.  Лодовико  скончался  тихо,  окруженный
тремя сыновьями, внуком и внучкой. На щеках у него  был  такой  румянец  и
лицо казалось таким спокойным, что  Микеланджело  не  верилось,  что  отец
умер.
 Теперь, лишившись отца, он почувствовал себя странно одиноко. Всю  свою
жизнь он  прожил  без  матери,  да  и  отцовской  любви,  привязанности  и
понимания он тоже не знал. Но что было теперь об этом думать, - все  равно
он любил отца,  как,  на  свой  суровый  тосканский  манер,  любил  его  и
Лодовико. Без отца на свете будет пусто, очень  пусто.  Лодовико  причинял
ему бесконечные муки, но не вина Лодовико, если только один из пятерых его
сыновей умел добыть себе хлеб. Потому-то Лодовико и приходилось заставлять
Микеланджело работать так усердно и так тяжело: кому-то надо было заменить
остальных четырех, которые не могли внести никаких утешительных цифр в  те
счетные книги, что лежали на столике, похожем  на  пирог.  И