альцы  с длинными, ярко  накрашенными
ногтями. Будто  когтями  хищной птицы. Если бы  мне в ту минуту сказали, что
бабушка  любит  ужинать  десятилетними  мальчиками, я  бы поверил этому,  не
задумываясь.
     Эти  ужасные, мертвенно-холодные  пальцы  придвинулись  к  моему  лицу,
впились в мои щеки, и откуда-то из глубины облака заскрипело:
     - "Покажи-ка мне моего внучка.  Второго-то я каждый день вижу, а вот на
"принца латвийского" не любовалась. Хорош. Хорош..."
     Она так больно сдавливала  мои щеки  и так царапала их ногтищами, что я
не вытерпел.  Нет,  если бы  матушка не  отхлестала меня  перед этим, я  бы,
конечно,  сдержался,  но  тут  два мучения наложились одно на другое и я так
испугался  заплакать  перед  царицей,  что  почел  меньшим  злом  взять   ее
жирно-костлявую руку и отвести от моего лица со словами:
     - "Простите меня, Ваше Величество, - Вы делаете мне больно".
     На пару  минут воцарилось молчание,  матушка  даже задержала дыхание от
моей выходки,  а Государыня... Она тут же оторвала руку от моего лица и даже
отступила на шаг в сторону. Затем она медленно, стуча  клюкой,  обошла  меня
кругом (у нее тогда уже сильно  развилась водянка и она  не могла ходить без
палки) и снова остановилась передо  мной. Потом она пригнулась ко мне и я до
сих  пор  помню особую смесь из запаха вкусной  помады,  жасмина и стареющей
плоти, которыми пахнуло на меня.
     А еще я увидал глаза Государыни, и этого зрелища мне не забыть до конца
моих  дней.  Представьте себе, у  этого ходячего трупа, у этой  горы  жира и
вонючего мяса были  молодые  глаза!  На  меня смотрела если  не юная озорная
девушка, то смешливая, веселая женщина лет тридцати - не больше.
     Она подмигнула мне, и один из ее лучистых, серовато-голубых глаз на миг
закрылся старым, морщинистым в старческих пятнах веком и мне стало  так жаль
ее - это несправедливо... Несправедливо, что тело старится быстрее души и я,
чтобы утешить царицу, сказал:
     - "Зато Вам есть, что припомнить. Ведь Вы ни о чем не жалеете, правда?"
     Мои слова  прозвучали так нежданно-негаданно, что Государыня  прыснула,
будто монетки  просыпались,  сразу  закашлялась и побагровела. Матушка  даже
бросилась к ней в опасении худшего.
     А Государыня, насмеявшись вдоволь, сказала:
     - "Позабавил ты меня, внучек, ой - позабавил. Мне уж  о погосте пора, а
ты все на старые мысли... Позабавил. Скинуть бы мне годочков сорок,  да тебе
накинуть  двадцать  -  то-то  бы  мы позабавились! Хочешь  орешков? Вкусные,
медовые, нарочно для тебя заказала".
     Протягивает мне горсть медовых орешков, а  у меня  хоть плачь  - сенная
болезнь к меду. Вот и прикиньте, что  лучше: обидеть  Государыню второй раз,
или обчихать с головы до пят?
     Я сделал страдальческое лицо и сказал:
     - "Простите меня, Ваше Величество. Я тут провинился - переел сладостей,
что были приготовлены моим отцом для  меня и теперь у меня зуб болит - спасу
нет".
     Бабушка пару минут сдерживалась,  а потом лукаво глазами - то на  меня,
то на матушку, а потом опять - как прыснет со смеху:
     - "Зуб у него болит! Ты благодари Бога, что я не Петр Алексеевич, он-то
любил таким  вот  придумщикам самолично зубы драть.  Ему от чужой боли слаще
елось, да пилось, - и  сынок  мой весь в своего  предка!  А ты  - мой.  Наша
кровь.
     Спасибо, мать, за  внука, - порадовала ты меня, ой, порадовала. Слушай,
ты знаком с кузеном - моим внуком Сашкой?"
     - "Не имею чести".
     - "Ну да ладно, с Сашкой-то у тебя в годах разница,  а вот с Костькой я
тебя познакомлю".
     - "Не имею желания", - ответил я, и сам испугался сих слов.
     Бабушка насторожилась, посмотрела внимательно и говорит:
     - "Почему ж это ты не хочешь с ним познакомиться?"
     -  "Все  кругом  говорят, что  им суждено  убить  меня,  зачем  же  мне
знакомиться со смертью?"
     Бабушка наклонила голову, будто долго прислушивалась к чему-то, а потом
тихо сказала:
     - "А ведь ты и вправду - настоящий фон Шеллинг. Наша кровь. Черт побери
--  наша! Жаль будет, если  мои недоноски доберутся до  тебя, право слово...
Учить тебя  надо...  Слышишь, Шарлотта, надобно учить твоего первенца - жаль
если такие задатки пропадут для России".
     В матушкином горле что-то пискнуло и она упала на колени перед бабушкой
и стала обнимать ее за ноги, говоря, что я еще мал для учебы. Тут Государыня
жестом повелела мне отойти дальше, сама поковыляла  к своему креслу и они на
целый час с матушкой стали поглощены разговором.
     Я все это время  так и простоял навытяжку, ожидая решения своей участи,
а  Костька  добрался-таки до вазочки с  медовыми орешками  и  сожрал  добрую
половину сладостей. Сожрал, а  потом и захрапел с очередным орешком в кулаке
прямо на собачьих подушках. Ну что с него было взять - шесть лет малышу.
     Тут  матушка  с  бабушкой  кончили  свой  странный  торг  и  вернулись.
Государыня еще раз  протянула  свою когтистую  руку к моему лицу, чтоб лучше
рассмотреть меня (к старости она стала хуже видеть), но вдруг отдернула руку
и  я  вздохнул  с  облегчением.  Некрасиво  дважды  подряд противоречить  Ее
Величеству,  но  и нельзя, чтобы  тебя  унижали,  когда ты уже выказал  свое
отношение. Так говорила матушка.  Поэтому, чтобы помочь  бабушке,  я нарочно
подошел к  свету,  и она долго  стояла у  самого окна и рассматривала  меня,
будто не могла наглядеться. А потом обещала:
     - "Запомни на всю свою жизнь, Сашка, коль угодишь в беду - говори всем,
что  ты - мой  внук. Ты первый из внуков,  кто стал мне перечить, и  пожалел
меня - бедную, а этого я не забуду".
     Затем обернулась,  ища  глазами Костика, увидала  его  храпящим  промеж
собачек и, с видимым неудовольствием в голосе, произнесла:
     - "Вы посмотрите  на этого  поросенка  - вылитый  Бенкендорф! Ничего не
говори,  душенька, я  сама была замужем за таким же сокровищем  и, как  же я
тебя - понимаю! Боже, какая мерзость".
     На том моя первая и последняя встреча с Государыней и  закончилась. Нас
троих вывели из  покоев Ее Величества. Вслед за нами вышел лакей с совочком,
в коем лежали орешки. Я был так потрясен этим зрелищем, что  даже  спросил у
матушки,  неужто  Государыня  так  разозлилась  на  Костьку,  что  приказала
выбросить за  ним сладости, но матушка  загадочно  покачала  головой  и  еле
слышно ответила:
     - "Сие - испытание. Фон Шеллинги не выносят меду. У самой Государыни от
него до крови  свербит. Но  ее муж - Петр Третий любил медовые пряники и сын
Павел - любит.  И  внуки любят - так что у  нее много  медовых  орешков,  да
пряников.  Ты  первый  из  внуков,  кто выказал к  ним  фамильную неприязнь.
Поздравляю".

     Точной даты прибытия в Колледж я не помню, - мы  с матушкой вернулись в
Ригу  и  я  справлял Рождество  дома.  В том  году  матушка  дала  роскошный
рождественский  бал в здании  театра и  было очень  весело - особенно, когда
прочие раз®ехались  и  остались только свои. В ту  пору  кровь  "лифляндских
жеребцов" уже  дала о  себе  знать  и  я вовсю ухаживал за  актрисой Деборой
Кацман.  Все  это было по-детски  и весьма наивно, к тому  же Дебби - старше
меня на  добрых семь лет, так что с ее стороны такое внимание к моей персоне
было  скорее  знаком  вежливости  к  моей  матушке.  Однажды  мы с  ней  так
нацеловались, что я даже  принялся  ее раздевать и  ей стоило больших трудов
убедить меня, что в театре много народу и в комнату могут войти. Не стану же
я компрометировать мою  возлюбленную! Господи, а ведь мне  было всего десять
лет тогда...
     В последний вечер перед от®ездом мы с Дебби долго катались на санках по
льду залива. В небе стояла огромная луна и снег искрился,  искрился и шуршал
под  полозьями. Я сидел на месте  извозчика в  легком полушубке, лифляндской
фуражке,  отороченной  мехом,  легких  шерстяных  штанах,  новеньких  яловых
сапогах (мне их сшили по  особому заказу -  нарочно  для Колледжа) и кожаных
перчатках с гербами фон Шеллингов и - знай себе, погонял лошадей. Дебби была
в  артистическом  платье (даже туфельки  - атласные,  несмотря  на мороз)  и
поэтому  всю  дорогу она куталась в медвежью доху, которую  я подарил  ей на
прощание.
     Мы остановились  посреди  совершенной ледяной  пустыни  и я целовал  ее
глаза, губы и шею,  а она шептала в ответ, что обязательно меня  дождется. А
если поднять глаза вверх, было видно бездонное черное небо, сплошь усыпанное
звездами, и откуда-то оттуда появлялись холодные искристые крупинки, которые
опускались на наши  разгоряченные лица  и я все удивлялся  -  откуда берется
снег, если небо чистое? Она не дождалась меня...
     Был  один  древний банкир, кто ухаживал за  актрисой и  когда я  убыл в
столицу, сделал ее наследницей, ибо родных он сжил со свету. Он  был стар  и
уже не  мог  быть мужчиной, поэтому он, как  Давид, хотел чтобы девица грела
его по ночам и... радовала на французский манер.
     Тем и кончилось для меня мое  первое чувство. У них длилось  недолго  -
месяца три, а потом он умер  и действительно  все оставил подружке...  С тех
пор я отношусь  к актеркам так,  как  они того  и заслуживают:  увидал милую
дебютантку -- назначил ей цену. Если "да"  --  марш в постель, если "нет" --
пошла  вон!  Последние годы  я  не  слышу "нет" от этих  девиц. Поэтому я  и
простил Дебби...

     Ясным  январским днем 1794 года  я прибыл в  Санкт-Петербург, где  меня
встретил Карлис: у него вдруг появились дела в столице  - на Рождество, пока
мы с  матушкой  поехали в Ригу,  бабушка  вызвала его к себе и сделала много
подарков  и  прочих  милостей. А как  только  я приехал на  обучение, она  и
отпустила отца домой.
     Наутро мы  с провожатым  сели  в санки  и поехали в  Колледж, а  Карлис
вернулся  в Ригу.  Сперва он хотел меня  проводить,  но...  в общем,  его не
пустили. Помню, отец на прощанье обнял меня что есть силы  - так  что у меня
слезы на глазах выступили и шепнул на ухо, мешая латышскую и немецкую речь:
     - "Держись, Бенкендорф. Анна велела деда твоего в масле варить, коль он
не смирится. Да только сдохла курляндская сука за месяц до казни,  а Бирон -
не решился. Даст Бог..."
     И я отвечал ему по-латышски в первый и последний раз в жизни:
     - "Pal'dies, teevs. (Спасибо, отец.)"
     Потом мы поехали со двора и он все шел за санями и махал мне рукой, а я
не обернулся ни разу  и только смотрел на полированную металлическую спинку,
в которой кое-как отражалось то, что осталось за нами. Помню, мой провожатый
все  смотрел на меня, а  потом не выдержал, выматерился и не  проговорил,  а
будто сплюнул сквозь зубы:
     - "Что  вы за народ  -- немцы?! Не сердце, а  --  камень..." -  а потом
выругался совсем непотребно, прибавив, - "Волчонок..."
     Так кончилось мое детство.

        x x x

     Из журнала графини Элен Нессельрод

     Однажды мы  разговорились в салоне на тему: "Что есть -- Божья Любовь?"
Было высказано много мнений, а в конце все обратились к моему Саше -- ибо он
у нас всегда говорил последнее Слово.

     Граф тогда сильно задумался, а потом произнес:
     "Когда меня отправляли в учение к русским, я очень не хотел уезжать.  И
тогда отец мой вывез меня в деревню и показал простой камень. Он сказал:
     - "Знаешь ли ты -- что есть этот Камень? Это -- Дар Божий!"
     Я весьма удивился. Тогда батюшка мой об®яснил:
     - "Когда человек мал и неопытен, он  жаждет, чтоб Господь  выказал ему,
как Он его  Любит. И Божью Любовь мы все понимаем, как кусок Золота с  неба,
иль красивую девку, а может -- еще какую забаву...
     Но... Вместо всего этого Господь посылает нам на сию землю одни  только
камни. Камни  сии  растут  прямо из-под земли по весне и  убивают наши и без
того крохотные наделы...
     Камни сии  надобно убирать, разбивать  на  куски,  строить из них дома,
изгороди, или  -- мостить ими дороги. И юный глупец готов  проклясть Господа
за сей Дар, ибо он несет лишь тяжкий труд, да всякие тяготы.
     И лишь на  краю жизни старый латыш вдруг понимает, что Господь -- Любит
его. Ибо сей Камень и есть -- тот самый важный Дар Господа. Самый его Ценный
Дар.
     Ибо истинную Ценность Камня может понять лишь лифляндец. Уроженец наших
топких болот...




         * Часть II. Ливонский меч *

                  "Нет мелочей в
                  Делах Династических!"


     Колледж Иезуитов Аббата Николя был в том году самой лучшей,  дорогой и,
я  бы  сказал  -  элитной  школой Империи. Именно  из Колледжа  вышли лучшие
разведчики, дипломаты и  управленцы. Однако,  -  в Колледж не рвались  и для
России он стал "вещью в себе".
     Видите  ли, - ученикам приходилось принять католичество. А  это  --  на
Руси не приветствуется.

     Теперь вы поняли -- кто учился в Колледже. Там были дельные мальчики из
захудалых  фамилий,  много   отпрысков   видных  поляков  и  огромное  число
лизоблюдов и прихвостней этих католиков. Там было немало курляндцев, в жилах
коих текла немецкая и польская Кровь, но ни единого немца и лютеранина!
     Мне не следовало приезжать в сей гадюшник. Единственное, на чем сошлись
бабушка с матушкой -- иезуиты мне  обещали гарантии и  протекцию: мой прадед
по матушке был внуком Генерала  Иезуитского Ордена в Рейнланде с Вестфалией,
а в Братстве -- большое почтение к Крови и былым достоинствам предков.
     Вдобавок ко  всему  Генералом "русской  ветви" нашего  Ордена  был Карл
Магнус   фон  Спренгтпортен   --  лютеранин   и   швед.   (Бабушка   наотрез
воспротивилась  тому,  чтоб  на сей пост назначали католика, или  -- поляка.
Бабушка  всегда была дальновидною  женщиной.) Хоть шведы не слишком дружны с
нами --  немцами, но поляков они попросту презирают. Так что мое появление в
Колледже случилось под прямым патронатом Генерала "русских" иезуитов.
     Добавьте к тому, что иезуиты замарали себя помощью  всяким  Костюшкам и
бабушка  запретила  им  свободное передвижение,  иль проповедничество  средь
простого народа. Многие решили, что сие -- полное запрещение  Ордена, но это
-- не так.
     России нужна была  хоть какая-то разведслужба и вся  иезуитская система
образования  осталась нетронутой. Но  иезуиты хорошо  запомнили тех мурашек,
которые по ним  бегали,  когда  моя  бабушка (в присутствии  своего ката  --
Шешковского)  грозила им пальцем.  Так что бабушке с  матушкой были даны все
мыслимые и немыслимые гарантии, что с моей головы -- волос не упадет.

     Началось все, как будто -- нормально. Меня представили прочим ребятам и
определили в казарму  к  "десятилеткам". Я  начинал учебу  с зимне-весеннего
семестра  и  сильно отставал по  многим  предметам,  -  поэтому  мне  самому
предложили выбрать Учителей и "Кураторов".
     Преподаватели сразу же захотели знать --  насколько велики мои знания в
том, или  -- этом,  -  так  что я так  и не  успел познакомиться  с  прочими
"десятилетками".  Выяснилось, что я хорошо знаю -- химию, физику, математику
и  геологию  с  географией.  Гуманитарные же  науки  оставляли желать  много
лучшего.
     Отпустили  меня "Кураторы" только  лишь  к  ужину  и я чувствовал  себя
совершенно разбитым и вымотанным.  Я так устал, что...  был зол на всех и на
каждого. В Риге я привык к тому, что все меня считали лучшим учеником, а тут
-- целый день меня возили "по столу мордой" и я совсем разозлился.
     В проверках мы прозевали  обед и я был страшно голоден.  Меня привели в
столовую и посадили  за один стол с прочими малышами.  Я уже хотел  есть (от
еды  на  столах так вкусно пахло!), но все чего-то ждали и я не решился идти
поперек местных  традиций.  Затем появился  сам Аббат  Николя  и стал читать
Мессу.  Разумеется,  по-латыни.  И все  стали  повторять  молитву  вслед  за
отцом-настоятелем.
     Впоследствии многие говорили, что я проявил лютеранскую твердость, но в
ту минуту  я  попросту хотел  кушать и...  не  знал слов  по-латыни. (Каюсь,
грешен. Знал бы - прочел и на славу поужинал!) Повторять же за прочими чужие
слова я не мог и не желал, ибо сие -- Смертный грех.
     В ешиве  Арьи  бен  Леви жидята надо  мной подшутили, - сказали  чтоб я
прочел некий  текст -- якобы сие молитва Всевышнему, а там было написано: "Я
-- дурак". Верней, еще хуже и во  сто  крат обиднее. (Что-то из  Библии  про
arsenokoitai. И что-то еще. Я таких слов даже в словаре не нашел!) С тех пор
я  ни разу  не повторил на  слух тех слов незнакомого языка, значения коих я
пока что - не понял.
     Вдруг воцарилось молчание. Ко мне подошли надзиратели  и встали за моею
спиной. Один из отцов-иезуитов тихо спросил:
     - "А ты почему не молишься вместе с Братией?"
     Я  постеснялся ответить,  что я не знаю  латыни и тихонько промямлил  в
ответ:
     - "Vater Unse..." - я не успел даже кончить, как кто-то схватил меня за
рукав и громко взвизгнул:
     - "Ах ты, еретик! Проклятый маленький протестант! Мог бы хотя б сделать
вид..."
     Ребята, обрадовавшись развлечению в монастырской рутине, заорали на все
голоса:
     - "Еретик! Схизматик! На костер лютеранина! Бей протестантов!"
     Столовая в один миг обратилась в бедлам и мне с настоятелями отрезались
все пути к нормальному разрешению.  Еще минуту назад  они могли сделать вид,
что ничего не заметили, а  я --  попробовать помолиться на  римский манер...
Теперь же им нужно было карать "схизматика", а я не мог отступиться  от Веры
всех моих предков.
     Все муки голода обрушились  на  меня,  живот сводило  от  всех  вкусных
запахов, когда я медленно встал из-за стола и хрипло сказал:
     -  "За сим  столом  несет кровью моих друзей и товарищей...  Я не  смею
трапезничать в одной компании с убийцами братьев  моих... Будьте  вы  все --
прокляты!"
     В  столовой  вдруг  воцарилась  ужасная  тишина. Потом сам Аббат Николя
веско сказал:
     - "Молодой  человек, вас прислали  сюда приказом  Ее Величества и  не в
моей власти вышвырнуть вас отсюда. Потрудитесь пройти, пожалуйста, в карцер.
На хлеб и на воду.
     С завтрашнего  дня вместо  занятий  вы  будете  стоять на плацу  -- при
позорном столбе до тех пор, пока не  извинитесь перед Колледжем. Я знаю, что
в ваших краях идет ужаснейшая война католиков с протестантами, но проклинать
за нее ваших Учителей, по меньшей мере, - Бесчестно.
     Засим -- жду вашего извинения".
     Я щелкнул каблуками в ответ и вышел вслед за двумя дюжими надзирателями
из столовой. Мне так сильно хотелось кушать, что -- ноги подкашивались. Но я
вспоминал  сладковато-тошнотный  запах  паленого  мяса в  Озолях  и  трупики
маленьких девочек со  вспоротыми животами.  Я теперь не мог  извиниться пред
сими католиками даже на смертном одре. С голоду.
     С того самого ужина и по сей день я чую себя -- лютеранином.

     Карцер располагался в огромной землянке, в коей  в теплое время хранили
продукты,  чтоб они не испортились. Зимой же здесь было страшно холодно. Мне
дали два теплых, шерстяных одеяла и я ими замотался, как кукла. Пара  сухих,
ржаных сухарей, да кувшин холодной воды, на коей уже стал появляться  ледок,
не  спасли  меня  от  мук голода,  а надзиратели  нарочно принялись  греметь
ложками, да вонять тушеной говядиной и картошкой с подливой из слив.
     Иной  раз  сии мучители  нарочно  подходили к  окошку  в двери, стучали
ложкой по котелку и звали меня:
     - "Эй, лютеранин! Поди сюда, скажи молитву и ешь на здоровье!"
     - "Ты не понял, Болек, ты не тем его  завлекаешь  -- эти свиньи не жрут
говядины, им  подавай только свинину!  Эй, ты,  жиденок -- хочешь свининки?!
Хрю, хрю -- сволочь!"
     -  "Нет, правда, мы дадим пожрать  -- скажи только  "Anne  Domini", или
что-то еще, а?!"
     Так они развлекались  всю ночь -- видели в окошко,  что я не сплю,  а я
сидел, сжавшись в комочек, и думал -- что было на уме у моего дедушки, когда
курляндцы взяли  его  в  плен  и приговорили  к четвертованию? Что думал мой
прапрапрапрадед Иоганн,  когда его -- мальчиком выводили  из  пылающе