в.  Я хотел развалить дело, дабы в  мутной воде
кое-кто отошел в сторону. Кто-то давно был "моим человеком", кто-то сломался
пред  заварушкой,  сообщив детали заговора, кто-то  - сдал друзей  и  теперь
надеялся на мое снисхождение.  А  еще, -  у  кого-то  была сестрица, иль  --
женушка и я (по известным причинам) не мог отказать моей "бывшей".
     К тому же я требовал "вывести из-под топора" моих Братьев по Ложе "Amis
Reunis", всю  Ложу моего  кузена Сперанского --  "Великий  Восток", и прочих
моих друзей и приятелей.
     С другой стороны, - в таких делах обыденны конфискации,  а  дележ чужих
денег -- азартное  дело.  Особенно, если  учесть,  что  в Тайном Совете были
родственники  "декабристов" и  в  случае конфискаций всех  волновало, - кому
отойдет и сколько: что - казне, а что -- родственникам.
     Ради сих аппетитов и затеялось  следствие. Моя служба знала подноготную
любого  бунтовщика  и  мною  были уж оглашены  приговоры участникам, но ради
денег решилось выслушать заговорщиков  и коль они сами... - тут-то приговоры
и вырастут.
     Мне  претили  прибыли  с  конфискаций,  Саше  --  тем  более (он  судил
"негодяев" из принципа). Остальные, как честные люди, дабы не смели сказать,
что они -- обогатились на казнях, отошли подальше от следствия.
     По французской методе мы решились делиться на "злого"  и "доброго". Мне
проще было  сказаться  "злым",  дабы впоследствии ни  на  кого  не пала тень
подозрения в сотрудничестве с моей фирмой, но...
     Поэтому, когда до того дошла речь, я спросил у "напарника":
     - "Кем ты хочешь быть? "Злым", или -- "добрым"?"
     Иезуит задумался,  почесал  голову,  а  затем,  странно  глядя  чуть  в
сторону, будто промямлил:
     - "Конечно же - добрым! Но если и ты хочешь этого, давай..."
     - "Прекрасно!" - я взял со  стола карты, кои мы пометывали на перерывах
меж  спорами  об  очередном приговоре, -  "Сегодня  Крещение - пусть Бог нас
рассудит! Выбери карту, а потом возьму  карту я. Чья  выйдет первой,  тот  и
берет папку  "доброго" - вон  ту - красную. А второму достанется - черная...
Банкуем?"
     Прочие тут  же  сгрудились вокруг нас  - на забаву, и Саше уж ничего не
осталось - кроме как согласиться:
     - "На Даму Червей! В честь моей пассии!"
     Я усмехнулся в ответ, - в матушке моей,  может и впрямь  была цыганская
Кровь, ибо она - недурно гадала  и научила нас с сестрой сему таинству. Коль
вы  знакомы  с  цыганским  гаданием, вы согласитесь со мной,  что "Червонной
Дамой" - все сказано и для вас уже все ясно. Для прочих же - продолжаю.
     Я, насмеявшись, еле слышно ответил:
     - "Изволь. Моя  карта - Пиковый Туз!" - и сел метать. Скажу откровенно,
- я взял "Туза" именно  потому, что в сих делах ни один не решится связать с
ним Судьбы. (И стало быть, - я заранее вложил его под колоду.)
     В  общем,   сидим  -  мечем.  Вот  уж  колода  наполовину  сошла,   все
возбудились, делают ставки, а у Саши второй  пот с лица сходит  и смотрит он
на колоду, что кролик на пасть удава.
     Осталось карт десять, мне самому  уж жарко и не по  себе, - я даже стал
сомневаться  -  как  именно  я  сложил  последних  две  карты,  а  народ  уж
неистовствует:  Орлов  бьется с Кутузовым  на десять  тысяч, Уваров  требует
прекратить   сие   издевательство,   Дубельт    смеется   уже   истерически,
приговаривая,  что дурак Чернышев, что сел со  мной метать карту.  Даже если
колода мной "не заряжена" - Фортуна всегда на моей стороне.
     А  на Чернышева смотреть невозможно, - глаза у него,  как у дохнущей  с
боли собаки. Короче, - у публики ататуй.
     И  вот - осталось две карты,  я  их медленно так шевелю в  руках, будто
думаю о чем-то своем девичьем, а тишина, -  пролети муха - за версту слышно.
Потом  я поднимаю предпоследнюю карту, показываю ее обществу, а потом бросаю
на стол:
     - "Туз выиграл! Дама  Ваша - убита!" - и тут же с грохотом припечатываю
выпавшую  карту всей пятерней и пристально  смотрю Чернышеву  прямо в глаза.
Тот силится что-то  сказать, из  горла  его  вырывается  какой-то сдавленный
писк, он с усилием пытается  вдохнуть  воздуху, но с этим -  никак  и  он  -
багровеет от ужасной натуги.
     Его тут же бьют по спине, кто-то дает воды, он с жадностью пьет,  потом
вдруг  пробкой  вскакивает со  своего  места, хватает черную папку и стрелой
вылетает  из нашей комнаты. А из-за двери слышно,  как его жестоко  рвет  по
дороге...
     Общее нервное  напряжение таково, что мы  сами не  можем слова сказать,
потом  Орлов  первым  приходит  в себя, открывает  очередной штоф  и  мы все
хлопаем по маленькой  без закуски. И  вот только после всего, когда все чуть
отдышались, Сережа  Уваров вдруг  с ужасом  смотрит  на стол и,  хватаясь за
сердце:
     - "Господа, но это же - Дама! Червонная Дама!"
     Все, как круглые идиоты, смотрят на стол  на Червонную  Даму и не могут
поверить глазам.  Я,  честно  говоря,  тоже  так  увлекся  эмоцией,  что сам
удивился - откуда  тут Дама, хоть и сам  подложил  ее перед сдачей -  поверх
Туза.
     Тут я разлил друзьям по второй и заметил:
     - "Ну, - Дама... Какая разница? Папку-то он уже - взял!"
     Заспорили, и я, прекращая концерт, стукнул тут по столу:
     - "Братцы, о чем спор?  Если мы  дадим  Саше Право всех миловать  - сии
якобинцы веревки из него станут вить! Вы же сами все видели!"
     (Через  десять  лет  после  того Крещенского вечера я  прочел  "Пиковую
Даму". Я спросил еще у поэта - почему именно такой конец у его повести? Ведь
в жизни все было -- не так.
     На что поэт отвечал, что он, видите ли, хотел описать - чем это, по его
мнению - должно было кончиться.
     Тогда я спросил его, - понимает ли он --  подоплеку этого дела?  Пушкин
смутился и я пояснил:
     -  "Я -- Сашин напарник. Мне ли не знать тайных страстей его Сердца?  Я
нарочно спросил у него, - хочет ли он проявить свою страсть открыто?
     Он задумался и ответил, что это было бы -- ему неприлично.
     Тогда  я предложил ему сделать фарс  -- для публики.  Ведь весь мир для
Братьев, - это -- мы, и все прочие.
     Мы  оба знали,  что в  итоге я должен сделать для него так, чтоб  он не
имел право  миловать. И мог мучить -- Во Славу Божию.  Мы ж оба  знаем  друг
друга не хуже -- облупленных. Но...
     Я нарочно выбросил  ему Даму. Я -- реббе. Я обязан в последний раз дать
несчастному Шанс, чтоб  уберечь его от Пути Зла... И я взял Грех -- на себя,
дав ему Выбор: пойти за Глазами по пути Исправления, иль поверить Слуху и --
Загубить свою Душу.
     Он прекрасно  понял  свой  Выбор.  И  его  рвало и тошнило  на лестнице
потому, что он знал --  кому он теперь  служит и  кому -- Служу я. И что нам
теперь -- вечно следить друг за другом, ибо у нас -- разные Хозяева.
     Он -- не хотел этого. Я -- тоже. Ведь мы с ним -- напарники..."
     Пушкин  с ужасом  выслушал  мою  исповедь.  Потом  его  затрясло  и  он
прошептал:
     - "Но почему... Почему Вы допустили для Вашего ж Друга сей Выбор? Зачем
Вы сами толкнули его на край  бездны? Ведь Вы ж -- еврейский Учитель?! Разве
Вам не страшна гибель кого-нибудь из Вашей Паствы?"
     Я долго смотрел на поэта, а потом... Я не знал, как с ним говорить. Это
все равно, что слепому расписывать прелести Сикстинской Мадонны...
     - "Ты  -- не понял. Я -- не Пастырь и не Учитель. Я -- реббе. Я не имею
Права влиять на Выбор.  Ибо Выбор  -- веление чьей-то Души, как я могу Взять
чью-то Душу? Если  бы  я  Выбрал  за  Сашу, я загубил бы его сто раз вернее,
чем... Я... Я -- не христианин.
     Я  не  верю  в  то,  что  Любовь  --  так,  как вы ее  понимаете,  хоть
сколько-нибудь  спасет Мир.  Иначе в  Мире  не  было б столько  Зла... Зло ж
возникает по Выбору чьих-нибудь Душ. И даже если я, иль кто другой  -- лишит
сии Души их Выбора (как сему  учил Ваш  Христос) -- Зло уже не исчезнет. Оно
родилось от того, что...
     Все, что я мог сделать для Саши  -- дать ему  Зеркало, в коем он увидал
свою Душу. И она ему -- не понравилась...
     Дальше  -- опять его Выбор.  Он  может следовать велениям этой  Души, а
может --  хоть как-то излечить, иль  утешить ее. Но  это опять -- его Выбор.
Понимаешь, - Его!"
     Я помню,  как изменилось  лицо поэта. Он долго  смотрел будто бы внутрь
себя и потом вдруг спросил:
     - "Так чем же закончилось дело Туза и... Дамы?"
     Я пожал плечами:
     -  "Не  знаю. Надобно спросить у самого Чернышева. Я теперь  ему враг и
беседовать о том -- я не смею.
     Единственное,  что я  знаю,  -  в ходе  допросов  никого  не  пытали  и
нисколько не мучили. Еще, - повесили лишь пятерых...
     И это -- хороший  знак. Может быть, - я в чем-то все-таки выиграл... Не
у Саши... Нет.
     У того... У Нечистого".)

     Простите мне сие  отступление, - я объяснял Сашину  суть. Пока  я был в
лазарете, Саша успел "пообнюхаться" и я попросил:
     - "Покажи-ка девиц  - полюбезнее.  Да - с изюминкой. Чего попусту время
терять..." - тут мы вошли в залу для танцев и я увидал двух самых прекрасных
женщин, коих я когда-либо видел.
     Одна из них была истинной  белокурой  валькирией с  самыми  прекрасными
формами,  кои  только могут пригрезиться  нам -- мужикам.  Сильный пол вился
вокруг, пытаясь хоть как-то обратить на себя ее  взор, но он  - цвета зимней
холодной Балтики, цвета глаз моей матушки - безразлично скользил мимо них...
     Рядом с ней сидела вторая. Среднего роста и хрупкого телосложения. Если
внешность  блондинки  была явно  "нордической", шатенка явно происходила  из
более южных широт.
     Волосы  ее  были  коротко  --  "по-лютерански"  пострижены,  а из  всех
украшений  -  одна  золотая  цепочка,  на  которой обычно  вешают  нательный
крестик. Все ее одеяние не стоило и  одного камушка на  пальце валькирии, но
была в ней - изюминка.
     Я подошел к дамам и, целуя руку сестре, спросил у нее:
     - "Какими судьбами? Я думал, ты со своим... Как он?"
     - "Все вы мужики - одним  миром мазаны.  Сулите  горы, а  как  занялись
чем-нибудь,  так и  -  не  подойди!  Ему теперь  не  до  нас... Наигрался  в
солдатики, теперь бредит охотой - как маленький..."
     Я понимающе кивнул  головой.  Иной раз, чтоб крепче  привязать  к  себе
мужика - надобно оставить его. Главное достоинство женщины, - не мешать.
     - "Не горюй, - главное ведь - здоровье. Сыщем другого..."
     Сестрица  вяло  махнула  рукой,  показывая,  что  не  придает  значения
утешениям  и  с  видом  заправской  бандерши,  хвалящей   "товар"   клиенту,
по-хозяйски хлопнула товарку по заднице:
     - "Знакомься. Элен.  Прекрасная Элен.  Не берет с мужиков ни  пфеннига.
Сами ползают за ней на коленках, но у нее - извращенные вкусы".

     Я  люблю приводить  сей  пример на лекциях в  Академии.  Что  вы можете
сказать об этой дискуссии?
     Я  доложил  вам все  нужные факты,  чтоб  вы могли сделать  осмысленный
вывод. Не можете? Хорошо. Вот ответ.
     Нужна большая причина, чтоб пересечь  Ла-Манш посреди  "континентальной
блокады". Я  спросил у  сестры,  что  случилось? Почему  такой  риск? Что  с
резидентом?
     Дашка отвечала, что в посольстве "певец", - прошли аресты среди наших в
Лондоне,  а  канал  связи  провален.  Резидент  просит  подмоги и  выяснения
обстоятельств. Кроме того, - Артур  не может  начать  операцию  в Португалии
тотчас и она  перенесена на год, - вторжение планируется  -- будущей осенью.
Пока ж - нету сил.
     Я сказал ей, что у меня тоже плохо, - нужна крыша. Еще я приказал ей не
высовываться и срочно выбыть из Лондона, - желательно ко мне - вдвоем что-то
придумаем.
     Она тут же порекомендовала мне  девицу, указав, что Элен не имеет опыта
с подготовкой, но - талантлива и схватывает все на лету. А самое главное,  -
она даст мне крышу, коя не по зубам "местной публике".
     Все это было  сказано в  присутствии ста человек и мы  тут  же "порвали
связь", - теперь  вы можете оценить класс работы Третьего Управления. Врагам
есть за что -- нас уважать и бояться.

     Я поклонился Элен и тихо, но со значением, спросил ее:
     - "Что же вам нравится, прелестная незнакомка? Все в моей власти..."
     Элен  чуть  фыркнула краем  рта,  как  - породистая лошадь  и с  легкой
улыбкой отвечала на чистом древнееврейском:
     - "Задача проста - понять,  что я говорю и  доказать, что имеешь  право
понимать, что я говорю. И это же право должно быть у твоей матери, а также -
матери ее матери и так далее - до самой Евы".
     Я  чуть  не  упал от  того, сколь легко Элен говорила  на сем языке.  К
счастью, Бен Леви учил меня с сестрой Торе, не ища легких  путей,  и я  смог
ответить:
     -  "Ну, о  моей  родословной  ты могла  бы  узнать и  от  Дашки. Мои  ж
доказательства  я  покажу  тебе в  другой раз. Но какое имеешь  Право  -  Ты
осквернять  Писание,  оставаясь  трефной   свиньей?!  По-моему  -  так   сие
называется", - я глазами указал на ее цепочку с крестиком.
     По лицу Элен разлился какой-то совершенно  радостный и  в то же время -
стыдливый румянец, будто ее уличили в чем непотребном. Тут она почти шепнула
по-нашему:
     - "Коль ты мужчина, проверь сам, - насколько я - трефная. А побоишься -
на том и простимся".
     Тогда  я  под  изумленное  аханье светских  дам  и  кряканье  офицеров,
приложился  с поцелуем к  открытой  груди Элен  и  - будто  случайно  губами
прихватил золотую цепочку и потянул....
     Я не вытянул ее всю.  Я  смотрел в глаза милой и видел в них горделивое
торжество  и  не  посмел,  чтобы  окружающие увидали,  что - на  крестильной
цепочке вместо  креста. В столь католической стране (вроде  Франции) убивали
на  месте за этакое. То,  что Элен  все  равно носила наш знак  - говорило о
многом.
     Я сразу выпустил из  губ столь опасную для Элен цепочку и, переходя  на
немецкий, воскликнул:
     - "Я пьян от одного Вашего запаха, Элен! Простите мне мою глупость - Вы
мне ударили в  голову!" - и Элен, с раскрасневшимся  от пережитого смертного
страха лицом, счастливо улыбнулась в ответ:
     - "Я знала, что  Ты -  enfant terrible, но не до такой степени! У вас в
казарме все такие же ненормальные?"
     Я же, крепко целуя ее, отвечал:
     - "Один только я. Когда мне представить мое доказательство?" - никто из
окружающих не  понял,  что  я  имею  в  виду, ибо  никто  не читал Писания в
подлиннике и поэтому никто не понял, что мне отвечала Элен, сказав:
     - "Сегодня..."
     Тут  дали  музыку и  мы,  как-то сами собой  оказались  средь прочих  и
закружились...  Элен  сразу  поняла  какой  из меня танцор  и стала вести за
собой, а я - во всем ей подчинился.
     Куда-то  все  подевались, -  я  за  весь вечер  не встретил  ни  одного
знакомого, а весь зал, пусть и полный народом, был  для меня совсем пуст и я
в  нем  кружился  с  единственной  женщиной  на Земле и совсем  не стеснялся
"казарменного наследства".
     Где-то средь танцев черт меня дернул спросить:
     - "Почему все зовут тебя - Прекрасная Элен? Как твое имя?"
     Моя пассия сухо ответила:
     -  "Это -- неважно. Пока тебя не  было, я нашла приют в доме... Госпожи
Баронессы.  Поэтому  за  мной  много ухаживали. Как  будто  бы  --  за твоей
матерью.
     Муж мой -- мой муж. Он оказал мне Честь,  взяв меня замуж, но сделал он
это ради своей же карьеры. У  меня была весьма грозная сваха... Такой  -- не
отказывают".
     - "Скажи мне имя сего чудовища и завтра ты станешь его вдовой!"
     Элен усмехнулась в ответ:
     - "А ты его уже видел. И даже чем-то жестоко  обидел. Я засыпала,  а он
пришел ко  мне и рыдал у постели, чтоб я отомстила за него. Поманила тебя, а
- не дала..."
     Я вдруг  стал догадываться, о ком идет речь, замер, как  соляной  столп
средь мазурки и, не веря себе, прошептал:
     - "Ты не можешь быть женой этого ...!"
     Элен расхохоталась  до  слез, заставила  меня  слиться с  обществом  и,
улыбаясь, сказала:
     -  "Да  -  ты  говоришь  с  Элен  Нессельрод. Только  не  обижай  моего
благоверного.  Он  вырос  средь низкого общества, но... Он научится.  Он  --
быстро учится. И у него несомненный талант, - твоя  мать недаром держала его
у себя.  Секретарем. У него  Дар -- Великого  Администратора. И он  же -- из
наших...
     Впрочем,  я настолько  же  -  Нессельрод,  насколько твоя сестра -  фон
Ливен!"
     Тут я не выдержал и потребовал объяснений, - Элен вывела меня из толпы.
Мы сели в карету Нессельродов и поехали по ночному Парижу. А Элен рассказала
мне - историю своей жизни.

     Девичья фамилия Элен - Герцль и она, таким образом, принадлежит к жидам
австрийского  корня.  Отец  ее служил  атташе  Венецианской  республики  при
австрийской  короне. В  1799  году, когда  Суворов  взял  ее  родной  город,
посольство  Венеции  в  Вене было закрыто, а толпа  погромщиков  потребовала
выдать жидов - на суд и расправу.
     В  дом  Герцлей  полетели  камни  и  один  из  них  убил матушку  Элен.
Обезумевший  от  горя Герцль раскрыл  двери  и  бросился на  убийц.  Он  был
растерзан - в считанные минуты. Саму Элен...
     Саму Элен вывезли из страны в закрытой карете.  Когда девочка прибыла в
Ригу, никто не поверил глазам, - у нее исчезло лицо.
     Ей сломали нижнюю челюсть, чтобы она не могла сжать зубы. Перебили нос,
располосовали лицо...
     Она  рассказывала последнее  воспоминание -  погромщики отдирают  ее от
мертвой  матери, а  покойную -  женщину  необычайной красоты,  еще  теплую -
уже... Большего разум девочки вместить не мог.
     Стала она Прекрасной Элен, потому что  кости лица  срастались неверно и
дядя  Шимон  понял, что если все  предоставить Природе, наступит день, когда
девушка не сможет - ни пить, ни есть, ни даже - дышать.
     Тогда он, испросив разрешения у Бен  Леви,  самолично сломал  все кости
лица Элен и  "вылепил" из них то, что - как ему показалось, было прекрасным.
Впоследствии Элен часто смеялась, что ее лицо --  "произведенье искусства" и
люди чужие не поняли фразу и совершенно извратили ее буквальный смысл.
     Это было единственное, что врач мог сделать  для сироты  - благо она не
чуяла  боли.  Но никакой  талант дяди Шимона  не  мог вернуть девушке ни  ее
испохабленной  Чести, ни... Не  сразу выяснилось,  что  кто-то  из  негодяев
заразил девочку гонореей, а когда сие обнаружили - маточные трубы несчастной
были слишком поражены, чтоб Элен смогла завести детей.
     Потом, в  день  очередного  обхода, обнаружилось, что  после долгих лет
мрака  и  пустоты - зрачки  Элен содрогнулись на  свет.  И тогда дядя  Шимон
перевез девушку из дурдома домой, надеясь, что там разум  быстрее вернется к
несчастной.
     Так Элен стала сиделкой и помогала ухаживать за больными. Она в ту пору
была больше похожа на бессловесную тварь, коя все  понимает, да - сказать не
может.  Разговорила же ее одна  из пациенток  доктора Боткина. Баронесса фон
Ливен.
     Баронесса  заметила  с   каким   осуждением  смотрит  на   нее  молодая
прислужница и заметила:
     - "Когда я была молодою и глупой, я хотела  родить от мужчины не нашего
племени. Он... потом посмеялся, назвав... жидовкой и шлюхой. Теперь я заведу
сына лишь от того, кто никогда не обидит меня".
     И тогда - вроде бы немая безумная тихо ответила:
     - "Я Тебя понимаю. Я не знала, что сын твой от гоя, иначе бы... Всех их
надобно убивать... Всех...",  - сестра была в шоке от таких слов, а я впал в
шок, узнав, что после сих слов женщины мигом сдружились.

     Это была одна  из самых дивных ночей в моей жизни. По приказу Бонапарта
улицы  Парижа вычищались  от снега, да и  -  какой  снег во Франции?  Так, -
видимость...
     Наша карета медленно скользила  по спящему,  ночному Парижу, еле слышно
поскрипывали рессоры, а Элен все рассказывала и рассказывала...  А когда она
замолкала,  мы  целовались,  будто  безумные,  и  отогревали  друг  друга  в
объятиях, - зима была на дворе.
     Ближе  к утру Элен приказала везти нас - в дом... моей сестры -  Дашки.
Сестра по случаю прикупила домик  в Сен-Клу, а в доме был потайной хо