ю мать  и Империю!  Пока я жива, мой дом
Верой и Правдой служит Вам -- Ваше Величество!"
     В те дни матушке было уже пятьдесят три.  При средней продолжительности
жизни у женщин -- не больше пятидесяти...

     Вечером Страстной Пятницы  в столичный порт вошло несколько неприметных
судов под разными  флагами. Разгружались они у торговых  причалов, - так что
масоны не  обратили никакого  внимания, - вся  их  контрразведка  следила за
татарами Аракчеева.  Те  как раз (по случаю  пятничной молитвы) собрались  в
столичной мечети и масоны-католики думали,  что там  мусульмане раздают друг
другу оружие.
     Опасались ли они  чего  -- на мой счет? Не  думаю. Не в  этот день. Они
уверили  себя  в  то,  что все вожди абвера  отдыхают с вечера пятницы  и до
захода солнца в субботу  и  не ждали от нас всяких пакостей. Но я, благодаря
моему  раввинскому сану  -- заранее отпустил все грехи  моим воинам, ибо  на
Войне солдаты освобождены от Субботы.
     Егеря мои тайно проникли к главной Церкви масонов, куда они  собирались
на  свои Пасхальные торжества. (Святой Синод впоследствии лишил сию  Церковь
всей  святости и повелел разобрать ее до единого камня -- как гнездо атеизма
и якобинства. Сейчас на том месте -- рынок...)
     Субботним  вечером, когда масоны собрались  на свою  проповедь  (весьма
отличную от  христианской,  да  и -- иудейской) с  черепом  на алтаре, да --
перевернутыми крестами  над Святыми  дарами,  люди  мои  вырезали  масонских
охранников и ворвались в церковь со всех сторон...
     Егеря мои ничего не видели в темноте и вокруг было море  огня, - каждый
из латышей зажег  факел --  так  что  мне все  было  видно.  Я  обошел  моих
пленников,  заглядывая  каждому  из  них в  лицо:  кто-то крестился,  кто-то
молился,  многие  из  католиков  были  ранены. (Масоны верят  в тамплиерскую
ересь, кою те вывезли из Аравии: мол, хладная сталь -- любезна Создателю, но
силы огня, приводящие в движение Пулю -- не от  Всевышнего. Поэтому  те, кто
умирает от пули -- возносятся на Небеса, а от  стали -- низвергаются в Ад...
Поэтому  в ту ночь мои люди  ни разу не  выстрелили, но -- только резали сих
свиней...)
     Наконец, я  увидел Сперанского  и приказал его  отпустить. Кузен мой на
миг  растерялся и  не  знал,  что  сказать. Кто-то  из друзей  его прошипел:
"Провокатор!"  --  и  Сперанский  стал  рваться  назад  к  своим  обреченным
товарищам. Его не пускали мои егеря...
     Тогда он в отчаяньи выкрикнул:
     - "Как ты можешь так поступать со мной?! Что я тебе сделал?" - смертная
мука исказила его лицо.
     Я рассмеялся и отвечал:
     - "Ты кузен  мой,  а я ни разу не пролил  крови родственника. А что  до
прочего -- ты сам виноват: Господь карает тебя, но -- не  я! Ты клялся  мне,
что не расскажешь никому о том, что я тебе доложу и оскорбил Клятвой Господа
и  саму Тору! Ты  --  сын русского  приходского  священника  и --  масон,  -
молишься перед черепом, да перевернутым черным крестом... Что тут сказать?!
     Ты Предал Веру Отцов и -- Любовь Матери, -  Русской  Церкви -- коя тебя
вырастила! Извиняй, - Ты сам Виноват!"
     Брат мой бросился  на меня,  изрыгая  проклятия и хотел драться, но его
скрутили дюжие латыши  и  пинками  погнали  куда-то  прочь.  В  политическое
небытие...
     Что же касается прочих... Их тоже погнали куда-то в ночь, в направлении
порта... Более их никто не видал.
     Свидетели говорят, что кто-то спросил у меня:
     - "Может  быть позвать русских? Нужно же хоть как-то объяснить все!" --
но я отвечал:
     - "Народ -- глуп. Они разглядят все эти черепа с перевернутыми крестами
и  подумают  невесть  чего,  а  нам  же  самим   придется  и  защищать   сих
"темнопоклонников"  от  ярости  невежественной  толпы.  Сие было уже  в  дни
воцарения Елизаветы, - поляки подняли русских на немцев, - что сие им  дало?
Ровно то ж самое, что и французским католикам Ночь Святого Варфоломея...
     Нет уж... Не будем  плодить мучеников, да ненависть к лютеранству. Чрез
месяц-другой -- большая Война. Казнь одного-двух негодяев  в мирное время --
повод для криков, да либеральных соплей. Смерть тысяч во время Войны -- лишь
статистика..."

     Уже после  Войны  уцелевшие  из  масонов подсчитали на пальцах,  что  с
вечера Страстной Пятницы до Пасхального Воскресения из столицы пропали более
двухсот  масонов  католического  вероисповедания.  Главарей мы  взяли на  их
"Черной Мессе", сошек поменьше -- вылавливали по домам.
     Были   свидетели,   говорившие,  что   в  ту  ночь  многих  убили   "за
сопротивление при аресте", -  якобы  несчастных  выводили  на лестницу,  там
раздавался какой-то шум и домочадцы несчастного видели труп с штыковой раной
там  --  под   лопаткой.  Убийцы  при  этом  на  ломаном  русском  объясняли
несчастным, что  "пленник вырывался  из  рук", иль "бросился бежать  вниз по
лестнице".
     Другие  же утверждали,  что  кого-то  выводили  на улицу и там  ударами
штыков, да  прикладов  --  заставляли  несчастных  бежать.  А  потом -- либо
забивали прикладами  "за попытку бегства", либо -- "за неисполнение  приказа
быстрее идти".
     Но  все  происходило  в  среде  католиков,  а  в  преддверьи   Войны  с
католическим миром сим россказням никто не поверил. А ежели и поверили -- по
Империи пошел слух, что в столице католики раздували мятеж, чтоб предать всю
Империю в лапы Антихриста и, мол, кого-то  "чуток  побили".  И опять-таки --
общественность Российской Империи была нам весьма благодарна за это.  Вернее
за то, - что "опять кто-то взял за что-то Ответственность на себя".

     Прошло много лет.  По сей  день числится, что арестованные в  эту  ночь
были вывезены морем в Ригу, там помещены в  бастион, а потом  -- в дни войны
якобинский снаряд  попал  в  пороховую камеру  бастиона и  все  взлетели  на
воздух.
     Существует другая версия. Якобы в дни войны мы решили вывезти пленников
из осажденного города, посадили их на  корабль и  тот  -- налетел на наши же
мины  в Ирбенском проливе. Все на  корабле сгорели заживо, а Адмиралтейство,
дабы не признаваться в сем диком казусе, спрятало концы в воду.
     Есть  еще  один  вариант.  Пленников  вывезли,  но  не  в  Ригу,  а  --
оккупированную нами Финляндию -- на Аландские острова.  Там всех содержали в
окраинной крепости, а в начале  войны, когда флот  якобинцев взял господство
на Балтике,  пленники были то ли расстреляны, то ли -- померли с голоду, ибо
мы не смогли обеспечить острова продовольствием.
     Наконец,  бытует  и совсем  уж  экзотичная  версия,  что пленники  чрез
Финляндию были  перевезены куда-то в Архангельск, а  оттуда  -- на  кораблях
отправились чуть ли не в Англию (их якобы выкупило у России Общество Вольных
Каменщиков).  В то  лето  в  Баренцевом море  ревели  шторма  и кораблики  с
пленными отнесло  куда-то  чуть ли не к  Медвежьему  острову и там они все и
померли от голода, и от холода...
     Но самое  интереснейшее свидетельство прозвучало в 1826 году от парочки
обвиняемых в выступлении декабристов.
     Пара  эстонских  солдат  (из  католиков  Черниговского полка)  доложила
странную вещь...

     Якобы  их отец был кочегаром на некоем паровом катере, захваченном нами
у шведов в дни войны за Финляндию.  Был он, разумеется, лютеранином, но жена
его -- мать обоих свидетелей, - католичкой. (В Эстляндии никогда не было той
религиозной свирепости,  как в более южных  губерниях, - католики там всегда
считались "зависимым меньшинством". За это и -- могли жить...)
     Якобы  за  пару дней до той самой Пасхи к  ним в порт прибыли латышские
егеря и  команду с  этого  катера выстроили  для  проверки.  Егерский офицер
предложил всем  молиться, а потом собственноручно расстрелял двух  эстонцев,
когда один из них произнес пару слов по-латыни (а стало быть -- выказал себя
ненавистным  католиком), а второй с перепугу не  мог вспомнить "Отче наш" на
эстонский манер.
     Обоих растрелянных долго держали непогребенными, а егерские офицеры шли
вдоль эстонского строя  и на очень плохом эстонском ругались и, тряся у всех
перед носом оружием, говорили морякам со значением:
     - "Мы заставим  вас выучить ваш  же Родной Язык. Не  молиться на Родном
Языке -- Преступление. Не помнить  Родной Истории и не любить Родимого Очага
-- Преступление в сто крат!"
     В первый  миг эстонцы опешили, а потом призадумались и... поддержали во
всем  егерей.  Заговорили  сразу  же  о  католиках и егерские  офицеры стали
составлять списки  католиков  на  хуторах.  Отец  двух свидетелей  сразу  же
испугался  и скрыл  от всех, что его жена --  католичка.  Потом  же --  всех
посадили  на  катер,  прицепили   к  катеру   баржу--конюшню  и   "пошли"  к
Санкт-Петербургу.
     Глубокой ночью с субботы на воскресенье с берега на баржу загнали много
народу.  Пленников охраняли особые егеря из личной охраны  вашего  покорного
слуги -- Бенкендорфа.
     Катер  "вытолкал"  баржу на середину  залива, егеря  скрылись  из  виду
внутри конюшни...
     Свидетели утверждали, что  (по словам их отца)  ничего  не было слышно,
ибо чудовищно грохотала  паровая машина эстонского катера.  Но даже  за всем
этим грохотом отцу  двух  свидетелей  почудились частые  выстрелы  и  -- как
будто, - крики...
     После этого все  егеря перешли с  баржи на катер и народу на нем  стало
столько, что отец свидетелей даже на миг испугался, что вода перехлестнет за
борт, - так посудинка осела в воде.
     Но  все обошлось, а  баржа-конюшня после этого  потихонечку погрузилась
под воду и многие егеря нарочно держали  факела над водой,  чтоб заметить --
не выплыл ли кто. По  рассказу отца двух эстонцев -- даже заглушили  паровую
машину  и долго вглядывались в  темноту,  да  прислушивались.  Но наверх  не
поднялось даже ни единого пузыря...
     Тогда якобы сам Бенкендорф (то есть -- я) хлопнул одного из своих людей
по плечу и громко сказал:
     -  "Прекрасно,  из двадцати четырех штуцеров  с  унитарным патроном  на
беглом  огне  всего  три  перекоса!  Будем  считать,  что  опыт  в условиях,
приближенных к  боевым, прошел просто отлично!"  --  а потом,  обернувшись к
эстонцам, перешел с немецкого на эстонский, - "Заводите машину. Всем  по сто
гульденов, чтоб хорошенько забыть эту ночь!"
     Старый эстонец добросовестно "все забыл", но  когда (уже после Войны) в
Эстляндии  пошли гонения на  католиков, уговорил местного пристава, чтоб его
сыновей "забрили в армию -- от греха".
     Когда  родители обоих  солдат  странно умерли  (якобы сгорели заживо на
своем католическом хуторе при невыясненных обстоятельствах) эстонцы-католики
всем  сердцем примкнули  к  якобинствующим заговорщикам и,  будучи унтерами,
весьма "отличились" в дни Восстания Черниговского полка.
     Ничем историю свою они подкрепить не смогли.  Все  бывшие сослуживцы их
батюшки  истово поклялись, что ничего подобного не было,  а на прямой вопрос
Государя, я отвечал ему так:
     -  "Ваше Величество, мы не смогли взять  всех  масонов-католиков в  эти
дни. Те масоны, что сейчас толпятся вокруг Сперанского  были отмечены, но --
вычеркнуты лично мною  из списков, как... Сие - прекраснодушные либералы, да
корыстные стяжатели, готовые примкнуть -- куда лучше. Но вот те...
     Человек десять (вернее -- одиннадцать) спаслось и все как один -- вошли
в оккупационные администрации в Белоруссии  и Смоленской  губернии. Все, как
один, принимали участие в выездных  Трибуналах, согласно коим казнились наши
помещики  на  оккупированных  врагом   землях.  Средь  казненных  были  дети
трех-четырех  лет... Вина их была в том,  что  они принадлежали к  "сословию
насильников и  угнетателей  простого  народа" --  сие  обычная  формулировка
этаких трибуналов.
     Детей ниже трех  лет средь  казненных, увы, нет. Якобинцы разбивали  им
головки о притолоку в миг ареста. Из одиннадцати не попавших в мои руки в ту
Пасху  четверо были  схвачены нашими  армиями. На допросах все показали, что
действовали  по  внутренним  убеждениям. А  по сим убеждениям  следует,  что
дворянство должно быть истреблено на корню -- как сословие.
     Сих четверых -- я повесил.  Что мне  должно было  делать с прочими ста,
ежели  я был уверен, что они  -- убежденные якобинцы и грезят про - "Красный
Террор"?"
     Государь растерялся  и призадумался.  Затем, осторожно подбирая  слова,
он, как будто бы извиняясь, выдавил из себя:
     - "Так стало быть... На той барже... Их было сто человек?"
     - "Не могу знать, Ваше  Величество. Я  не  понимаю, - о чем  идет речь.
Какая баржа?! Какие сто человек?"
     Государь  нервно  прикусил  ус.  Он не  знал, что сказать, а  потом еще
осторожней спросил:
     -  "А  что Ты  думаешь на сей счет? Ты и впрямь... не знаешь о чем идет
речь?"
     - "Вам и впрямь -- не терпится знать, Ваше Величество?!"
     Государь чуть отпрянул, поежился чуть,  чуть  откашлялся,  а  потом  --
вернувшимся голосом произнес членам Следствия:
     - "Пустая, ничем не подкрепленная  болтовня  двух запутавшихся людей. В
архив..."
     Так и закончилась эта история.

     Теперь, когда "на верхах"  не осталось более никого из тех, кто ратовал
за мир, иль капитуляцию пред Антихристом, решимость передалась всем офицерам
и рядовым нашей армии. Мы были готовы к Войне...

x x x

     О начале войны  доложу вам  из первых рук. Как Начальник Особого Отдела
всей  русской армии я вошел в Штаб  и присутствовал на заключительной стадии
подготовки  всей этой  кампании.  В ходе работ у  нас возникла проблема: как
быть?
     Видите ли...  Якобинская  армия  превосходила  нас  числом,  "умением",
качеством  вооружений,  а  главное  --  скоростью передвижения своих  войск.
Оглядываясь  на  кампании  прежнего  времени, мы  понимали,  что  противник,
используя  свою  скорость,  попытается разбить нас  по частям. Опыт Ваграма,
когда  австрийская армия попыталась создать "единый  кулак", в  то же  время
показывал,  что  огромная  аморфная  армия  "выжирает пространство  вокруг":
Бонапарт "выдержал паузу", пока измученные  ожиданьем и голоданьем австрийцы
бросятся на  него, и --  разбил врага наголову.  (Вообразите  себе, -  средь
битвы голодные австрияки падали в обморок!)
     Из всего  этого  возникло  два  --  более-менее  здравых  плана на  всю
кампанию.
     Либо,  -  Первая  армия  (Барклая  де  Толли), коей придется  почти вся
артиллерия и пехота, "встает грудью" на Дриссе (а-ля Прейсиш-Эйлау), а когда
неприятель попытается  обойти  "Дрисский рубеж", Вторая Армия (под  командою
Багратиона), состоящая большей частью из конницы, наносит ему удары во фланг
-- с надеждою "затолкать" якобинцев на Дриссу.
     Ежели  б  все  так  удалось, мы  бы смогли  нанести  противнику  тяжкое
поражение и вынудить на новый мир. Но...
     В плане был один минус. Дороги.
     Первая армия оказывалась по сути во враждебной Литве и  сообщалась либо
по  курляндскому  берегу,  либо  --  тонким  жилочкам  белорусских дорог.  А
противник  уже перебрасывал  в  Балтику  весь  флот, коий  он  смел "снять с
Франции". (Часть французского  флота  так  и  осталась  у  Франции -- против
английских эскадр.)
     В  условьях  Восстания  в неспокойной  Курляндии  мы  б  столкнулись  с
чудовищными  проблемами по снабжению наших войск по кошмарным дорогам  через
Белоруссию.
     Другая угроза была  с южного фланга. Против Украины копил силы австрияк
Шварценберг  и  в Особый отдел  шли пачками  донесения  о готовности униатов
восстать -- стоит лишь австриякам нарушить границу. Дело  дошло до того, что
командующему Третьей  армией  --  генералу  Тормасову  приказали  держать  в
Западной  Украине только  лишь  "летучие отряды" гусар, да  казаков, -  коим
посоветовали с первой же минуты  войны -- "нестись во весь опор до Днепра --
ближе к нашим".
     Теперь  вообразите  себе,  что  наши  главные  силы  застряли в  Литве,
вырваться  оттуда  чрез "бутылочное  горло"  белорусских дорого  практически
невозможно, а Шварценберг,  к примеру,  взял Киев  (впрочем,  Киев-то велено
было  "не  сдать ни при  каких обстоятельствах")  -- пошел оттуда на  Курск,
Калугу и -- все...
     Мы все  можем "Честно"  пустить себе  пулю в лоб, не вылазя из Дрисских
траншей... Пожалуй, это  и стало  основаньем тому, что мы оставили "Дрисскую
крепость"..
     Я -- солдат и привык надеяться на себя. План же, в коем все упирается в
то -- возьмет враг некий город за тысячу верст от меня, или -- нет, вызывает
у меня "мурашки по заднице".

     Тогда возник  второй  план. Мы  делаем вид,  что "держим Дриссу",  а на
самом-то  деле  наша  артиллерия  и   пехота  сосредотачиваются  --  гораздо
восточней:  в  районе  Смоленска,  иль --  вообще  под Москвой!  В  Литве  ж
разбиваются "ложные  бивуаки", а самые  лучшие  и маневренные из частей лишь
"демонстрируют неприятелю" наше присутствие там -- на Дриссе.
     Вторая  армия якобы "не справляется"  с возложенной на нее задачей и --
якобы "в  беспорядке"  начинает откатываться на восток  -- чуть  дальше того
самого  места,  откуда  возможен  "удар  молотом  в  Дрисскую   наковальню".
Противник  решит,  что  мы попросту  не смогли  выполнить прежний  план и --
превосходящими силами попытается разгромить армию Багратиона!
     Основные  силы его  "на плечах Второй армии" "вкатятся в Белоруссию", а
там  уже  логика преследований  и мелких  стычек  погонит  его  вперед -- на
Смоленск (Багратион обязан был контратаковать при первой возможности).
     Первая армия в то же самое время тоже примется отступать, но так  как в
ней не  будет  "слабых" и  "медленных"  войск,  она  тоже  успеет  "уйти  за
Смоленск". А уж там...
     Далее  по  мысли  нашего  Штаба  начиналось  самое интересное. По  всем
показателям мы обязаны были  проигрывать эту войну. Положа руку на сердце --
у нас не было ни единого шанса! Но...
     Идея принадлежала полковнику Коновницыну, - он первым (аж в 1810 году!)
сообразил:
     - "Господа, почему мы все так уперлись в белорусские дороги  и Дрисский
рубеж? Да, не сможем мы снабжать  нашу армию к западу от  Белоруссии! Но как
Бонапарт собирается снабжать свою армию -- к востоку от Белоруссии?!"
     Ему отвечали:
     - "А  кавалерия?!  Белоруссия непроходима  для  наших телег, но  Бертье
думает ввозить  все  вьючным способом. Якобинцы реквизируют по Европе  в три
раза более лошадей, чем у нас под седлом! Да, растянется пусть снабжения, но
у Бонапарта столько вьючного транспорта..."
     Тогда Коновницын сказал:
     -  "Так и деритесь не с  Бонапартом, но -- его  лошадьми!  Жгите  сено,
топчите овес, - все на борьбу  с кавалерией. У нас есть новые пушки, - пусть
сии пушки остановят пехоту --  заставьте французскую кавалерию пробиваться к
ним через наши каре. Разменивайте нашу пехоту и артиллерию на их кавалерию!"

     Трудно вспоминать о начале войны. Обе австрийские, прусская, испанская,
итальянская  кампании развивались по одному и тому же сценарию. На окраинные
провинции  с "не-титульной нацией"  проникали якобинские агитаторы и  мутили
простой  люд. (А  межнациональная,  да  межконфессиональная рознь -- любимая
мозоль  для   любой   крупной   страны!)   В   день   вторжения   "инородцы"
"взрывались"...
     Прежние   враги  Бонапарта  пытались  подавить  мятежи  силой,   приняв
решительный  бой  в  самой  гуще  Восстания.  Так они  "увязали"  в мятежной
провинции, теряли кров, довольствие и фураж и лишь  после того  принуждались
более быстрым и "сытым" противником к решительному сражению.
     Но,  как  я уже  объяснил,  у  нас  был  совсем  иной план на  Войну  и
вспыхнувшие мятежи, да  кажущаяся  "беспорядочность"  наших действий привели
лишь к  тому, что противник уверился  в  своей  безнаказанности.  Армии  его
понеслись. Сквозь "бутылочное горло" белорусских дорог...

     Отступленье имело один неприятный момент. "Ворчали старики, - что  ж мы
на  Зимние  квартиры? Не  смеют что  ли  командиры чужие изорвать мундиры  о
русские штыки?!" Так записал с моих слов мой племяш и т