й Риги,
чтоб  жить  на болотах --  до  того дня, пока он не прогнал поляков  с нашей
земли?
     Каково  ему  было  в  первый  раз  с®есть  слизняка,  да  лягушку,  ибо
нормальная еда раздавалась лишь детям, да женщинам на сносях?
     Я сидел и мучил себя такими вопросами и в какой-то момент стены карцера
вдруг раздвинулись  и ко мне  вдруг сошли и  Карл  Иоганн -- "Спаситель всех
протестантов", и Карл Александр  - "Освободитель",  и несчастный Карл Юрген,
убитый в Стокгольме, и Карл Иосиф -- первый владетель русской Лифляндии.
     Они  сидели со мной  и  рассказывали, - как это было в их время и  чего
стоило: кому воевать с всесильной Курляндией, кому прокормить целый народ на
бесплодных болотах, а кому и --  перед  лицом  палача не отказаться от своих
слов...  И  с  каждой минутой, с  каждым  их  словом я становился сильней  и
взрослей, а голод и холод отступались от моего бренного тела.
     Когда  наутро мучители отворили  дверь  карцера,  они  не  поверили  ни
глазам,  ни  рассудку  -- по их рассказам  (и  донесениям,  сохранившимся  в
архивах  Колледжа)  глаза  мои стали необычайно  покойны  и -- совершенно не
детски. Я был очень бледен, но уже  -- при  полном параде, - готовый  стоять
хоть всю жизнь на часах "при позорном столбе". Потом мне признались, что сам
Аббат Николя, увидав меня у столба, сказал своим людям:
     -  "Этот не  извинится. Надо  что-то придумать, чтоб и нам  спасти свою
Честь, и Государыня не взбеленилась, что мы тут морим морозом, да голодом ее
любимого внука. Черт  побери,  она  даже  Александра  Павловича не  называет
"любимым", а вот этого жида-лютеранина..!
     Я, кажется, начинаю понимать -- за что!"
     Пока  они  так  совещались,  прошло время  занятий,  обеда,  свободного
времени,  полдника, прогулки и  ужина.  После каждых пятидесяти минут стойки
навытяжку,  мне  дозволялось правилами десять минут  посидеть  в караулке  и
попить горячего чаю перед печью-голландкой. (В противном  случае -- я замерз
бы еще до обеда!)
     Интересно, что  если в первый раз охранники (из  вольнонаемных русских)
даже не шелохнулись, чтоб пустить меня ближе к огню, а чашку я мыл себе сам,
ближе к обеду один из них подвинул мне кусок сахару и ломоть хлеба с маслом.
Слезы едва не навернулись мне на глаза  и с тех самых пор  я  считаю русских
людей -- самыми отзывчивыми людьми на свете. (Латыши б не  простили врага, а
тут...)
     Ближе к  ужину русские мужики уже нарочно грели для меня чай и сластили
его  ровно  по  вкусу.  Тайком  от  начальства  они  наварили  картошки  и я
потихоньку  жевал ее  с маслом  и солью  --  божественная еда! Пару раз  они
пытались заговорить со мной, советуя "не лезть в бутылку". Я  же отвечал им,
что сие -- "Вопрос Веры".
     Они сразу же  начинали  злиться,  но  к вечеру  я стал заставать их  за
спорами -- почему  на Руси такие Порядки?  И самые  злые из них  ругались  и
говорили:
     - "Немцы  вон  - почитают Веру Отцов, а  мы?  Православные християне, а
прислуживаем всяким католикам! Тьфу, пропасть!"  -- и кляли себя, как скотов
и предателей. (Меж ними  не  обошлось  без доносчика и на другой день тем --
двоим, самым  злым мужикам  иезуиты дали расчет. Мне стоило  огромных трудов
написать  матушке  и  вскоре   этих   двоих  вернули   в  Колледж  --  моими
телохранителями.)

     Самое страшное случилось  после вечерней поверки. К тому  времени  весь
Колледж уже  побывал предо мной: малыши строили рожи, ругались  и  плевались
исподтишка,  ребята  постарше  грозили   по-всякому,  Кураторы  хмурились  и
шептались между собой.
     Когда стало темнеть, ко  мне подошла группка  старших ребят. Я не видел
их  лиц по причине  "ливской болезни" и от этого  мне  стало  страшно  --  я
слышал, как они  еле слышно  уговариваются лишить  меня Чести. На  содомский
манер.
     Если  бы  они  кричали, иль  угрожали --  это было б не страшно. Но они
обсуждали  сие  спокойными  ровными голосами  и  отвергали  разные планы  --
там-то,  по их  мнению, нас могли увидать надзиратели,  в ином  месте трудно
было привесть "москалей" и так далее...
     Я не знал латыни и греческого, но уже хорошо понимал польскую речь. И я
по  построению фраз и всему прочему чуял, что  это -- родовитые  шляхтичи --
истинные Хозяева  сего места. Все в Колледже крутится согласно их желаньям и
планам.  Они нарочно стоят тут - предо мной, ибо знают, что лифляндцы больны
"куриною слепотой" и я не узнаю их, случись нам вдруг встретиться!
     Окончательно же меня убедило в том, что это -- не шутки, -  их планы по
сему  грязному действу. Они ни разу не предложили друг  другу (даже в шутку)
"баловаться его задницей", но сразу решили, что  насиловать будут  - русские
прихлебатели. "Москали это любят!"
     Смертный холодок пробежал у меня по спине. Что я  мог  --  десятилетний
против  толпы пьяных, возбужденных подонков,  действующих по приказу? Ниже я
доложу все подробности отношения к мужеложцам как в русской армии,  так и  в
Лифляндии. Здесь же достаточно указать, что мне было проще повеситься, чем с
таким-то позором являться в родную Ригу!
     Я  не хочу  марать мой  Колледж, но  в любом заведении,  где содержатся
только мальчики, бытует эта зараза. И везде, где есть сия гадость, находятся
люди, кои...
     В общем, - не отдавайте детей ни в какое учение, если там уже не учатся
их кровные родственники! И чем родни больше, тем ребенку жить -- проще. Я не
хочу вас пугать, но... Запомните сей совет.

     Когда  поляки ушли, я еще долго  стоял  и трясся, как  заячий  хвост. А
потом я вдруг  увидал в  кромешной тьме всех моих предков и  они смотрели на
меня осуждающе...
     И я  подумал,  - какого черта? Вот  сделают меня  "девочкой" -- тогда и
буду плакать, да думать, как с отцом об®ясняться. Сейчас же нужно решить  --
что  делать  в  такой ситуации. Мне было десять лет  и я  не мог тягаться  в
прямом  бою  с  большинством воспитанников  --  особенно  русских.  Но самое
страшное было -- не  это. Я ничего  не видел в сгущающихся зимних  сумерках.
Мне нужен был прежде всего -- свет. И я придумал, как я его получу.
     Теперь нужно было решиться с оружием. Я стоял  у столба с  незаряженным
мушкетом, который  нещадно оттягивал  мне плечо. Мушкет был без штыка и я не
мог  воспользоваться  им,  как пикой.  А  на то,  чтоб  размахнуться им, как
дубиной,  у меня в десять лет --  не было сил. К тому ж я не сомневался, что
ко мне прибудут здоровые  парни, наученные в Колледже уклоняться от  прямого
удара дубиной и палкой. А в рукопашной у меня не было шансов...
     И тут меня осенило...
     Во  время  очередной  отлучки, я  попросился у русских  охранников  "до
ветру",  а сортир стоял рядом  с  карцером.  (Это  чтоб пленники в наказание
получали и запахи!)
     Солдат  довел меня до сортира и... Я отворил дверь, он из  деликатности
отвернулся,  а я  прошмыгнул в  карцер.  Там  я  сказал дежурному, что  меня
посылали  за  теплым -- мол, настоятели решили, что я за свои проступки буду
дежурить всю ночь. Он обалдел от такого известия, похоже что -- пожалел меня
и пропустил в камеру. А там уже были сложены все мои вещи, - во  время обеда
кто-то из Кураторов подошел к моему посту и  сказал, что мои вещи принесли в
карцер. Настоятели не хотели, чтоб я отныне общался с католиками.
     Он  не подчеркнул это, но я  по сей день думаю, что Наставники, отвечая
за  меня   перед  Государыней,  боялись  именно  чего-нибудь  мужеложеского.
Ночью-то они не смели зайти в наши палаты...
     Я  быстро обшарил сумки  и нашел  кинжал  моей матушки. Не мальчишеское
дело драться кинжалами, но матушка всегда говорила:
     - "Мы живем в век тления и разврата.  Кинжал -- вот единственный Оберег
Чести благородной девицы!"
     С пяти  лет Дашку учили правильно  пользоваться сим инструментом, пряча
его в рукавах, или -- юбках. C'est la vie!
     Одной  Дашке было скучно  с  кинжалами  и вскоре я  стал  составлять ей
компанию. Учили  нас  сей премудрости  бывалые  пираты нашего батюшки, а  уж
они-то постигли науку драк в кабаках, да тесных трюмах!
     Разумеется, кинжал был и остается весьма "дамским" оружием и на обычной
войне  не  имеет  значения. Так  что  я  привык  скрывать  эти  познания  от
окружающих и отцы-настоятели  не придали значения фамильному оружию  в вещах
десятилетнего мальчика. Может, - я хотел его на стенку повесить, чтоб каждый
раз перед сном смотреть на гербы нашего Дома?!
     Я  вложил кинжал в голенище левого сапога, а еще -- под штаны  закрепил
этакую железку.  Коль в драке вам саданут между ног  -- очень полезно, ежели
там что-то железное! (Такие штуки носят ливонские рыцари со времен основания
нашего Ордена и всем  они хороши -- да только в них  нельзя помочиться,  иль
облегчиться по-крупному.)
     Подготовившись таким образом, я вышел из камеры и побежал к охраннику у
сортира. Ему я сказал:
     - "Там... В  туалете я  встретил  самого отца-Настоятеля. Он велел  вам
сказать,  чтоб вы  повесили фонарей вокруг моего столба. Я  буду  стоять  до
отбоя и хотят, чтобы прочие меня видели".
     В  Колледже  было принято,  чтоб  воспитанники сами  шли к  "дядькам" с
приказами о собственном наказании. Разумеется, в иных случаях -- дядьки  шли
проверять к начальству, - правильно ли до них донесли приказ, но... Охранник
долго и тупо смотрел на дверь туалета, но -- не решился зайти и проверить, -
какает ли там Аббат Николя?
     В конце концов,  дядька хмыкнул и отвел меня в  караулку. Там охранники
посовещались  и решили между собой,  что мне  -- попросту  страшно стоять  в
темноте и я все придумал. Тем не менее, (а страх пред начальством -- в Крови
русского человека) они разожгли два огромнейших фонаря на десять свеч каждый
и пошли вешать их на мой столб. Теперь вокруг меня было огромное пятно света
и "куриная слепота" отступила.

     Негодяи пришли после  вечерней поверки. По их речам  и произношению это
были ребята,  конечно же,  русские и не из самых видных семей. Потомственные
лизоблюды разных хозяев.
     Яркий свет их,  в первый миг, напугал, а люди этого сорта любят вершить
дела  в  темноте.  Но  потом страх  перед  польскими  господами  заставил их
показаться.
     Их было  пятеро. Я  верю в  физиогномику и по всему было видно, что все
это   --  люди  слабые   и   зависимые.   Им  приказали  --   они  и  пошли.
"Не-джентльмены". Весьма -- не джентльмены.
     Они что-то начали говорить про то, - как мне с ними будет сейчас хорошо
и прочие гадости, а по мерцающим  огням в  детских казармах я видел, что все
воспитанники  прилипли  к окнам и  радуются бесплатному  представлению.  Это
входило в мой план.
     Дело было после вечерней  поверки и я  уже мог  не стоять по-парадному.
Поэтому  я  скинул с плеча мушкет, ухватился за его  ствол покрепче и сделал
вид, что  хочу использовать его, как дубинку. Эти шакалы тут же взяли меня в
круг и стали дразнить, чтоб я "раскрылся".
     Я  же прижался  спиною к  столбу, и делал вид,  что  готовлюсь  драться
мушкетом. Сам же -- незаметно для  нападающих, - вытянул плечевой  ремень из
оружия. Когда по их лицам (а мне теперь хорошо было  видно) я понял, что они
готовы броситься, я внезапно кинул мушкет им под ноги!
     Один из них оступился и я пустил по снегу ременную петлю, захлестнув ею
ногу  второго мерзавца. Споткнулся  и он,  зато третий  налетел на меня и со
всей дури -- пнул меня промеж ног!
     Честно говоря, я верил, что  сия "миска" лучше бережет "мое достояние".
Но удар  был  такой, что у меня искры из  глаз  посыпались, а  я подлетел от
удара чуть ли не до небес!  Но моему врагу пришлось еще хуже -- "лифляндская
миска"  имеет своеобразные выступы и шипы впереди  так, чтоб с одной стороны
не порвать спину лошади,  а с другой...  С  другой стороны нападающий заорал
благим  матом и повалился на снег, цепляясь за несчастную ногу (он сломал на
ней сразу три пальца!).
     Но  и  я  рухнул  наземь.  На  меня  тут же  бросились двое  оставшихся
негодяев. Первый прыгнул на меня сверху и его вопль был слышен даже в покоях
Отца-Настоятеля.
     Я целил ему ножом в глаз, но чуток промахнулся. Глаз, конечно же, вытек
и  рожа  преступника практически  развалилась напополам,  но... Он остался в
живых. Впрочем, весьма ненадолго.
     В разные стороны брызнул фонтан КРОВИЩИ и прочие молодцы  обкакались на
месте от  ужаса. Они готовились к своему  преступлению, но мысль, что резать
будут  именно их -- не приходила им  в  голову. Будь на  их  месте настоящие
шляхтичи  -- меня бы, конечно, убили, но слабые люди поступили  так, как  им
было привычней. Они замерли на местах, выжидая - чем это кончится.
     Из  них  рядом  со мной  остался последний.  Прочих  я задержал  своими
уловками и теперь мы были  один на один. Он - здоровый и сильный. Но из всех
пятерых он шел сзади всех и  я знал, что он -- трус. Я -- десятилетний малыш
с фамильным кинжалом в руке. Но -- четверо валялись вокруг меня. И я сжег за
собой все мосты...
     Он взглянул мне в глаза, смертный ужас плеснулся из них и сей  здоровяк
обернулся и  побежал. А  я  знал, что если  он  убежит  --  придут  новые  и
когда-нибудь добьются все-таки своего...
     Поэтому  я ловким ударом  заплел ему ноги и бросился  на него сверху  с
кинжалом. Удар ножа  пришелся в какую-то кость и рука моя на миг онемела  --
настолько  сильна  оказалась  отдача.  Но,  когда  я  выдирал  нож,  КРОВИЩА
хлестнула и в этот  раз и  такого ужаса противники не  могли вынесли. Они со
всех ног бросились от меня, а сей --  последний парень  был шибко ранен и не
мог убежать.  (Парень  с  перебитыми  пальцами на ноге удирал  чуть ли не на
четвереньках,  а  прочие  его  просто  бросили.  Что  взять  с   них  --  не
джентльменов?)
     Со всех казарм к нам бежали, кто-то кричал и грозил мне всеми смертными
карами,  но... Я  знал, что обязан преподать всем урок -- не связывайтесь со
мной! Поэтому  я расстегнул крючки на форме несчастного, раскрыл мундир там,
где сердце и посмотрев в искаженное ужасом лицо раненого, сухо сказал:
     -  "Не вноси платы блудницы и цены пса в дом Господа твоего, ибо сие --
мерзость перед Всевышним!"
     По  его глазам я увидел,  что он не  понял моих слов,  а стало  быть не
знает ни Истории,  ни Писания. А раз человек  не ведает  Заповедей -- сие не
убийство. И я опустил нож ему прямо в сердце...
     Он дрыгнул ногами,  я потянул кинжал на себя и он, с легким  чавканием,
вышел из тела.  Я  аккуратно обтер кинжал полой куртки  убитого и вложил его
назад  в  голенище. Вокруг  нас  тесным кольцом  были люди.  Впереди всех  в
накинутой наспех шинели стоял Аббат Николя. Я, пожимая плечами, сказал:
     - "Он  не понимал слов  Второзакония и стало  быть  -- не знал Писаний.
Стоило ли держать его Иезуитом?"
     Аббат  потрясенно  кивнул,  а  потом  вдруг  опомнился  --  Писанье  --
Писанием,  но  я же ведь у него на глазах совершил  -- истинное убийство.  С
холодным расчетом и в полном сознании.
     Когда это дошло до него, Аббат отшатнулся от десятилетнего душегубца и,
невольно крестясь, пробормотал:
     - "Случалось уже убивать?"
     - "Да,  я убил однажды поляка.  Не  сознавая  того. Но я был тогда  еще
маленьким -- в этот раз все по-другому!"
     Аббат еще раз перекрестился и еле слышно сказал:
     - "Вернись в  свой карцер. Я сообщу обо всем Государыне и твоей матери.
До  их решения из камеры ты  не выйдешь.  Мы учим  воспитанников убивать, но
боюсь общенье с тобой их научит -- черт знает чему..."
     -  "Ваше Преосвященство  -- сей русский не  ведал смысла  Писаний!  И я
сообщу  чрез свою  мать  о том,  что  вы заставляете нас  зубрить  священные
тексты, не вникая в их суть! Что скажут в Риме?!"
     Не  знаю, что  на меня нашло  и откуда  во мне  -- десятилетнем ребенке
взялись эти слова. Но они зафиксированы в протоколе об этом событии и многие
из  тех,  кому довелось читать их -- верят, что средь  фон Шеллингов  не все
чисто. Мол, иной раз нашими устами говорит...
     Некоторые думают, что  это -- Всевышний.  Другие верят, что это  -- Его
главный Враг...
     Как бы там ни  было, все Наставники прямо аж поперхнулись от моих слов.
До них внезапно дошло, что я и  впрямь способен нажаловаться непосредственно
в  Ватикан,  а там  по сей  день  служат  иные  мои  родственники.  (Сегодня
Посланник самого  Папы  при Ордене Иезуитов мой шестиюродный  брат -- с  той
самой ветви, где дед по  матери  прадеда был  Генералом Ордена в Рейнланде с
Вестфалией.)
     А среди Иезуитов важнейшей из добродетелей почитается  раз®яснение Сути
Писания всем воспитанникам,  так что мое  обвинение  было ужаснейшим из тех,
какие только можно придумать.
     Я-то  узнал  сие  и  многие  иные  из  темных   мест,  не  раз®ясняемые
христианам, из чтения Талмуда и Торы под руководством Арьи бен Леви. Сие  --
История  пращуров  наших  и  Арья  считал, что  нельзя  к  ней  подходить  с
нравственными  оценками,  свойственными христианству.  Христиане  же,  когда
"налетают" на такие места в Священном Писании, начинают юлить, ходить вкруг,
да -- около,  ибо дословный  перевод того, что тут сказано, порождает больше
вопросов, чем возможных ответов. Особенно сими штуками грешат Евангелия, так
что я люблю сажать в лужу всяких там проповедников, да "святых старцев".
     Знаете,  если  человек  и  вправду  Святой,  Господь  укажет  ему,  как
раз®яснить иные  противоречия Святого Писания. "Святоши"  же  сплошь и рядом
начинают вертеться, что уж на сковороде -- вконец запутывают себя и других и
становятся общим посмешищем. Я же говорю в таких случаях:
     - "Религия  -- Вопрос Веры. Ежели вы верите  в то-то  и  это -- сие  не
требует об®яснений. Так оно -- было. Поэтому и появилось в Писании. А  ежели
вы с тем не согласны, пытаясь об®яснить сие на ваш вкус,  - вы - неверующий.
И доказываете вы нам сейчас не  Писание, но -- собственный атеизм и душевную
пошлость. Слава Господу, что вы пред нами, наконец-то -- разоблачились".

     Ровно неделю я сидел в моей камере. Но уже на второй день ко мне пришли
солдаты из  русских,  которые  стали ставить огромные  нары в  три  яруса  и
мастерить новую печку.
     Я, грешным делом, думал, что мой поступок вызвал  резонанс в Колледже и
многие русские восстали против навязанного им католичества... Но ровно через
неделю двери моего узилища вдруг растворились и сам Аббат Николя вызвал меня
на улицу. Там в две шеренги стояли мальчики в лифляндских цветах -- черное и
зеленое.
     Аббат сказал мне:
     - "Я чувствую, что ты будешь у них  предводителем. Принимай же команду,
чертов ты -- лютеранин..."
     Я пошел мимо строя и на меня  смотрели такие знакомые  --  родные милые
лица.  Все  --   немцы  и  мои  родственники,   или  --  родственники   моих
родственников. За вычетом двух ребят.
     Я  не поверил  глазам, - самыми  младшими  среди прочих стояли  Петер и
Андрис. Два моих латышонка, кои никак уж не могли попасть в столь дворянскую
школу. Но на рукавах латышей красовались странные вензеля и не виданные мною
гербы  (правда  полученные путем  трансформации Ливонского Жеребца  -- знака
Бенкендорфов).
     Я отсалютовал  вновь прибывшим  и  они выдохнули  в  морозный воздух  в
двадцать маленьких глоток:
     - "Хох! Хох! Хох!"
     Нары в карцере стояли в три яруса  по  семь коек  и я теперь понимал --
почему.
     Через минуту нам дозволили "разойтись" и я первым делом обнялся с моими
товарищами. Оказалось, что у матушки случилась разве что -- не истерика, как
только она услыхала, что мне тут угрожало.  Она  сразу же созвала всех наших
родственников  и  попросила  подобрать  "ребяток  покрепче".  (При этом  она
всерьез спрашивала  -- не будет ли кто  из родителей против,  если их  чадам
"доведется взять в жены католика"?)
     Вопрос  сей вызывал бурю  веселья средь наших родственников, - впрочем,
многим ребятам  родители  не  советовали  "увлекаться  такими  делишками". В
Лифляндии позор  может пасть  лишь  на "девоч