ку" в этом процессе. Парень же,
выказавший себя "мужиком", заслуживает легкого порицания и горячего скрытого
одобрения за сей "подвиг".
     Два  места  из  двадцати было  сразу  же занято за  Петером  Петерсом и
Андрисом Стурдзом,  а  их  отцов  матушка  внезапно  для  всех  посвятила  в
дворянство.  Так что остальные вакансии ушли под самых здоровых, твердолобых
и  драчливых сыновей моей Родины. Удивительно, но  самыми тупыми, могучими и
выносливыми  оказались именно Бенкендорфы, да Уллманисы -- "мужицкая  Кровь"
понимаете.
     О  пруссаках  сказывают,  что  они  славны "классическим  воспитанием".
Заключается оно в следующем. Если у мальчика есть "голова", его порют до тех
пор, пока  он спросонок  не начнет брать  интегралы. Если  у  мальчика  есть
"рука",  его лупят  до  тех  пор, пока  он  не перестанет  свинячить в своих
чертежах и не научится с первого  раза рисовать паровик в туши, не пользуясь
циркулем и линейкой. Ни для чертежа, ни для снятия измерений.
     А если у парня нет ни "головы", ни "руки", его ждет казарма.
     Попадают  туда  совсем  просто.  Тебя лупцуют  до тех  пор,  пока ты не
отчаешься выучить  очередную  китайскую  грамоту,  иль выполнить  простейший
чертеж. А  отчаявшись  и собравшись с духом дашь  когда-нибудь  сдачи своему
педагогу!
     По  слухам, будущего генерала  пруссаки  узнают  по сломанной  челюсти,
рангом пониже - по выбитым двум-трем зубам. С одного раза.
     Прибывшие "новички"  были еще слишком  малы,  чтоб  с  удара  проломить
череп,  но... В миг встречи я  сам  оторопел  от их внешнего  вида.  У  семи
молодцов были шрамы на всем лице, у половины сломан нос и "пересчитаны" зубы
и у каждого (они по очереди пожимали мне руку) костяшки на пальцев настолько
распухли, что кулаки больше походили на добрую кружку для пива.
     Ребята были разного возраста -- от десяти до шестнадцати лет и все, как
один, страшно уважали меня: каждому из них  доводилось уже убивать (особенно
всяких поляков), но  это  было  в  пылу борьбы -- под  аффектом.  Убийство ж
"глаза в глаза" в здравом уме и трезвом рассудке (да  еще в таком возрасте!)
поразило их воображение и до сего дня сии костоломы смотрят мне в рот (благо
к тому же я завоевал их симпатию подсказками на уроках).
     В первый  же  день  по прибытии "новички" в "свободное  время" устроили
грандиозную драку: мы против всех. Итог драки был непонятен и на второй день
побоище повторилось -- за обедом в столовой. В третий раз мы  схлестнулись с
русскими и поляками на вечерней поверке и...
     Если б  Колледж был армейской казармой, неизвестно чем бы все кончилось
(меж русскими есть истинные богатыри). Но...
     Иезуиты не любят сплоченные коллективы и с первого дня ребят заставляли
шпионить за ближним, да наушничать друг на друга. Единственные, кого  обошла
порча сия, были благородные шляхтичи, которые не желали утратить собственный
"гонор" и  поэтому  сохранили между  собой  нормальные отношения.  Прочие же
пресмыкались пред этой действительно  сильной  и  очень  сплоченной группкой
ребят. Но поляки не так хороши в рукопашном бою, как немцы и русские...
     В  остальном же, в  Колледж до того дня брали  ребят, выказавших прежде
всего  свой  рассудок,  и поэтому наша  крохотная компания быстренько навела
"страх Божий" на славянское большинство.
     Аббат  Николя был опечален сими событиями и даже писал в Ригу письмо, в
коем пенял моей матушке:
     "Я  знал  вас  воспитанницей  нашего  Ордена  и  ждал,  что вы пришлете
воспитанников,  могущих прибавить  Славу и Честь вашей же Альма Матер. Вы же
пригнали мне юных существ, коих я не решусь назвать даже людьми..."
     На что матушка отвечала:
     "Я  не  забыла  моего Долга и  Признательности  перед Орденом и клянусь
Честью прислать вам  воспитанников, за коих  нам  не придется  краснеть. Но,
увы, сейчас середина учебного года и я не могу отрывать от учения мальчиков,
коим вредна  перемена в учебе. Они  будут у вас, как положено -- в сентябре.
Пока ж я прислала тех ребят, коим не важно -- где, когда и чему там учиться.
Прошу вас  не прогонять их, ибо первенцу моему  скучно жить без родных лиц и
товарищей".
     (Осенью  прибыло  еще  тридцать  новеньких, -  на  сей  раз  им было по
девять-одиннадцать  и теперь все мы  числимся  гордостью  и легендой русской
разведки. Но  и "родные лица  с товарищами" остались на обучение. Они  стали
красою и гордостью нынешней жандармерии.)

     Вскоре   после  прибытия  новых  воспитанников  тот  самый  кривой,  из
покушавшихся на мою Честь, был изнасилован неизвестными и повесился. Или был
кем-то повешен. Следствие так и не пришло к какому-то выводу.
     Кто-то сломал ночью решетки на окнах его лазарета  и засунул чуть ли не
целую простыню ему в  рот,  чтоб было тише. Затем ему  практически разорвали
всю задницу, --  так  что  ни  у кого  не возникло  сомнений  -- что испытал
несчастный в последние часы своей жизни. (А, судя  по следам в лазарете, это
были и вправду часы -- для несчастного это была очень долгая ночь.) Потом он
повесился.
     Наутро  вся наша  компания поднялась  по  тревоге  и  была проведена  в
лазарет. Там врачи всерьез  разглядывали наши "хозяйства" на предмет поисков
свежих надрывов, крови, кала  и прочего... Ну, вы - понимаете. Ничего такого
у нас не  нашлось,  да  и  вспомнили лекаря  одну тонкость  --  преступление
произошло темной ночью, а у  нас  всех, как  на грех  --  "куриная слепота"!
Доказанная медицинской проверкой...
     Вот и зашло следствие в дикий тупик, да так из  него  и  не вышло. Лишь
через много  лет -- на смертном одре один из бывших русских воспитанников на
предсмертной исповеди сознался,  что --  насиловал  в  ту ночь  несчастного.
Потому  что кое-кто  подошел  к нему ясным днем и русским языком посоветовал
"принять  участие в  оргии", а  не то  -- "в другой раз весь Колледж возьмет
тебя  замуж".  Исповедник так  и  не смог добиться у  умирающего, -  кто  же
заставил  его  совершить эту  гадость.  Даже  на смертном одре  сей  слизняк
страшился тех  загадочных  неизвестных, которые обещали  опозорить не только
его, но и его сестру и малого брата в придачу.
     Между нами  же -- доложу: я сказал моим  парням,  что мы не должны быть
хуже поляков. Если  поляки не хотели сами  марать (сами знаете  что) в чужой
заднице -- чем же мы хуже?!

     Как бы  там ни было -- всю нашу шатию взяли  под подозрение. Наш карцер
обратился в вылитую тюрьму. На территории Колледжа  появился  новый забор  и
уроки у нас теперь были в бывшем  караульном помещении. Мало того,  - теперь
мы ходили даже в туалет только строем и разве что - не с собаками!
     Только уроки, путешествия в коллежскую библиотеку строем и потом  -- на
весь день под замок в общий карцер. В землянку.
     Нам построили огромную  печь, чтобы нагреть сие подземное помещение. Да
только  всю землю  нагреть невозможно и  на бревнах  стен по утрам снова был
иней. Зато печь раскалялась так, что камни краснели и нам приходилось ждать,
пока не прогорят все дрова  --  карцер был  под землей и  мы боялись угореть
ночью, коль что -- не так.
     Сперва мы  думали дежурить  по  очереди,  но потом  выяснилось,  что  в
одиночку  человек  засыпает  и тогда мы решили как-нибудь развлекаться.  Все
вместе -- пока не прогорит печь...
     Нас,  в отличие от  других, подымали  лишь  после рассвета.  С "куриною
слепотой" мы все равно были, что слепые котята в утренних сумерках и поэтому
нам  можно было спать по утрам. (Зимние ночи в Санкт-Петербурге длинней, чем
даже -- в Риге.) Так что и засыпать мы могли много позже.
     Зато фонари охрана  тушила сразу после отбоя и мы почти что  весь вечер
лежали  на  наших нарах, укрывшись тремя одеялами,  и глядя  на  раскаленную
докрасна печь. А что делать такими ночами?
     Тут-то и пригодилась моя  любовь к  литературе. Я рассказывал "родным и
товарищам"  приключения   Барона   Мюнхгаузена,  путешествия   Гулливера   в
Лиллипутию и Бробдингнег... А еще все сказки братьев Гримм и германские саги
с преданиями. У  меня оказалась хорошая память и ночами я читал моим  парням
историю о  "Рейнгольде"  и вспоминал, как  лесные эльфы пляшут вокруг  своих
страшных костров.  Удивительно, но все  эти немцы  совершенно  не  знали  ни
собственной мифологии, ни современных романов, ни сказок!
     Ребята дожили до шестнадцати лет и не знали о "Верном Хагене",  иль про
"Голландца Михеля" и "Холодное Сердце"!
     Потом, когда  уже  наша часть  Колледжа  переехала  в  Ригу, а затем на
Эзельские острова -- все казармы строились так, чтоб все кровати были в  три
яруса и все дети в казарме могли видеть раскаленную  печку и  огонь в ней --
долгими  зимними  вечерами.  А  средь  ребят всегда находились  рассказчики,
которые повторяли  и  немножко перевирали мои  самые  первые  байки и басни,
которые я рассказал "родным и товарищам". А многие их поправляли из темноты,
ибо  все эти  рассказы  спелись в этакий  неразрывный канон,  который теперь
передается из поколения в поколение.
     Эзельская  Школа Абвера  сейчас  стала Школой при Академии Генерального
Штаба. Теперь  уже  большинство  наших  воспитанников  -- славяне, а  не  --
германцы (немцы со шведами). Но по-прежнему  в  нашей Школе  стоят кровати в
три яруса и долгими зимними вечерами докрасна топится печь... (Казармы же по
сей день без нормального отопления и освещения!)
     И  все эти  "канонические" истории вновь и  вновь под  мерцанье  огня и
хруст горящих  поленьев повторяются из  уст в уста по-немецки  на  ливонском
наречии, характерном  для нынешней  Южной  Эстонии... (Лишь в последние годы
самые  популярные  истории  и  сюжеты  сих  баек  стали (опять  же  изустно)
переводиться на русский язык.)
     Тут... Все  важно! И обязательный холод в зимней ночи, и темнота вокруг
малышей, и их уютные норки  из  трех слоев одеял, и  тепло  от почти что  --
костра посреди  древней пещеры, и даже -- мистическая пляска язычков пламени
--  все  это  действует  на   что-то,  оставшееся  в  нас  от   первобытного
троглодита... Причастность к общей пещере. Племенному огню. Единому племени,
готовому за вас биться.  А самое главное --  к Истории, традициям и  обычаям
"наших".  Поэтому  --  именно  немецкие  сказки. Диалект  древних  ливонцев.
Сказание. Тайна.
     Детям  важно ощутить себя чем-то целым  и я  против иезуитских привычек
всех меж  собой перессорить.  Да,  большая  "связность"  моих  воспитанников
грозит нам  "обрушиваньем" всей  Сети сразу, заведись в ней червоточина.  Но
зато мои парни  реже  "горят", чем агенты противника.  Один-единственный раз
пролитая совместно слеза на скованным семи обручами сердцем "Верного Хагена"
стоит для меня во сто крат больше, чем остальные уроки все -- вместе взятые.
(А если они еще и догадываются, что "Верный Хаген" прибыл в сказку из "Песни
о  Зигфриде"  и  сердце его "рвется"  под уколами  Совести, - я считаю,  что
прожил жизнь не напрасно.)
     Ребятки мои умирают,  но  "вытягивают"  "паленых" товарищей, а  сие  --
главная черта  русской разведки. Начинается ж она  -- с совместного слушанья
сказок и СОПЕРЕЖИВАНИЯ наших учеников.
     Сия методика появилась случайно, но будем мы прокляты,  ежели откажемся
от столь эффективного...  Да  черт с  ним,  с  методом! Главное, что мы учим
ребят быть друг другу -- РОДНЫМИ ТОВАРИЩАМИ!

     Все это,  конечно же,  хорошо, но...  Иезуиты  не стали  бы главными  и
лучшими в сих делах,  если бы не пытались сделать что-то  подобное. Увы, они
обнаружили в нашей  методе -- серьезный из®ян.  (Вернее, -  не в  нашей, ибо
подобные вещи пытались войти в обиход много раньше.)
     Червоточина заключается в  том, что  мы опираемся на такие понятия, как
-- Родина, Честь, Долг, Порядок и Верность. Но сие --  увы,  не добродетели,
но "атрибуты" воспитанников. Об®ясню разницу.
     Все наши качества делятся на две категории. Одна из них -- Добродетели.
Это такие качества, которые могут меняться со временем. Можно выучиться, иль
заставить  себя  быть  умнее,  добрее,  отзывчивее.  Можно  быть  злее,  иль
скаредней  --  бывают  и  сии  "добродетели". Можно стать  даже  чуть  более
честным, иль совестливым!
     Но нельзя  быть  "немножко больше ПОРЯДОЧНЫМ".  Сие -- нонсенс. Человек
или порядочен, или --  нет. Поэтому Порядочность (в  отличие от Доброты, или
Совести) не Добродетель, но -- Атрибут.
     Главное  же  отличие  Добродетели  от   Атрибута   --   первая   обычно
воспитывается,  но второй --  наследственный  признак! Никогда  от осины  не
родятся апельсины.  Если  матушка -- продажная  тварь, грешно  требовать  от
потомства  Чести,  иль  Верности. Если  папаша  --  потомственный паразит --
блюдолиз, сыночки  его  унаследуют  и гибкий хребет,  и "масленую  задницу".
Таковы уж законы Наследственности.
     Именно  посему дворянство  любой  страны пытается  возвести барьеры меж
собой и всем прочим. Все прочее попросту неспособно в  лихую годину  "встать
под  орла"  и сдохнуть во имя  -  ИДЕИ.  Иначе  -- оно  само  звалось бы  --
Благородным Сословием!
     Увы, наше  сословие --  меньшинство  во  всех  странах.  При  том,  что
благородные люди Пруссии, или  Франции не  горят желанием поработать на нашу
разведку. Стало быть -- наша методика годна лишь для юных  дворян Российской
Империи. Да и то -- не для всех.
     "Баловаться  любовью"  - свойство  всех  нас без  из®ятья.  Поэтому  из
Холмогор  и   приходят  крестьянские  мальчики  в  лаптях,  да   опорках   и
превращаются в Славу и Гордость Империи.
     Увы, -  обратное тоже  бывает.  Слишком много "князьев", да "графьев" в
дни Нашествия прятались по  поместьям, чтобы не предположить, что их матушки
(или бабушки) "крутили романы" со смазливыми кучерами, да конюхами.
     Кровь-то  ведь  не  обманешь  --  коль  папашу,   иль  деда  пороли  за
"баловство" на конюшне, этакий "князь" сам дождется  насильников, доверит им
вожжи, да заголит  задницу! А-то и -- подмажет родимую, коль его папаша,  да
дедушка улещали  не только "хозяюшку", но еще  и "Хозяина"! Дело-то  для сей
Крови -- привычное...
     А как увидать сию  "подлую" Кровь  в маленьком мальчике?  Остается либо
довериться Чести его отца, и  особенно -- матушки, иль... отказать ему прямо
с порога. Ибо если его низкая Кровь проявится за границей  во время задания,
-- такой погубит не только себя...
     В  итоге --  моя разведка  стала лучшей в  Европе и мире,  но -- мне не
хватает учеников. Один  из моих  лучших воспитанников -- Федя Тютчев выказал
талант поэтический и мог (и  должен был!) стать  выше  Пушкина. Но мне в тот
момент  нужен  был  резидент  на юге  Германии  и я  предложил  на выбор  --
публикации,  гонорары, всемирную  Славу, иль --  безвестность  за  тридевять
земель от России...
     Мой ученик выслушал мое предложение и просто спросил:
     -  "Если бы  вам  не нужен  был  человек там  -- в  Баварии, вы бы меня
напечатали?"
     У меня сжалось сердце. Мой  мальчик хорошо "почуял" то, что  я счел его
Незаменимым для Дела.
     Я не смог говорить. Руки мои затряслись, и я никак не мог высечь искру,
чтоб  раскурить трубку. Тогда мой любимый ученик подошел к моему креслу, сам
ударил  кремнем  по огниву,  долго смотрел на тлеющее пятно в  табаке, затем
грустно улыбнулся и, пожимая плечами, тихо сказал:
     - "Спасибо. Такая похвала -- дорого стоит. Зато я знаю, что у меня есть
хотя бы один -- читатель и почитатель".

     Через год он прислал мне письмо  с новым стихотворением. Оно называлось
"Ad Silentium" и...  Лишь  когда Тютчев  "сгорел на посту",  я издал все его
гениальнейшие  стихотворения и вы,  конечно же, их знаете. Но, как  приказал
нам сам Тютчев - "Молчи!"
     И  все  же  - признаюсь.  В тот день,  читая  стихотворение  Тютчева, я
плакал. Я рыдал, как ребенок, ибо век поэтический короток, а  я не  дал  ему
писать в самые романтические, в самые плодотворные годы...
     Да,  я фактически  приказал  "убрать"  Пушкина. Я  дозволил уничтожение
моего племяша -- Миши Лермонтова. Но если -- ТАМ меня спросят, каюсь ли я, я
отвечу:
     "Я грешен пред русской  словесностью только  в  том,  что не дал писать
Федору Тютчеву. Сей Грех на  мне и за сие -- нет мне прощения. Но в том году
у  меня  не  было иных  резидентов, а Федя  спас  Империю от  войны  на  три
фронта..."

     Я  об®яснил  главную  проблему  нашей  методики.  Мы  выпускаем  лучших
разведчиков, но с  самого  первого  дня  принуждены отсеивать  много лишних.
Иезуитская  же  метода  тем  и удобна,  что  позволяет  работать  на  "любом
матерьяле". С  тою поправкой, что если мы пытаемся  говорить  с  ребятами на
языке "высших материй", иезуиты используют для себя самые простые и часто --
низменные стороны нашего естества.
     В  итоге,  -  мои  ученики  всегда  выходят  победителями  в   споре  с
иезуитскими  выкормышами, но... Пока я готовлю  одного Федора  Тютчева,  мои
противники  выпускают  полтысячи  негодяев,  с коими...  сложно бороться. Но
можно и ДОЛЖНО.
     Чтобы не быть  голословным, опишу -- как  нас  воспитывали  иезуитскими
методами.

     Как я уже говорил, прибывшие ребята не отличались сообразительностью, а
за неисполнение  простейших заданий нас пороли Наставники. Вернее  не нас, -
их.
     Меня  нельзя было трогать, - я мог  нажаловаться и  за меня  спрашивала
сама  Государыня.  Но наши мучители никогда не делали тайны, что порют  моих
друзей не за их проступки  и  глупость,  но -- мое  своеволие и то, что я --
зарезал католика.
     Сперва  это  просто.  Когда  весь класс  выводят  на  порку за какой-то
проступок, а тебя на глазах всех оставляют, это -- такое счастье... В первый
раз. Потом ты лучше других чувствуешь каждый удар розог и сдавленное мычанье
товарищей по ночам, когда они не могут лежать на спине.
     Пару раз я вставал и пытался пройти порку со всеми, но меня выводили из
строя и говорили:
     - "Вас, милорд, - не положено!" -- это было хуже самого наказания.
     Первое время я не знал, что мне делать... Потом же мы обнаружили, что у
Наставников все меньше поводов пороть нас. (Разве что за драки с католиками,
но тут  уж  - вопрос принципа  и  мы били славян --  всласть.  Авансом за те
мучения, что придется нам выдержать в экзекуции за сию драку.)
     Единственное, за  что они могли нас пороть были --  уроки. И  тогда мне
порой  приходилось не спать,  решая три-четыре варианта  контрольных на  всю
"немецкую" братию.
     Вскоре,  как  нам  показалось,  Наставники  стали что-то  подозревать и
однажды ребят поймали с моими решениями. Была грандиозная порка, но "крепкие
на голову" латыши, да бароны оказались  настолько же "крепки на  задницу"  и
"решальщик" остался не названным. (Меня  бы не  выпороли, но возник бы ущерб
для моей Чести, а стало быть и -- для Чести любого лифляндца.)
     В ночь после  сей экзекуции мы обсудили дела  и  уговорились  о  тайных
знаках и потаенных местах, где будут мои варианты.
     Пару недель  все шло  хорошо,  а потом нас  опять  сцапали.  Опять были
розги, опять  все  молчали  и  нам  пришлось  менять  код,  приметы  и места
"сбросок". Ровно через  неделю мы снова  попались -- словно  на  пустяке.  А
дальше и мы, и Наставники шли на принцип...
     Ровно в день  раскола Колледжа  на столичную часть и "Эзельс абвершуле"
мучители  показали  нам  свои тайные кондуиты.  И  выяснилось, что те  давно
плюнули на наши познания  в  истории  с  географией,  зато мы, не зная того,
штудировали полный курс "тайных  сношений, переписки и  обмена сигналами  на
вражеской территории"!
     Я,  кроме   того,   проходил   курс  "повышения   работоспособности   в
экстремальных условиях", а тупоголовые братья мои -- "поведению при допросах
с пристрастием".
     В  этом и есть  вся  суть иезуитства -- мы  верили,  что создаем что-то
новое,  боремся  против Системы, а  Она  в  это  время, строго придерживаясь
учебного плана, учила нас грязному