своем уме, любезный; знайте, что нет у вас  ничего  такого,  что  было  бы
слишком хорошо для сеньора Жиль Бласа из Сантильяны, который  заслуживает,
чтоб с ним обращались, как с царственной особой.
   Я остался весьма доволен его отповедью трактирщику, ибо он этим  только
опередил мое намерение. Чувствуя себя оскорбленным,  я  немедленно  сказал
Коркуэло:
   - Тащите сюда вашу форель и не беспокойтесь об остальном.
   Хозяин, который только того и ждал, принялся приправлять рыбу и  вскоре
поставил  ее  перед  нами.  При  виде  этого  нового  блюда  глаза   моего
прихлебателя  так  и  заискрились  радостью,  и  он  снова  выполнил   акт
вежливости, то есть налег на рыбу так же, как перед тем на яичницу. Однако
же и ему пришлось сдаться из опасения последствий, так как  он  наелся  до
отвала. Наконец, напившись и насытившись всласть, он решил прикончить  эту
комедию.
   - Сеньор Жиль Блас, - сказал он,  вставая  из-за  стола,  -  я  слишком
доволен  вашим  превосходным  угощением,  чтоб  покинуть  вас,  не   давши
полезного совета, в котором  вы,  по-видимому,  нуждаетесь.  Итак,  впредь
остерегайтесь похвал. Не  доверяйте  незнакомцам.  Вам  могут  встретиться
такие, которые, как я, захотят позабавиться над вашим легковерием, а может
быть, зайдут и еще дальше; не будьте у них в дураках и не  верьте  всякому
на слово, что вы восьмое чудо света.
   Сказав это, он расхохотался мне в лицо и удалился.
   Эта насмешка была для  меня  не  менее  чувствительна,  чем  величайшие
несчастья, приключавшиеся со мной впоследствии. Я не  мог  утешиться,  что
дал так грубо себя провести, или, вернее, не мог  примириться  с  чувством
уязвленной гордости.
   "Как? - воскликнул я, - этот негодяй просто насмехался  надо  мной?  Он
остановил моего  хозяина  лишь  для  того,  чтоб  выпытать  про  меня  всю
подноготную, а скорее всего, оба они были заодно. Ах,  бедный  Жиль  Блас!
Умри со  стыда:  ведь  ты  дал  им  отличный  повод  тебя  одурачить.  Они
состряпают из этого презабавную историю, которая, быть  может,  дойдет  до
Овьедо и доставит тебе там великую честь. Родители твои раскаются, что так
усердно напутствовали болвана: зачем  было  предостерегать  меня,  чтоб  я
никого не обманывал, они лучше посоветовали бы мне  самому  не  попадаться
впросак".
   Терзаемый досадой и волнуемый этими обидными мыслями, я заперся у  себя
в горнице и лег на постель, но заснуть мне не удалось, и не  успел  я  еще
сомкнуть глаз, как явился погонщик, который только меня и дожидался,  чтоб
отправиться в путь. Я тотчас же встал, и, пока я одевался, пришел Коркуэло
со счетом, в котором форель, разумеется, не была  забыта;  мне  не  только
пришлось заплатить все, что он за нее запросил, но,  отдавая  ему  деньги,
еще  выслушать,  к  своему  огорчению,  как  этот  живодер  вспоминал  про
вчерашнюю историю. Заплатив втридорога за ужин, оказавшийся для меня столь
неудобоваримым, я захватил чемодан и отправился к  погонщику,  посылая  ко
всем чертям объедалу, хозяина и его постоялый двор.



   ГЛАВА III. О соблазне, в который впал погонщик по дороге;
   о том, что из сего воспоследовало, и как Жиль Блас,
   убегая от Сциллы, попал в Харибду

   Погонщик сопровождал не одного меня; с нами ехали еще два пеньяфлорских
барчука, молодой псаломщик из Мондонедо, пустившийся в странствия, и  юный
мещанин из Асторги, возвращавшийся  домой  в  обществе  молодой  особы,  с
которой он перед тем обвенчался в Верко. Мы не замедлили  перезнакомиться,
и каждый сообщил, откуда и куда едет. Новобрачная, несмотря на  молодость,
была так черномаза и непривлекательна,  что  мне  не  доставляло  никакого
удовольствия смотреть на нее; тем не менее юность  и  полнота  этой  особы
прельстили погонщика, который вознамерился добиться ее благосклонности.  В
продолжение всего дня обдумывал он  этот  славный  подвиг  и  отложил  его
выполнение до последнего ночлега. Это  произошло  в  Какавелосе.  Погонщик
предложил  нам  остановиться  на  первом  постоялом  дворе  при  въезде  в
местечко. Эта харчевня была расположена  скорее  в  предместье,  нежели  в
самом селении, а хозяин ее был известен погонщику как человек  неболтливый
и сговорчивый. Наш вожатый позаботился о том, чтобы нас отвели в  одну  из
задних горниц, где предоставил нам спокойно  утолить  голод.  Но  к  концу
ужина он ворвался разъяренный.
   - Тысяча смертей! - крикнул он. - Меня обокрали! В моей  кожаной  сумке
было сто пистолей. Не допущу, чтоб они пропали. Сейчас же иду  к  здешнему
судье, а он в таких делах шуток не любит: всех вас будут пытать,  пока  не
повинитесь и не вернете денег.
   Сказав это совершенно естественным тоном, он вышел,  а  мы  остались  в
полном недоумении.
   Нам и в голову не приходило заподозрить его в этой уловке, так  как  мы
были слишком мало знакомы, чтобы доверять друг другу. Более того, я  питал
подозрение к молодому псаломщику, а он, быть может, думал то же самое  обо
мне. К тому же все мы были порядочными простаками. Мы  не  имели  никакого
представления  о   формальностях,   соблюдаемых   в   таких   случаях,   и
чистосердечно поверили,  что  нас  с  места  в  карьер  подвергнут  пытке.
Поэтому, поддавшись страху, все  мы  сгоряча  выбежали  из  горницы.  Одни
бросились на улицу, другие в сад, - каждый искал спасения в бегстве.  Юный
новобрачный, столь же напуганный мыслью о пытке, сколь  и  все  остальные,
пустился наутек, как некий новый Эней (*11), нимало не заботясь о супруге.
Тогда погонщик, еще более невоздержанный, чем  его  мулы,  в  восторге  от
того, что его стратегия увенчалась желаемым успехом, направился, -  как  я
узнал впоследствии, - к новобрачной, чтобы похвастаться  своей  гениальной
выдумкой, а также воспользоваться случаем;  но  сия  астурийская  Лукреция
(*12), которой скверная рожа погонщика придала  силы,  оказала  энергичное
сопротивление  и  принялась  кричать  во  все  горло.  Патруль,   случайно
проходивший мимо постоялого двора, который и без того был ему известен как
место, достойное внимания полиции, вошел  туда  и  осведомился  о  причине
крика. Хозяин, распевавший  на  кухне  и  притворявшийся,  что  ничего  не
слышит, был вынужден проводить начальника дозора и стражников  в  горницу,
откуда  раздавались  крики.  Они  пришли  как   раз   вовремя:   астурийка
окончательно выбилась из сил.
   Узнав,  в  чем  дело,  начальник,  человек  грубый  и  крутой,  закатил
влюбленному погонщику пять или шесть ударов древком своей алебарды и начал
поносить его в выражениях, не менее  оскорбительных  для  целомудрия,  чем
поступок, который их вызвал. Этим, однако, не кончилось: он взял виновного
под стражу и отвел к судье вместе с обвинительницей, которая, несмотря  на
беспорядок своего туалета, пожелала пойти лично и потребовать возмездия за
покушение. Судья выслушал новобрачную  и,  поглядев  на  нее  внимательно,
решил, что обвиняемый не заслуживает никакого  снисхождения.  Он  приказал
тут же раздеть его и выпороть в своем присутствии; затем  он  распорядился
отправить истицу в Асторгу под эскортом  двух  стражников  за  счет  и  на
иждивении делинквента, если муж ее не сыщется до следующего дня.
   Что касается меня, то, испуганный, быть может, более прочих, я  кинулся
в окрестности, пересек не знаю сколько полей и зарослей,  и,  перепрыгивая
через все попадавшиеся мне овраги, очутился на  опушке  леса.  Только  что
собрался я броситься туда и скрыться в самой гуще кустов, как передо  мною
выросло двое всадников.
   - Кто идет? - крикнули они, и так как я от изумления не  мог  им  сразу
ответить, то они подъехали ближе.
   Приставив мне к груди по пистолету, они потребовали, чтобы я сказал им,
кто я такой,  откуда  иду,  что  намеревался  делать  в  этом  лесу  и,  в
особенности, чтобы я  ничего  от  них  не  утаивал.  Этот  способ  допроса
показался мне не лучше пытки, которую предвещал нам погонщик.  Я  отвечал,
что жил до той поры в Овьедо, а теперь направляюсь в Саламанку, и, сообщив
им даже про тревогу в харчевне, сознался, что страх перед пыткой  заставил
меня обратиться в бегство. Услыхав  этот  рассказ,  свидетельствовавший  о
моем простодушии, всадники расхохотались и один из них сказал мне:
   - Успокойся, друг мой;  отправляйся  с  нами  и  не  бойся  ничего:  мы
доставим тебя в безопасное место.
   После этого  он  приказал  мне  сесть  позади  него  на  лошадь,  и  мы
углубились в лес.
   Я не знал, что мне думать об этой встрече,  которая,  однако,  казалось
мне, не предвещала ничего зловещего. Если б эти люди, говорил я себе, были
грабителями, они обобрали бы меня, а, быть может, даже и убили.  Наверное,
это какие-нибудь добрые дворяне, живущие в  этой  местности;  заметив  мой
испуг, они, видимо, сжалились надо мной и из милосердия везут к себе. Но я
недолго оставался в  неизвестности.  Свернув  несколько  раз,  в  глубоком
молчании, с тропинки на тропинку, мы очутились у подножья пригорка, где  и
сошли с лошадей.
   - Здесь мы живем, - сказал мне один из всадников.
   Однако сколько я ни оглядывала по сторонам, кругом  не  было  видно  ни
дома, ни хижины, ни вообще какого бы то ни было признака жилья. Между тем,
те два человека приподняли большой, заваленный землей и ветвями деревянный
трап, который прикрывал начало длинного хода, спускавшегося в  подземелье;
лошади сами устремились туда, как  животные,  видимо,  к  тому  привычные.
Всадники приказали мне войти вместе с ними;  затем  они  опустили  трап  с
помощью привязанных к нему для этого веревок, - и вот достойный  племянник
моего дяди Переса оказался пойманным, как крыса в крысоловке.



   ГЛАВА IV. Описание подземелья и того, что Жиль Блас там увидел

   Тут мне стало ясно, к какого сорта людям я попал, и не  трудно  понять,
что это открытие рассеяло мои первоначальные опасения.  Меня  обуял  ужас,
гораздо  более  сильный  и  обоснованный;  я  решил,  что  мне   предстоит
расстаться не только с дукатами,  но  и  с  жизнью.  Почитая  себя,  таким
образом, жертвой, ведомой на заклание, я шел ни жив ни мертв  между  двумя
своими  провожатыми,  которые,  чувствуя,  как  я  дрожу,  увещевали  меня
отбросить  всякий  страх.  Мы  прошли  приблизительно  шагов  двести,  все
заворачивая и спускаясь, и очутились в конюшне, освещенной двумя  большими
железными светильниками, подвешенными к своду. Там хранился изрядный запас
соломы и стояло несколько бочек с ячменем.  Конюшня  свободно  вмещала  до
двадцати лошадей; но в это время там были только те  две,  на  которых  мы
приехали. Старый негр, еще довольно, впрочем, бодрый на вид, привязывал их
к стойлу.
   Мы вышли из конюшни и при тусклом свете нескольких других  светильников
(которые, казалось, освещали эти места только  для  того,  чтобы  показать
весь их ужас) достигли кухни, где старуха поджаривала на  жаровне  мясо  и
готовила ужин. Кухню украшали необходимые кухонные принадлежности,  и  тут
же  виднелась  кладовая,  снабженная  всевозможными  припасами.   Стряпуха
(наружность ее необходимо описать) была особой лет шестидесяти с лишком. В
молодости она, по-видимому, была очень яркой блондинкой,  так  как  время,
которое сделало ее волосы седыми, все же  оказалось  вынужденным  пощадить
отдельные пряди и оставить им их прежнюю окраску. Помимо оливкового  цвета
лица, она отличалась заостренным и приподнятым подбородком, а также сильно
вытянутыми губами; крупный орлиный нос заглядывал ей в рот, а зрачки  глаз
были приятнейшего пурпурного цвета.
   - Любезная Леонарда, - сказал один из всадников, представляя меня этому
прекрасному ангелу тьмы, - вот мы привели к вам молодого человека.
   Затем, обернувшись ко мне и заметив,  как  я  бледен  и  расстроен,  он
добавил:
   - Откинь страх, друг мой: никто не собирается тебя обижать.  Нам  нужен
слуга в помощь нашей стряпухе; ты повстречался нам, и это для тебя великое
счастье. Ты заменишь юношу, умершего недели две тому назад. Это был  очень
хрупкий молодой человек. Ты кажешься  мне  поздоровее,  и  не  умрешь  так
скоро. Правда, ты никогда больше не  увидишь  солнечного  света,  но  зато
будешь жить в тепле и кормиться  всласть.  Дни  свои  будешь  проводить  с
Леонардой, которая от природы весьма человеколюбива; вообще можешь себе ни
в чем не отказывать. А теперь, - добавил он,  -  я  покажу  тебе,  что  ты
имеешь дело не с голодранцами.
   С этими словами он взял факел и приказал мне следовать за ним.
   Мы направились в погреб, где  я  узрел  бесчисленное  множество  хорошо
закупоренных глиняных бутылок  и  кувшинов,  в  которых,  по  его  словам,
хранилось превосходное вино. Затем он провел меня через ряд  помещений.  В
одних лежали куски полотна, в других шерстяные и шелковые ткани. Я  увидел
также в одной из горниц груды золота и серебра, не считая множества посуды
с разными гербами. После  этого  я  проследовал  за  ним  в  большой  зал,
освещенный тремя медными люстрами, откуда можно было  пройти  в  остальные
помещения. Здесь он снова задал мне ряд вопросов.  Так,  он  спросил,  как
меня зовут и почему я покинул Овьедо. Я удовлетворил его любопытство.
   - Послушай, Жиль Блас, - сказал он, - ты покинул  родину,  чтобы  найти
хорошее место; так, видно, ты родился в сорочке, раз попал к нам в руки. Я
уже говорил тебе, что ты будешь жить у нас  среди  всяческого  изобилия  и
купаться в золоте и серебре. Кроме того, ты здесь в  полной  безопасности:
это подземелье расположено так, что стражники  Священного  братства  (*13)
могут сколько угодно рыскать по лесу и все же его не найти.  Вход  в  него
известен только мне и моим товарищам. Ты спросишь,  пожалуй,  как  удалось
нам вырыть его незаметно для окрестных жителей. Узнай же,  друг  мой,  что
это не наших рук дело, а что существует оно с очень давних  времен.  После
того как мавры стали властителями Гренады, Арагонии и почти всей  Испании,
христиане, не желая подпасть под иго неверных, обратились в бегство  (*14)
и укрылись в здешних местах, в Бискайе и в Астурии,  куда  удалился  также
храбрый дон Пелако. Эти беглецы, разбившись на мелкие кучки, жили в  горах
и лесах. Одни поселились в пещерах,  другие  вырыли  подземелья,  к  числу
которых принадлежит и это. Когда  им  выпало,  наконец,  счастье  прогнать
врагов из Испании, они вернулись в города. С тех пор  эти  убежища  служат
приютом для людей нашего ремесла. Правда, Священное братство обнаружило  и
уничтожило некоторые из них; все же многие еще  уцелели,  и,  благодарение
небу, я живу здесь безнаказанно  уже  около  пятнадцати  лет.  Меня  зовут
атаман Роландо. Я - главарь шайки, а человек, которого ты видел,  один  из
моих всадников.



   ГЛАВА V. О прибытии в подземелье еще нескольких разбойников
   и о приятной беседе, которую они вели между собой

   Не успел сеньор  Роландо  довести  до  конца  свою  речь,  как  в  зале
появилось шесть новых физиономий. То были податаманье и пять  разбойников,
которые вернулись нагруженные добычей. Они  внесли  две  плетенки,  битком
набитые сахаром, корицею, перцем,  винными  ягодами,  миндалем  и  изюмом.
Податаманье обратился к Роландо и рассказал, что они отобрали эти  корзины
у одного бенавентского бакалейщика, прихватив также и его мула. После того
как он  доложил  начальству  о  своей  экспедиции,  разбойники  отнесли  в
кладовую добычу, отнятую у бакалейщика. Затем никто уже не помышлял  ни  о
чем, кроме веселья. В зале накрыли большой стол, а меня послали на  кухню,
где сеньора Леонарда посвятила меня в мои обязанности.  Подчинившись  злой
судьбе, уступил я необходимости и, скрывая скорбь, приготовился  обслужить
сию честную компанию.
   Я начал с того, что украсил поставец серебряными чарками и  несколькими
глиняными сулеями  с  тем  добрым  вином,  которое  восхвалял  мне  сеньор
Роландо; затем я принес два рагу, и как только я их  подал,  все  всадники
уселись за стол. Они принялись кушать  с  большим  аппетитом,  а  я,  стоя
позади, следил за тем, чтоб подливать  им  вино.  Хотя  мне  до  той  поры
никогда не приходилось отправлять должность кравчего, однако же я исполнил
все с таким проворством, что удостоился похвал. Капитан вкратце передал им
мою историю, которая очень их позабавила. Затем он  отозвался  обо  мне  в
весьма лестных выражениях; но я уже знал цену похвалам и  мог  выслушивать
их  безнаказанно.  После  этого  все  принялись  меня  расхваливать;   они
говорили,  что  я,  по-видимому,  рожден  для  того,  чтоб  быть   у   них
виночерпием, и что я во сто раз лучше своего предшественника. А  поскольку
после его смерти сеньоре Леонарде выпала честь подносить нектар этим богам
преисподней, то они лишили ее сего достославного звания, возложив  таковое
на меня. Итак, я, как новый Ганимед, заступил место сей престарелой Гебы.
   Огромное блюдо с  жарким,  поданное  вскоре  после  рагу,  окончательно
насытило разбойников, и так как они за едой не забывали питья,  то  спустя
некоторое время пришли в хорошее настроение и подняли превеликий шум.  Все
стали говорить разом.  Один  принимается  рассказывать  какую-то  историю,
другой передает острое словцо, третий кричит, четвертый поет; никто никого
не слушает. Наконец Роландо, тщетно пытавшийся вставить свое слово,  устал
от неразберихи, в которой сам принимал деятельное участие, и заговорил так
повелительно, что заставил умолкнуть все сборище.
   - Господа, - сказал он им властным тоном, - выслушайте мое предложение.
Вместо того, чтоб кричать наперебой и оглушать друг  друга,  не  лучше  ли
разговаривать, как рассудительные люди. Вот что пришло мне в голову. С тех
пор как мы стали товарищами, никто не полюбопытствовал  спросить  другого,
из какой он семьи и какое сцепление обстоятельств заставило его взяться за
наше ремесло.  Мне  кажется,  однако,  что  с  этим  стоит  познакомиться.
Давайте, забавы ради, поведаем об этом друг другу.
   После шумных  изъявлений  радости,  которыми  податаманье  и  остальные
разбойники одобрили предложение своего атамана (точно они могли рассказать
о себе  что-нибудь  хорошее),  Роландо  первый  начал  свое  повествование
следующим образом:
   - Узнайте же, господа, что я - единственный  сын  богатого  мадридского
горожанина. Семья моя  отпраздновала  день  моего  рождения  нескончаемыми
увеселениями. Отец, будучи тогда уже в преклонных летах, не помнил себя от
радости при мысли, что у него есть наследник, а мать решила  сама  кормить
меня грудью. Дед мой с материнской стороны тогда  еще  был  жив.  Это  был
добрый старик, который ни во что больше не вмешивался и  только  перебирал
четки за молитвой или рассказывал о своих военных  подвигах,  так  как  он
изрядное время служил в войсках и хвалился тем, что не раз понюхал пороху.
Само собой так вышло, что я сделался  кумиром  этих  трех  людей,  которые
непрестанно со мною нянчились. Родители боялись, как бы учение не  утомило
меня в раннем детстве, и потому я провел его в самых  ребяческих  забавах.
"Дети, - говаривал мой родитель, - не  должны  утруждать  себя  серьезными
занятиями, пока ум их окончательно не созрел". В ожидании этой зрелости  я
не учился ни читать, ни писать; тем не  менее  я  не  терял  времени  зря.
Родитель мой познакомил меня со многими  и  разными  играми.  Я  постиг  в
совершенстве картежное искусство, умел метать кости,  а  дед  обучил  меня
романсам о военных походах, в коих принимал участие. Он ежедневно  напевал
мне одни и те же Песенки, и если  после  трех  месяцев  повторений  я  мог
пересказать без ошибки десять - двенадцать стихов,  родители  приходили  в
восторг от моей памяти. Не в меньшей степени восхищались  они  также  моим
умом, когда я, пользуясь предоставленной мне свободой говорить что угодно,
прерывал их беседу и начинал нести всякий  вздор.  "Ах,  как  он  мил!"  -
восклицал отец, глядя на меня с восхищением. Мать осыпала меня ласками,  а
дед плакал от радости. Я совершал  также  в  их  присутствии  безнаказанно
самые непристойные шалости; мне прощалось все - о