- сказал он мне с  улыбкой,  -  мне  кажется,  что  мы
весьма нежно смотрим друг на друга и что недурно бы нам поселиться  вместе
в моей келье, расположенной в двухстах шагах отсюда.
   - Слуга покорный, -  отвечал  я  ему  довольно  резко,  -  не  чувствую
никакого желания стать отшельником.
   При этих словах добрый старик расхохотался и сказал, обнимая меня:
   - Пусть это одеяние, сын мой, тебя не пугает. Оно хоть и неприятно,  да
зато полезно, так как делает меня обладателем  прелестнейшего  эрмитажа  и
господином над окрестными деревнями, жители коих меня любят  или,  вернее,
боготворят. Идем со мной, я дам тебе платье,  подобное  моему.  Если  тебе
понравится, то ты разделишь со мною все прелести  моего  существования;  а
если не понравится, то тебе не только будет позволено меня покинуть, но ты
даже можешь рассчитывать на то, что при расставании я не  премину  сделать
тебе добро.
   Я дал себя уговорить и последовал за старым отшельником. Он задавал мне
различные вопросы, а я отвечал на них  с  наивностью,  которую  далеко  не
всегда проявлял  в  последующей  своей  жизни.  По  прибытии  в  келью  он
попотчевал меня плодами, которые я жадно проглотил, так как за целый  день
не съел ничего, кроме  куска  сухого  хлеба,  составлявшего  мой  утренний
завтрак в приюте. Видя, как лихо я играю челюстями, анахорет сказал мне:
   - Смелей, дитя  мое,  не  жалей  этих  фруктов:  у  меня,  благодарение
господу, немалый запас такого добра. Я не затем привел  тебя  сюда,  чтобы
уморить голодом.
   Это была сущая правда, ибо через час после  нашего  прихода  он  развел
огонь, насадил на вертел баранью ногу и, покуда я ее  поворачивал,  накрыл
небольшой столик, застлав его грязноватой скатертью и поставив два прибора
- для себя и для меня.
   Когда мясо зарумянилось, он снял его  с  вертела  и  отрезал  несколько
кусков нам на ужин, каковой  мы  съели  отнюдь  не  всухомятку,  а  запили
отменным винцом, тоже припасенным в достаточном количестве.
   - Ну, что, цыпленочек, - сказал он, когда  мы  встали  из-за  стола,  -
доволен ты моей трапезой? Так я буду угощать тебя  каждый  день,  если  ты
останешься у меня. Вообще же ты в этом уединении будешь  делать  все,  что
тебе угодно. Я требую только, чтобы ты сопровождал меня всякий раз, как  я
пойду собирать милостыню по  соседним  деревням;  ты  поможешь  мне  вести
ишачка, нагруженного двумя корзинами, которые сердобольные поселяне обычно
наполняют яйцами, хлебом, мясом и рыбою. Нельзя  назвать  это  непомерными
требованиями, не правда ли?
   - Я буду делать все, что вам угодно, - отвечал  я,  -  лишь  бы  вы  не
принуждали меня зубрить латынь.
   Брат Хризостом (таково было имя старца-отшельника) не мог удержаться от
смеха при виде такой наивности и вторично заверил меня, что не  собирается
препятствовать моим склонностям.
   На следующий же  день  мы  отправились  за  подаянием  в  сопровождении
ослика, которого я вел на поводу. Мы собрали обильную  жатву,  ибо  каждый
крестьянин почитал за  особое  удовольствие  положить  что-нибудь  в  наши
корзины. Один бросал туда целый каравай, другой -  увесистый  кусок  сала,
третий -  фаршированного  гуся,  четвертый  -  куропатку.  Короче  говоря,
принесли мы домой провизии больше чем на неделю, что  свидетельствовало  о
неотменном уважении и любви, которую поселяне питали к  братцу-пустыннику.
Правда, и он приносил им немалую пользу: помогал советом, когда они к нему
обращались, возвращал мир  семьям,  где  царил  раздор,  и  выдавал  замуж
крестьянских дочерей, тяготившихся безбрачием;  узнав,  что  двое  богатых
крестьян поругались между собой, он приходил их  мирить;  кроме  того,  он
держал у себя лекарства против тысячи  всяких  болезней  и  обучал  особым
молитвам женщин, желавших иметь детей.
   Из всего мною сказанного вы можете усмотреть, как хорошо  я  питался  в
своей пустыни. Но и спал я ничуть не хуже: растянувшись на отличной свежей
соломе, подложив под голову сермяжную подушку и натягивая на  себя  одеяло
из той же материи, я всю ночь напролет не размыкал глаз.  Брат  Хризостом,
пожаловавший меня отшельнической ряскою, смастерил оную  из  старой  своей
одежи и называл меня братцем Сипионом. Не успел я появиться  в  деревне  в
этом форменном платье, как все  нашли  меня  таким  милашкой,  что  ослика
нагрузили больше  обыкновенного.  Всякий  старался  перещеголять  другого,
подавая милостыню маленькому братцу, - так приятно  было  глядеть  на  его
фигурку.
   Жизнь, привольная и бездельная, которую вел я у старого пустынника,  не
могла не прийтись по нраву мальчишке моих лет. И,  в  самом  деле,  я  так
вошел во вкус, что никогда не расстался бы  с  подобным  житьем,  если  бы
Парки не напряли мне участи, весьма от сего отличной.  Рок,  коему  должен
был я последовать, вскоре оторвал  меня  от  изнеженной  жизни  и  вынудил
расстаться с братом Хризостомом в силу одного обстоятельства, о коем я вам
сейчас расскажу.
   Я  часто  наблюдал,  как  старец  возился  с  подушкою,  служившей  ему
изголовьем. Он то и дело распарывал и зашивал ее; однажды я  заметил,  что
он сунул туда деньги. За этим наблюдением последовал приступ  любопытства,
которое я постановил удовлетворить  при  ближайшей  же  поездке  старца  в
Толедо, куда он обычно отправлялся каждую неделю. Я с  нетерпением  ожидал
этого дня,  впрочем,  еще  не  питая  никакого  дурного  намерения,  кроме
удовлетворения своего любопытства. Наконец, старичок отбыл, а  я  распорол
подушку и нашел среди шерсти, которой она была набита, различные монеты на
сумму в пятьдесят с лишним эскудо.
   Это сокровище, по-видимому, было  плодом  благодарности  простолюдинов,
которых пустынник излечил своими снадобьями, и поселянок, народивших детей
по его молитвам.
   Как бы то ни было, не успел я убедиться в том,  что  могу  безнаказанно
забрать эти деньги, как во мне пробудилась цыганская натура. Мною овладело
желание их похитить, которое может быть объяснено  только  голосом  крови,
струившейся в моих жилах. Я,  не  противоборствуя,  поддался  искушению  и
спрятал деньги в сермяжный мешок, куда мы клали гребни и  ночные  колпаки;
затем, сбросив отшельническое платье и вновь облачившись  в  сиротское,  я
удалился из пустыни, в полном убеждении, что уношу с собою богатства обеих
Индий.
   Вы только что услышали о моем первом опыте и, без  сомнения,  ожидаете,
что за ним последует целый ряд подвигов в том же духе. Я не  обману  ваших
ожиданий; мне предстоит еще  рассказать  вам  немало  таких  же  проделок,
прежде чем я дойду до своих похвальных поступков,  но  все  же  я  до  них
дойду, и  вы  из  моего  повествования  убедитесь,  что  и  мазурик  может
сделаться честным человеком.
   Несмотря на свой детский возраст, я все же не был таким дураком,  чтобы
вернуться на толедскую  дорогу:  ведь  я  рисковал  встретиться  с  братом
Хризостомом,  который  пренеприятным  манером  заставил  бы  меня  вернуть
украденный куш. Поэтому я избрал другой путь,  приведший  меня  в  деревню
Гальвес, где я остановился у харчевни, хозяйка коей, вдовица  лет  сорока,
обладала всеми необходимыми качествами, чтобы не осрамить  своей  вывески.
Не успела эта женщина окинуть меня взглядом, как тотчас по  платью  узнала
во мне беглеца из сиротского дома и спросила, кто я и куда направляюсь.  Я
отвечал, что, потеряв отца и мать, ищу работу.
   - Дитя мое, - спросила она, - умеешь ли ты читать?
   Я отвечал, что умею и даже превосходно пишу. На самом деле я выводил  и
нанизывал свои каракули так, что получалось некое сходство с  письмом;  но
этого было достаточно для нужд деревенской харчевни.
   - Значит, я принимаю тебя на службу, - заключила хозяйка, -  ты  можешь
мне пригодиться,  если  будешь  вести  долговую  книгу,  дебет  и  кредит.
Жалованья я тебе не положу, потому что эта харчевня посещается порядочными
людьми, которые и слуг не обходят своими милостями: тебе перепадет  немало
мелких доходов.
   Я принял ее предложения, решив в уме, как вы сами понимаете, переменить
климат, когда пребывание  в  деревне  Гальвес  перестанет  доставлять  мне
удовольствие. Как только я устроился на службу в эту харчевню, душой  моей
овладело великое беспокойство, и чем больше  я  об  этом  думал,  тем  оно
казалось мне обоснованнее. Мне не хотелось, чтобы узнали о моих деньгах, и
я бился над приискиванием укромного уголка, где бы ни одна чужая  рука  за
ними не протянулась. Я еще не достаточно ознакомился с расположением дома,
чтобы сразу довериться тем местам, которые казались мне наиболее  удобными
для утайки краденого. О, сколько забот причиняет богатство! Наконец, я все
же решился спрятать свой мешок в углу нашего чердака,  где  была  навалена
солома, и, по возможности, успокоился, считая, что там он будет в  большей
безопасности, чем где бы то ни было.
   Нас в доме было трое  слуг:  здоровенный  конюх,  молодая  служанка  из
Галисии и я. Каждый из нас выуживал у гостей - как пеших, так и  конных  -
все, что было возможно. Мне всегда перепадало  от  этих  господ  несколько
мелких монет, когда я приносил им  счет.  Кое-что  давали  они  и  конюху,
заботившемуся об их лошадях и мулах. Что же касается  галисианки,  то  она
была кумирам всех проходящих по дороге погонщиков  и  зарабатывала  больше
червонцев, чем мы медяков. Не успевал я получить грош, как тотчас же тащил
его на чердак, чтобы увеличить свое сокровище,  и  по  мере  роста  своего
богатства я чувствовал, как юное мое сердечко  привязывается  к  нему  все
больше и больше. Порой я целовал свои монетки; я созерцал их с  восторгом,
понятным одним только скрягам.
   Любовь, которую я питал к своему кладу, побуждала меня навещать его раз
тридцать в день. Часто я  встречался  на  лестнице  с  хозяйкой,  которая,
будучи от природы весьма подозрительной, однажды полюбопытствовала узнать,
что поминутно влечет меня на чердак. Она поднялась туда и  начала  рыскать
по всем углам в предположении, что я, может быть, прячу  в  этой  мансарде
предметы, похищенные у нее в  доме.  Она  не  преминула  перерыть  солому,
покрывавшую мой клад, и вскоре его обнаружила. Развязав  мешок  и  увидев,
что он полон эскудо и пистолей, она подумала или притворилась, что думает,
будто я украл у нее эти деньги.
   Она конфисковала их без дальнейших  околичностей;  затем,  назвав  меня
маленьким негодяем, она велела конюху, во всем  ей  преданному,  отсчитать
мне с пятьдесят горячих. А после того как меня по ее приказу  так  здорово
отстегали, она выставила меня вон, приговаривая, что не потерпит жулика  в
своем доме. Сколько я ни уверял, что не  думал  обкрадывать  хозяйку,  она
утверждала противное, и ее словам придали больше  веры,  чем  моим.  Таким
образом, денежки брата Хризостома перекочевали из рук вора в руки воровки.
   Я  оплакивал  пропажу  своих  денег,   как   иной   оплакивает   гибель
единственного сына; и если слезы не вернули  мне  утерянного,  то  все  же
вызвали сочувствие у некоторых свидетелей моего  горя  и  в  том  числе  у
гельвского священника, который случайно проходил мимо. Он,  казалось,  был
растроган печальным состоянием, в котором я находился, и увел меня с собою
в церковный дом. Там, чтобы завоевать мое доверие или, вернее, выведать  у
меня всю подноготную, он сперва принялся меня жалеть.
   - Сколь сей бедный ребенок достоин сострадания! - произнес он. -  Нужно
ли удивляться, если, предоставленный самому себе в таком нежном  возрасте,
он совершил дурной поступок? И взрослые в круговороте жизни лишь с  трудом
этого избегают.
   Затем, обращаясь ко мне, он продолжал:
   - Сын мой, из какой части Испании ты родом? кто твои родители? Ты похож
на  мальчика  из  хорошей  семьи.  Говори  со  мною  откровенно  и   смело
рассчитывай, что я тебя не покину.
   Этими политичными и сострадательными речами священник мало-помалу довел
меня до того, что я с превеликой наивностью осведомил его обо  всех  своих
делах. Я сознался во всем, после чего он заявил мне:
   - Хотя, друг мой, отшельникам и не подобает накоплять богатства, ты тем
не менее, нарушил заповедь, запрещающую покражу.  Но  я  берусь  заставить
хозяйку выдать деньги и доставлю их брату Хризостому в его  келью:  отныне
твоя совесть может быть спокойна на этот счет.
   Это, могу вам поклясться, меньше всего меня тревожило. Священник же,  у
которого был свой план, этим не ограничился.
   - Дитя мое, - продолжал он, - я хочу  позаботиться  о  твоей  судьбе  и
доставить тебе хорошую кондицию. Завтра я отправлю  тебя  с  погонщиком  к
своему племяннику, канонику толедского  собора.  По  моей  просьбе  он  не
откажется принять тебя в число своих лакеев, которые все до единого  живут
сытно, словно бенефициарии (*193) от поступлений  с  пребенды.  Могу  тебя
уверить, что и тебе там будет превосходно.
   Эти заверения так меня утешили,  что  я  позабыл  о  своем  мешке  и  о
полученных плетях: я думал лишь о том, что скоро заживу, как бенефициарии.
На другой день, покуда  меня  кормили  завтраком,  к  церковному  дому  по
распоряжению священника явился погонщик с двумя оседланными и взнузданными
мулами. Мне помогли влезть на одного из них, погонщик вскочил на  другого,
и мы двинулись по дороге в Толедо. Мой спутник оказался человеком веселого
нрава, который не прочь был потешиться на счет ближнего.
   - Видно, барчук, - сказал он мне, -  гельвский  священник  большой  ваш
благоприятель. Лучше он не мог доказать вам свою  любовь,  как  поместивши
вас у своего племянничка, каноника, которого я имею честь знать и который,
безусловно, является украшением своего капитула. Он не принадлежит к сонму
тех святош, чьи бледные и изможденные лица говорят об умерщвлении плоти: у
него лицо полное, румяное, веселое, это - жуир, не отказывающий себе ни  в
одном доступном удовольствии, но больше всего  любящий  хороший  стол.  Вы
заживете у него в доме, как у Христа за пазухой.
   Прохвост-погонщик, заметив, что я слушаю его с большим удовлетворением,
продолжал выхвалять блаженное житье, ожидающее меня на службе у  каноника.
Он не переставал говорить об этом, покуда мы не прибыли в  деревню  Обису,
где остановились, чтобы дать отдых мулам. Тут, на свое величайшее счастье,
я узнал, что  меня  обманывают,  и  вот  каким  образом  мне  удалось  это
обнаружить. Погонщик, расхаживая  взад  и  вперед  по  харчевне,  случайно
выронил из кармана записку, каковую я сумел незаметно для него подобрать и
умудрился  прочесть,  пока  он  находился  в  конюшне.  То  было   письмо,
адресованное священникам сиротского дома и  составленное  в  нижеследующих
выражениях:

   "Господа! Мне думается, что милосердие обязывает меня отдать вам в руки
воришку, убежавшего из вашего приюта. Он показался мне не  вовсе  лишенным
смекалки и заслуживающим, чтобы вы, по доброте своей, держали его  у  себя
взаперти. Не сомневаюсь, что путем исправительных наказаний вы  превратите
его в благоразумного парня.  Да  сохранит  господь  ваши  благочестивые  и
милосердные преподобия!
   Настоятель гельвского прихода".

   Не успел я прочитать  письмо,  известившее  меня  о  добрых  намерениях
господина настоятеля, как  у  меня  исчезли  всякие  колебания  по  поводу
решения, которое мне надлежало принять:  выйти  из  харчевни  и  пробежать
больше мили  до  берега  Тахо  оказалось  делом  одного  мгновения.  Страх
отрастил мне крылья и помог спастись от  священников  сиротского  дома,  в
который я ни за что не хотел возвращаться,  так  опротивел  мне  их  метод
преподавания латыни. Я весело вступил в  Толедо,  точно  доподлинно  знал,
куда мне обращаться за пищей и питьем.  Правда,  Толедо  -  благословенный
город, в котором умный человек, вынужденный жить на чужой счет, никогда не
умрет с голоду. Но я был еще слишком молод, а потому не мог надеяться, что
мне удастся найти там средства  к  существованию.  Тем  не  менее,  судьба
оказалась на моей стороне. Едва я вышел на городскую площадь,  как  хорошо
одетый  кавалер,  мимо  которого  я  проходил,  удержал  меня  за  руку  и
проговорил:
   - Эй; мальчишка, хочешь у меня служить? Мне как раз  подошел  бы  такой
лакей, как ты.
   - А мне - такой барин, как вы.
   - Ну, раз так, - возразил он, - ты  отныне  принадлежишь  мне,  и  тебе
остается только следовать за мной, - что я и исполнил без возражения.
   Кавалер этот, по имени дон Абель, которому на вид можно было  дать  лет
тридцать, жил в меблированных комнатах, где  занимал  довольно  пристойные
покои. Он был профессиональным игроком, и вот какою жизнью зажил я у него.
С утра я толок ему табак на пять или шесть трубок,  чистил  его  платье  и
затем шел за цирюльником, который брил ему бороду и  подвивал  усы.  После
этого он отправлялся шататься по притонам и  возвращался  на  квартиру  не
раньше одиннадцати-двенадцати часов ночи. Но каждое утро, выходя из  дому,
он вынимал из  кармана  три  реала,  которые  вручал  мне  на  расходы,  с
разрешением делать  что  угодно  до  десяти  часов  вечера.  Он  был  мною
совершенно доволен, лишь бы только я находился  на  месте  к  моменту  его
возвращения. Он заказал мне ливрейный камзол и штаны, в каковом  наряде  я
больше всего походил на  рассыльного  какой-нибудь  куртизанки.  Я  хорошо
освоился со своей  должностью,  и,  разумеется,  невозможно  было  сыскать
другую, которая больше подходила бы к моему характеру.
   С месяц уже вел я такую счастливую жизнь, как вдруг мой патрон  опросил
меня, доволен ли я им, и, услыхав в  ответ,  что  нельзя  быть  довольнее,
сказал:
   - Итак, мы с тобой завтра уезжаем в Севилью, куда меня призывают  дела.
Тебе не мешает посмотреть на столицу Андалузии. "Кто не видал Севильи, тот
ничего не видал", - гласит пословица.
   Я уверил его, что готов  следовать  за  ним  повсюду.  В  тот  же  день
севильская почтовая карета подкатила к  меблированным  комнатам  и  увезла
большой сундук, содержавший все пожитки моего барина, а на следующее  утро
мы сами отбыли в Андалузию.
   Сеньор Абель был так счастлив в игре, что проигрывал лишь тогда,  когда
ему было угодно, а это во избежание  гнева  простофиль  принуждало  его  к
частой перемене мест и послужило  также  и  на  сей  раз  причиной  нашего
путешествия. По приезде в Севилью  мы  стали  на  квартиру  неподалеку  от
Кордовских ворот и возобновили свое толедское житье-бытье. Но  хозяин  мой
быстро ощутил некоторую разницу между этими двумя городами.  В  севильских
притонах он повстречал игроков, столь же удачливых, как и он, в силу  чего
зачастую возвращался оттуда в весьма печальном настроении. Однажды  утром,
когда он был еще не в духе из-за проигранной накануне сотни  пистолей,  он
спросил меня, почему я не отнес его белья к некоей особе, взявшей на  себя
заботы о том,  чтобы  оно  было  выстирано  и  надушено.  Я  отвечал,  что
запамятовал, после чего  он,  рассвирепев,  закатил  мне  полдюжины  таких
увесистых пощечин, что у меня перед глазами замелькало больше  огней,  чем
было светильников в Соломоновом храме.
   -  Это  научит  тебя,  постреленок,  относиться  внимательнее  к  своим
обязанностям, - сказал он. - Неужели же мне ходить за  тобой  по  пятам  и
напоминать обо всем, что ты  должен  сделать?  Почему  ты  менее  ловок  в
работе, чем в еде?  Ведь  ты  же  не  дурак.  Так  неужели  ты  не  можешь
предупреждать мои приказания и знать, что мне нужно?
   С этими словами он ушел со  двора,  оставив  меня  сильно  разобиженным
пощечинами, доставшимися мне за столь  ничтожную  провинность,  и  готовым
отомстить ему, если представится удобный случай.
   Не знаю, что за  приключение  он  испытал  немного  спустя  в  каком-то
притоне, но только однажды вечером он  вернулся  в  весьма  взбудораженном
состоянии.
   - Сипион, - сказал он мне, - я решил уехать  в  Италию.  Послезавтра  я
должен взойти на корабль, возвращающийся в Геную. У меня есть на  то  свои
причины.  Я  полагаю,  что  ты  охотно  согласишься  сопровождать  меня  и
воспользуешься сч