рается к прислуге. Это одна из самых разумных барынь  высшего  света,
каких мне приходилось встречать. У нее даже нет никаких страстей.  Она  не
питает склонности ни к игре, ни к  амурным  делам  и  интересуется  только
разговорами. Большинству дам наскучила бы такая жизнь.
   Эти похвалы Молины расположили меня в пользу нашей госпожи.  Однако  же
несколько дней спустя мне невольно пришлось заподозрить ее в том, что  она
вовсе не такой враг любви, и я сейчас расскажу, на каком основании у  меня
возникло это подозрение.
   Однажды, когда маркиза занималась своим утренним туалетом, передо  мной
предстал человек лет сорока, с неприятным лицом, одетый еще  грязнее,  чем
сочинитель Педро де Мойа, и вдобавок горбатый. Он заявил мне,  что  желает
поговорить с сеньорой маркизой. Я спросил молодчика,  от  чьего  имени  он
пришел.
   - От своего собственного, - гордо отвечал он. - Передайте ей, что я тот
кавалер, о котором она беседовала вчера с доньей Анной де Веласко.
   Я проводил его до покоя своей госпожи и доложил.
   Тут у маркизы вырвалось радостное восклицание, и мне приказано было его
впустить. Она не только оказала ему любезный прием,  но  еще  велела  всем
служанкам удалиться из комнаты. Таким образом, маленький  горбун  оказался
удачливее порядочных людей и остался наедине с  маркизой.  Горничные  и  я
похохотали над этим  свиданием,  длившимся  свыше  часа,  после  чего  моя
госпожа отпустила горбуна со всякими учтивостями,  свидетельствовавшими  о
том, что она осталась им чрезвычайно довольна.
   Действительно, эта беседа доставила ей такое удовольствие, что в тот же
вечер она сказала мне с глазу на глаз:
   - Жиль Блас, когда придет горбун,  проводите  его  в  мои  покои  самым
незаметным образом.
   Признаться, этот приказ навел меня на странные подозрения. Все же,  как
только коротышка явился, - а это было на следующее  утро,  -  я,  исполняя
данное мне повеление, проводил его по потайной лестнице в  покой  маркизы.
Мне пришлось проделать это два или три раза, из чего я заключил, что  либо
у моей госпожи странные наклонности, либо горбун играет роль сводника.
   "Клянусь честью, - подумал я под  влиянием  этих  догадок,  -  было  бы
простительно, если  бы  моя  госпожа  полюбила  какого-нибудь  нормального
человека; но если она втюрилась  в  обезьяну,  то,  поистине,  я  не  могу
извинить такой извращенности вкуса".
   Сколь дурно судил я о своей госпоже! Оказалось,  что  маленький  горбун
промышлял магией и что маркиза, легко подпадавшая под влияние  шарлатанов,
вела с ним секретные беседы, ибо кто-то  прославил  его  познания  в  этой
области. Он показывал судьбу в стакане воды, учил вертеть решето  (*98)  и
открывал за деньги  все  тайны  каббалы;  проще  говоря,  это  был  жулик,
существовавший за счет слишком доверчивых людей, и про него  рассказывали,
будто многие высокопоставленные дамы платили ему постоянную дань.



   ГЛАВА IX. О происшествии, побудившем Жиль Бласа покинуть
   маркизу де Чавес, и о том, что сталось с ним после

   Шесть месяцев прожил я у маркизы де Чавес и  был  очень  доволен  своим
местом.  Но  судьба,  написанная  мне  на   роду,   воспротивилась   моему
дальнейшему пребыванию в доме этой дамы  и  даже  в  Мадриде.  Расскажу  о
приключении, побудившим меня удалиться оттуда.
   Между горничными моей госпожи была  одна,  которую  звали  Персия.  Она
обладала не только молодостью и красотой, но, как мне  казалось,  также  и
прекрасным характером. Я пленился ею,  не  подозревая,  что  мне  придется
оспаривать у кого-нибудь ее сердце. Секретарь маркизы, человек  заносчивый
и ревнивый, был увлечен Персией. Как только он обнаружил мои чувства, так,
не справляясь о том, как относится ко мне Персия, решил драться со мной на
шпагах. С этой целью он как-то утром  назначил  мне  свидание  в  укромном
месте. Так как он был невелик ростом и едва доходил мне до плеча, а к тому
же казался слабосильным, то я не счел его особенно опасным  соперником.  С
этой уверенностью отправился я в назначенное место и рассчитывал  одержать
легкую победу, чтоб затем похвалиться ею перед Персией. Но исход  дела  не
оправдал моих ожиданий. Маленький секретарь, у которого было два  или  три
года фехтовального опыта, обезоружил меня, как ребенка и, приставив мне  к
груди острие шпаги, сказал:
   - Готовься принять смертельный  удар  или  поклянись,  что  сегодня  же
уйдешь от маркизы де Чавес и больше не будешь помышлять о Персии.
   Я охотно дал эту клятву и  сдержал  ее  без  неудовольствия.  Мне  было
неприятно встретиться после моего поражения с  челядинцами  маркизы,  а  в
особенности со  своей  прекрасной  Еленой,  причиной  нашего  поединка.  Я
вернулся домой только для того, чтоб забрать все свои вещи и деньги,  и  в
тот же день зашагал по дороге в Толедо, унося с собой туго набитый кошелек
и вскинув на плечи узел с пожитками. Хотя я вовсе не обязывался уходить из
Мадрида, однако счел за лучшее покинуть этот город, по  крайней  мере,  на
несколько лет. У меня созрело решение обойти  Испанию,  останавливаясь  по
пути в разных городах.
   "Моих денег хватит надолго, - рассуждал я. -  К  тому  же  я  не  стану
тратить их зря, а когда израсходую все, то снова поступлю на место.  Стоит
такому малому, как я, пожелать, и он всегда  найдет  себе  службу:  только
выбирай".
   Мне особенно хотелось повидать Толедо, куда я и прибыл через три дня. Я
пристал на хорошем постоялом дворе, где меня приняли за  важного  кавалера
благодаря щегольскому костюму покорителя сердец, в который я  не  преминул
нарядиться. Поскольку я  корчил  из  себя  петиметра,  то  мне  не  стоило
никакого труда завязать знакомство с хорошенькими  женщинами,  жившими  по
соседству;  но,  узнав,  что  тут   для   начала   пришлось   бы   изрядно
раскошелиться, я сдержал свои желания. Осмотрев все  достопримечательности
Толедо и все еще испытывая охоту к странствиям, я вышел как-то на рассвете
из города и пошел по дороге в Куэнсу с намерением добраться до Арагона. На
второй день я остановился в харчевне, повстречавшейся мне на  пути.  В  то
время как я собирался утолить жажду, появился отряд  стражников  Священной
Эрмандады. Эти господа заказали вина и принялись его распивать;  при  этом
они разговорились о приметах молодого человека, которого  им  было  велено
задержать.
   - Этому кавалеру около двадцати трех лет, - сказал один  из  них.  -  У
него длинные черные волосы, фигура стройная, нос орлиный, и разъезжает  он
на темно-гнедом коне.
   Я притворился, что не слышу, о чем они говорят,  и  действительно  меня
это нисколько не интересовало. Оставив их в  харчевне,  я  продолжал  свой
путь,  но,  не  пройдя  и  четверти  мили,  повстречал  молодого  статного
кавалера, сидевшего на гнедой лошади.
   "Честное слово, или я  основательно  ошибаюсь,  или  это  тот  человек,
которого разыскивают стражники, - подумал я про себя.  -  У  него  длинные
черные волосы и  орлиный  нос.  Его-то  они  и  хотят  сцапать.  Надо  ему
услужить".
   - Сеньор, - остановил я всадника, - разрешите спросить, нет ли за  вами
какого дела чести?
   Молодой человек молча поглядел на меня и, видимо, удивился моим словам.
Я заверил его, что задал ему такой вопрос не из  пустого  любопытства.  Он
вполне в этом убедился, когда я рассказал ему то, что слышал в харчевне.
   - Великодушный незнакомец, - сказал он, - не  скрою  от  вас  что  имею
основания опасаться этих стражников, которые разыскивают  именно  меня,  и
для того чтоб их избежать, выберу другую дорогу.
   - По-моему, - сказал я, - нам лучше отыскать такое место, где  вы  были
бы в безопасности и где мы могли бы укрыться от грозы, которая  нависла  в
воздухе и не замедлит разразиться.
   Тут нам бросилась в глаза аллея довольно густых деревьев. Мы  пошли  по
ней, и она привела нас  к  подножию  горы,  где  мы  наткнулись  на  келью
пустынника.
   То был просторный и глубокий грот, который время прорыло в  горе;  рука
человека  добавила  к  нему  пристройку  из  камешков  и  ракушек,  сплошь
прикрытую дерном. Всевозможные цветы покрывали окрестность и  разливали  в
воздухе свои ароматы; подле грота виднелось в  горе  небольшое  отверстие,
откуда с шумом вырывался родник,  протекавший  по  лугу.  У  входа  в  это
одинокое жилище мы заметили доброго  отшельника,  отягченного  годами.  Он
опирался одной рукой на посох, а в другой  держал  четки,  состоявшие,  по
меньшей мере, из двухсот крупных бусин. Голова его  утопала  в  коричневом
шерстяном треухе, а борода, белее снега, доходила до пояса. Мы  подошли  к
нему.
   - Отче, - сказал я, - не откажите нам в убежище от надвигающейся грозы.
   - Пойдемте, дети мои, - отвечал анахорет, оглядев меня  внимательно,  -
сия пустынь к вашим услугам, и вы  можете  оставаться  здесь  сколько  вам
заблагорассудится. Что же касается вашего коня, - добавил он, указывая  на
пристройку, - то вот для него отличное место.
   Сопровождавший  меня  кавалер  впустил  туда  лошадь,  после  чего   мы
последовали за старцем внутрь грота.
   Не успели  мы  войти,  как  разразился  сильный  дождь,  сопровождаемый
молниями и ужасающими раскатами грома. Подвижник опустился на колени перед
изображением св.Пахомия (*99), прикрепленном к стене, а мы последовали его
примеру. В это время гром прекратился. Мы поднялись, и так как  дождь  все
еще продолжался, а ночь надвигалась, то старец сказал нам:
   - Не советую вам, дети мои, пускаться снова в путь  при  такой  погоде,
если у вас нет спешных дел.
   Я и молодой человек отвечали ему, что нам некуда торопиться, и что если
бы мы не боялись его стеснить, то попросили бы разрешения провести ночь  в
келье.
   - Вы нисколько меня не стесните, - отвечал отшельник. - Если кого  надо
пожалеть, то только вас. Вам придется  удовольствоваться  весьма  скверным
ложем,  и  я  не  могу  предложить  вам  ничего,  кроме  скромной  трапезы
анахорета.
   Затем святой муж пригласил нас усесться за маленьким столиком и, достав
несколько луковиц, ломоть хлеба и кружку с водой, продолжал:
   - Вот, любезные дети, моя обычная пища; но сегодня из  любви  к  вам  я
позволю себе некоторое излишество.
   С этими  словами  он  отправился  за  небольшим  куском  сыра  и  двумя
пригоршнями  орехов,  которые  разложил  на  столе.  Молодой  человек,  не
испытывавший большого аппетита, пренебрег этими яствами.
   - Вижу, - сказал отшельник, - что вы привыкли к лучшему столу, чем мой,
или, вернее, что чревоугодие извратило ваш естественный вкус. Я  тоже  был
таким, когда жил в миру. Самое нежное мясо, самое упоительное рагу были не
достаточно хороши для меня: но с тех пор как я пребываю  в  уединении,  ко
мне вернулись  естественные  вкусовые  ощущения.  Я  люблю  теперь  только
корешки, плоды, молоко, словом, то, чем питались наши праотцы.
   Во время этой  речи  молодой  человек  впал  в  глубокую  задумчивость.
Отшельник заметил это и сказал:
   - Сдается мне, сын мой, что дух ваш  находится  в  смятении.  Позвольте
узнать, что вас смущает. Откройте мне ваше сердце. Не любопытство, а  одно
только милосердие руководит мною. Я в таких летах, что могу давать советы,
а вы, быть может, попали в положение, когда в них нуждаетесь.
   - Да, отец мой, - отвечал кавалер со вздохом,  -  я  безусловно  в  них
нуждаюсь и не премину последовать вашим наставлениям, раз вы  так  любезно
их предлагаете. Думаю, что не рискую ничем, доверившись  такому  человеку,
как вы.
   - Разумеется, сын мой, вам нечего опасаться; можете  открыться  мне  во
всем.
   Тогда кавалер рассказал ему следующее.



   ГЛАВА X. История дона Альфонса и прекрасной Серафины

   "Не стану скрывать ничего, отец мой, ни от вас, ни от  этого  кавалера,
который меня слушает:  после  проявленного  им  великодушия  я  не  вправе
отнестись к нему с недоверием. Поведаю же вам свои злоключения.
   Я родился в Мадриде,  и  вот  каково  мое  происхождение.  Один  офицер
немецкой гвардии (*100), по фамилии  барон  Штейнбах,  возвращаясь  как-то
вечером домой, заметил у крыльца белый полотняный узел. Он  поднял  его  и
отнес в покои жены, где обнаружилось, что в  свертке  лежит  новорожденный
младенец, завернутый в белоснежные пеленки;  при  нем  оказалась  записка,
сообщавшая,  что  он  отпрыск  благородных  родителей,  которые  дадут  со
временем знать о себе, и что он при крещении наречен Альфонсом.  Я  -  тот
несчастный ребенок, и вот все, что я знаю о себе. Бог ведает, являюсь ли я
жертвой чести или измены, подкинула ли меня мать  только  для  того,  чтоб
скрыть  свои  позорные  шашни,  или,  соблазненная  неверным   любовником,
оказалась перед жестокой необходимостью отречься от меня.
   Но как бы то ни было, барон  и  его  супруга  приняли  участие  в  моей
судьбе, и так как они были бездетны, то решились воспитать меня под именем
дона  Альфонсо.  По  мере  того  как  я  рос,  они  все  больше  и  больше
привязывались ко мне. Мои  мягкие  и  обходительные  манеры  побуждали  их
постоянно ласкать меня. Словом, мне выпало счастье заслужить их любовь,  и
они наняли  для  меня  всевозможных  учителей.  Мое  воспитание  стало  их
единственной  заботой,  и  они  не  только  не  дожидались  с  нетерпением
появления моих  родителей,  но,  казалось,  напротив,  жаждали,  чтоб  мое
происхождение осталось навсегда неизвестным.
   Когда я оказался в состоянии  носить  оружие,  барон  поместил  меня  в
войска. Выхлопотав мне чин прапорщика, он снарядил меня в поход  и,  желая
побудить к тому, чтобы я не упускал ни одной возможности  добиться  славы,
заявил, что пути к ней открыты для всякого и что я на войне могу составить
себе имя, которым к тому же буду обязан только самому себе. В то же  время
он открыл мне тайну моего рождения, каковую до тех пор  скрывал  от  меня.
Так как я слыл за его сына, чему и сам верил, то признаюсь  вам,  что  его
сообщение глубоко меня потрясло. Я  не  мог,  да  и  теперь  еще  не  могу
подумать об этом без стыда.  Чем  больше  чувства  убеждают  меня  в  моем
благородном происхождении, тем сильнее  печалюсь  я  о  том,  что  покинут
лицами, даровавшими мне жизнь.
   Я отправился служить в Нидерланды; но вскоре был заключен  мир,  и  так
как Испания осталась без врагов, - хотя и  не  без  завистников,  -  то  я
вернулся в Мадрид, где барон и его супруга оказали мне новые знаки  своего
расположения. Прошло уже два месяца после моего возвращения,  как  однажды
поутру  в  мою  комнату  вошел  маленький  паж   и   подал   мне   записку
приблизительно следующего содержания:
   "Я не безобразна и телом не урод, а между тем вы ежедневно видите  меня
у окна и не оказываете мне никаких знаков внимания.  Такое  обхождение  не
соответствует вашему галантному виду, и  я  так  этим  раздосадована,  что
хотела бы из мести внушить вам любовь".
   Получив эту цидульку, я не сомневался, что она исходила от одной вдовы,
по имени  Леонор,  жившей  против  нашего  дома  и  стяжавшей  себе  славу
превеликой кокетки. Я спросил об этом маленького пажа, который хотел  было
разыграть  скромного  слугу,   но,   получив   дукат,   удовлетворил   мое
любопытство. Он даже взялся передать ответ, в котором  я  сообщал  госпоже
Леонор, что сознаюсь в своем грехе и что, насколько я  чувствую,  она  уже
наполовину отомщена.
   Я не остался бесчувственен к такого рода любовной стратегии и  просидел
остаток дня дома, усердно дежуря у своих окон, чтобы наблюдать  за  дамой,
которая не преминула показаться. Я стал делать ей знаки. Она отвечала  мне
тем же и на следующий день известила меня через маленького пажа, что  если
я в ту же ночь между одиннадцатью и двенадцатью выйду на  нашу  улицу,  то
смогу переговорить с ней у окна нижнего  этажа.  Хотя  я  и  не  испытывал
сильного увлечения к этой слишком пылкой  вдове,  однако  же  не  преминул
написать ей ответ, полный страсти, и ждал ночи с таким же нетерпением, как
если  б  был  отчаянно  влюблен.  С  наступлением  сумерек  я  в  ожидании
блаженного часа отправился прогуляться по Прадо. Не успел  я  туда  дойти,
как какой-то человек, сидевший верхом на прекрасном коне,  спешился  около
меня и сказал резким тоном:
   - Кавальеро, не вы ли сын барона Штейнбаха?
   - Да, - отвечал я.
   - Значит, - продолжал он,  -  это  вы  должны  были  явиться  ночью  на
свидание к окну Леонор? Я читал ее письма и ваши ответы,  которые  показал
мне ее паж. Сегодня вечером я следовал за вами от  вашего  дома  до  этого
места и намерен сообщить вам, что у вас есть соперник, честолюбие которого
возмущено необходимостью оспаривать у вас ее сердце. Полагаю, что этим все
сказано. Мы находимся в уединенном месте; давайте биться, если  только  вы
не предпочитаете избежать моей  кары,  обещав  порвать  всякое  общение  с
Леонор. Пожертвуйте мне своими надеждами, или я лишу вас жизни.
   - Этой жертвы вам следовало бы просить, а не требовать, - сказал  я.  -
Возможно, что я снизошел  бы  к  вашим  просьбам,  но  на  угрозы  отвечаю
отказом.
   - В таком случае давайте биться, - возразил он, привязав коня к дереву.
- Такому знатному лицу, как я, не  пристало  унизиться  до  просьбы  перед
человеком вашего звания. Большинство людей моего  круга  отомстило  бы  на
моем месте менее почетным для вас способом.
   Последние слова задели меня за живое, и, видя, что он обнажил шпагу,  я
последовал его примеру.  Мы  дрались  с  таким  бешенством,  что  поединок
затянулся ненадолго. Потому ли что он взялся за дело  слишком  рьяно,  или
потому, что был менее искусен, чем я, но вскоре, пронзенный  насмерть,  он
зашатался и упал. Тогда, помышляя только о спасении, я вскочил на его коня
и помчался по толедской дороге. Я не смел вернуться  к  барону  Штейнбаху,
так как  только  огорчил  бы  его  своим  приключением,  и,  раздумывая  о
грозившей мне опасности, счел за лучшее  как  можно  скорее  выбраться  из
Мадрида.
   Предаваясь самым  грустным  размышлениям  по  этому  поводу,  я  скакал
остаток ночи и все утро. Но к полудню  пришлось  остановиться,  чтоб  дать
отдых коню и переждать жару, сделавшуюся невыносимой. Я укрылся в  деревне
до наступления ночи, а затем продолжал путь, намереваясь  в  один  перегон
добраться до Толедо. Мне уже удалось миновать Ильескас и  даже  проскакать
две мили дальше, когда примерно около полуночи меня застигла посреди  поля
гроза  вроде  сегодняшней.  Заметив  в  нескольких  шагах  от  себя   сад,
обнесенный стеной, я подъехал к  нему  и  за  неимением  лучшего  убежища,
расположился, как мог, вместе со своим конем в углу  стены  под  балконом,
выступавшим над дверью павильона. Прислонившись к двери,  я  почувствовал,
что она отперта, и приписал  это  небрежности  челяди.  Я  спешился  и  не
столько  из  любопытства,  сколько   из   желания   укрыться   от   дождя,
продолжавшего хлестать меня под балконом, вошел в  нижний  этаж  павильона
вместе с конем, которого ввел под уздцы.
   Пока длилась гроза, я старался рассмотреть место, в котором очутился, и
хотя это удавалось мне только при блеске молний, однако сообразил, что дом
этот не мог принадлежать людям простого звания. Я все выжидал  прекращения
дождя, чтобы  пуститься  в  дальнейший  путь,  но  свет,  замеченный  мною
вдалеке, побудил меня изменить свое решение. Оставив лошадь в павильоне  и
не забыв притворить дверь, я двинулся по направлению к свету с  намерением
попросить ночлега на эту ночь, так как был убежден, что жильцы этого  дома
еще не улеглись. Пройдя несколько аллей, я очутился  подле  здания,  дверь
которого также оказалась незапертой. Я вошел в зал  и,  увидав  при  свете
роскошной хрустальной люстры, в которой горело несколько свечей, сказочное
великолепие, понял, что нахожусь в доме важного вельможи. Пол был  выложен
мрамором, прекрасная  панель  украшена  художественной  позолотой,  карниз
отлично сработан, а плафон, видимо, расписан  искуснейшими  мастерами.  Но
особенно  привлекло  мое  внимание  множество  бюстов  испанских   героев,