отправиться в Мадрид,
являющийся средоточием блестящих умов. Я просил смотрителя отпустить меня,
на  что  он-согласился  лишь  с  сожалением,  так   как   питал   ко   мне
привязанность. "Фабрисио, - сказал он, -  почему  ты  меня  покидаешь?  Не
подал ли я тебе неумышленно какого-либо повода к неудовольствию?" -  "Нет,
сеньор, - отвечал я ему, - лучшего господина не сыскать во всем мире, и  я
в умилении от вашей доброты, но вы знаете, что против судьбы не устоишь. Я
чувствую себя рожденным для того, чтоб увековечить свое имя  литературными
произведениями". - "Что за сумасбродство! - возразил этот добрый  человек.
- Ты уже пустил корни в богадельне,  а  из  людей  твоей  складки  выходят
экономы и даже иной раз смотрители. А ты хочешь менять  надежное  дело  на
вздорное. Будешь каяться, дитя мое".  Смотритель,  отчаявшись  переубедить
меня, выплатил мне жалованье и подарил пятьдесят дукатов в награду за  мою
усердную службу. Эти деньги вместе с теми, которые мне  удалось  сколотить
при исполнении мелких поручений, доверенных моему  бескорыстию,  позволяли
мне прилично одеться, что я не  преминул  выполнить,  хотя  наши  писатели
обычно не гонятся за чистоплотностью. Я вскоре познакомился с Лопе де Вега
Карпио,  с  Мигелем  Сервантес  де  Сааведра  и   другими   прославленными
сочинителями; но предпочтительно перед этими великими людьми  я  выбрал  в
наставники молодого бакалавра, несравненного дона Луиса де Гонгора (*137),
величайшего гения, когда-либо порожденного Испанией. Он не желает печатать
своих творений при жизни и довольствуется  тем,  что  читает  их  друзьям.
Самое удивительное - это то, что благодаря редкостному природному  таланту
он преуспевает во всех областях поэзии. Особенно удаются ему  сатирические
произведения: это его конек. Он не какой-нибудь Луцилий  (*138),  которого
можно сравнить с мутной  речкой,  уносящей  множество  ила;  нет,  Гонгора
подобен Таго, катящему прозрачные волны по золотистому песку.
   - Судя по твоему лестному описанию, бакалавр этот весьма  талантлив,  -
сказал я, - а потому надо думать, что он нажил себе немало завистников.
   Все сочинители, как хорошие,  так  и  плохие,  -  отвечал  Фабрисио,  -
обрушились на него. Одни говорят, что он  любит  напыщенность,  парадоксы,
метафоры и инверсии, другие - что его стихи туманны,  как  гимны,  которые
салии (*139) распевали  во  время  своих  процессий  и  которых  никто  не
понимал. Иные даже упрекают его в той,  что  он  бросается  от  сонетов  к
романсам, от комедий к децимам и летрилиям (*140), точно ему взбрела на ум
сумасшедшая мысль затмить лучших писателей во всех жанрах. Но  эти  стрелы
зависти только ломают свое острие о его музу, чарующую как вельмож, так  и
толпу.
   Как  видишь,  мое  ученичество  проходит  под   руководством   опытного
наставника, и смею сказать не хвалясь, что плоды - налицо. Я так  освоился
с его духом, что уже сочиняю глубокомысленные произведения, которые он сам
почел бы достойными своего пера. Следуя его примеру, я сбываю свой товар в
аристократических домах, где меня отлично принимают и где  люди  не  очень
привередливы.  Правда,  я   превосходно   декламирую,   что,   разумеется,
способствует успеху моих сочинений.  Наконец,  я  пользуюсь  расположением
некоторых знатных сеньоров и живу на  такой  же  ноге  с  герцогом  Медина
Седония, как Гораций жил  с  Меценатом.  Вот  каким  образом,  -  закончил
Фабрисио, - я превратился в сочинителя. Больше  мне  нечего  рассказывать.
Теперь твоя очередь, Жиль Блас, воспеть свои геройства.
   Тогда  я  принялся   за   повествование   и,   опуская   несущественные
обстоятельства, рассказал ему то, о чем он меня просил.
   Затем наступило время позаботиться об обеде. Фабрисио извлек  из  шкапа
черного дерева салфетки, хлеб, остаток  жареной  бараньей  ноги,  а  также
бутылку превосходного вина, и мы уселись за стол в том веселом настроении,
которое испытывают друзья, встретившиеся после продолжительной разлуки.
   - Как видишь, - сказал Фабрисио, - я веду свободный и независимый образ
жизни. Пожелай я следовать примеру своих собратьев,  то  ходил  бы  всякий
день обедать к знатным особам. Но меня нередко задерживает дома  любовь  к
моим занятиям, а к тому же я в своем роде маленький Аристипп, ибо чувствую
себя довольным как в великосветском обществе, так и в  уединении,  как  за
обильной, так и за скудной трапезой.
   Вино показалось нам таким вкусным, что пришлось достать  из  шкапа  еще
бутылку. За  десертом  я  выразил  Фабрисио  желание  ознакомиться  с  его
творчеством. Он тотчас же разыскал между бумагами  сонет,  который  прочел
самым выспренним тоном. Несмотря на отличное чтение, стихи показались  мне
столь туманными, что я решительно ничего не понял. Это не  ускользнуло  от
Фабрисио, и он спросил меня:
   - Ты, кажется, находишь мой сонет не особенно ясным, не правда ли?
   Я сознался, что предпочел бы несколько больше вразумительности.
   Фабрисио осыпал меня насмешками:
   - Если этот сонет, - продолжал он, - действительно  непонятен,  то  тем
лучше,  друг  мой.  Сонеты,   оды   и   прочие   произведения,   требующие
выспренности, не терпят простоты и естественности.  Туманность  -  вот  их
главное достоинство! Вполне достаточно, если сам поэт думает,  что  он  их
понимает.
   - Ты, по-видимому, издеваешься надо мной! - прервал я его. -  В  стихах
должен быть здравый смысл и ясность,  к  какому  бы  роду  поэзии  они  ни
принадлежали,  и   если   твой   несравненный   Гонгора   пишет   так   же
невразумительно, как ты, то, признаться, я за  него  недорого  дам.  Такой
стихотворец обманет разве только современников. Посмотрим теперь  на  твою
прозу.
   Нуньес показал, мне предисловие,  которое,  по  его  словам,  собирался
предпослать сборнику своих комедий, находившемуся тогда в печати. Затем он
спросил, что я о нем думаю.
   - По-моему, - сказал я, - твоя проза не лучше твоих  стихов.  Сонет  не
что иное, как напыщенная галиматья, а в  предисловии  встречаются  слишком
изысканные выражения, слова, никем не употребляемые, и фразы, так сказать,
закрученные винтом. Словом, у тебя чудной стиль. Книги наших добрых старых
сочинителей написаны совсем не так.
   - Жалкий невежда! - воскликнул Фабрисио, - ты, по-видимому, не  знаешь,
что  всякий  прозаик,  рассчитывающий  на  репутацию  изящного   писателя,
пользуется этим своеобразным стилем и этими иносказательными  выражениями,
на  которые  ты  досадуешь.  Нас  пять   или   шесть   смелых   новаторов,
вознамерившихся переделать испанский язык самым коренным образом,  и  если
богу будет угодно, то мы доведем это дело до конца, невзирая ни на Лопе де
Вега, ни на Сервантеса, ни на прочих прославленных гениев, придирающихся к
нам за новые обороты. Нас поддерживает целый ряд достойных сторонников,  и
в нашей клике имеются даже богословы.
   Как бы там ни было, -  продолжал  он,  -  но  наше  намерение  достойно
похвалы, и, откинув предрассудки, надо сказать,  что  мы  стоим  выше  тех
безыскусственных сочинителей, которые говорят, как рядовые  обыватели.  Не
понимаю, почему столько порядочных людей относятся к ним с уважением.  Это
было уместно в Афинах и в Риме,  где  в  обществе  не  было  таких  резких
различий, и вот почему Сократ сказал Алкивиаду, что лучший учитель языка -
это народ. Но в Мадриде существует как изысканная, так и простая  речь,  и
наши придворные изъясняются иначе, чем мещане. Могу тебя в этом  заверить.
Наконец, наш новый  стиль  превосходит  стиль  наших  антагонистов.  Одной
черточкой я дам тебе почувствовать разницу между  прелестью  нашей  манеры
выражаться и  их  безвкусицей.  Так,  например,  они  сказали  бы  просто:
"интермедия украшает комедию", а мы говорим гораздо  изящнее:  "интермедия
доставляет  красоту  комедии".  Заметь  себе  это  выражение   "составляет
красоту". Чувствуешь  ли  ты  весь  его  блеск,  всю  его  изысканность  и
прелесть?
   Я громким хохотом прервал речь моего новатора.
   - Чудак ты, Фабрисио, со своим жеманным слогом, - сказал я.
   - А ты со своим естественным стилем просто олух! Ступайте, -  продолжал
он, применяя ко мне слова гренадского архиепископа,  -  ступайте  к  моему
казначею, пусть отсчитает вам сто дукатов, и да хранит вас господь с этими
деньгами. Прощайте, господин Жиль Блас; желаю вам немножко больше вкуса.
   Я  снова  расхохотался  на  эту  шутку,   а   Фабрисио,   простив   мне
непочтительный  отзыв  об  его  писаниях,  нисколько  не  утратил   своего
прекрасного расположения духа. Мы допили вторую бутылку, после чего встали
из-за стола несколько навеселе и вышли из дому с намерением прогуляться по
Прадо,  но,  проходя  мимо  дверей  одного  лимонадчика,   вздумали   туда
заглянуть.
   В этом  заведении  обычно  собиралась  чистая  публика.  Там  было  два
отдельных зала, причем в каждом из них я заметил кавалеров, развлекавшихся
по-своему. В одном играли в приму и в шахматы, в другом человек  десять  -
двенадцать внимательно слушали спор  двух  записных  любомудров.  Даже  не
подходя к ним, нам нетрудно было догадаться, что  предметом  их  дискуссий
служила метафизическая задача, ибо они  ораторствовали  с  таким  жаром  и
задором, что их можно было принять за бесноватых. Полагаю, что если  б  им
поднести к носу перстень Елеазара (*141), то у них из ноздрей  повыскочили
бы демоны.
   - Ну и темперамент, черт подери! - сказал я своему  приятелю.  -  Какие
здоровые легкие! Эти спорщики родились, чтоб быть  публичными  глашатаями.
Большинство людей занимается не тем, чем им надо.
   - Ты прав, - возразил он. - Эти люди, видимо, из породы  Новия  (*142),
того римского банкира, который заглушал голосом грохот повозок.  Но  в  их
споре мне всего противнее то, - добавил он, - что они жужжат  тебе  в  уши
без всякого толку.
   Мы удалились от этих шумливых метафизиков, и благодаря этому я  избежал
мигрени, которая было начала меня одолевать. Затем мы выбрали  местечко  в
углу  другой  залы,  откуда,  распивая  прохладительные   напитки,   могли
наблюдать за входившими и выходившими посетителями. Нуньес знал  их  почти
всех.
   - Клянусь богом! - воскликнул он, - спор наших  философов  кончится  не
так скоро: вот идет новое подкрепление! Те трое, что  сейчас  вошли,  тоже
ввяжутся в разговор. Обрати внимание на двух чудаков,  которые  собираются
удалиться. Того смуглого,  сухопарого  коротышку,  прямые  длинные  волосы
которого свисают одинаково как спереди, так и сзади, зовут доном  Хулианом
де Вильянуно. Это молодой аудитор, корчащий из себя петиметра. На  днях  я
зашел к нему пообедать с одним приятелем, и мы  застали  его  за  довольно
странным занятием. Он развлекался в своем кабинете тем, что кидал  большой
борзой сумки с тяжебными делами, по которым  он  является  докладчиком,  а
затем заставлял ее приносить их обратно, причем собака разрывала документы
в клочки. Сопровождающего его лиценциата с махровой  рожей  зовут  Керубин
Тонто. Это - каноник толедского собора, самый  глупый  человек  на  свете.
Между тем, судя по его веселому и остроумному лицу, можно подумать, что он
большой умник. Глаза у него блестят,  а  смех  тонкий  и  лукавый.  Иному,
пожалуй, покажется, что каноник обладает проницательностью.  Когда  в  его
присутствии читают какое-нибудь изящное произведение, то он слушает его со
вниманием, точно вникает в смысл, а на самом деле не  понимает  решительно
ничего. Он обедал с нами у аудитора.  Там  говорилось  множество  забавных
вещей и всяких острот. Дон Керубин  не  проронил  ни  звука,  но  зато  он
одобрял  все  такими  ужимками  и  жестами,  которые  казались  остроумнее
отпускаемых нами шуток.
   - Знаешь ли ты, - спросил я Нуньеса, - тех двух взлохмаченных молодцов,
которые, опершись локтями на стол, шепчутся там в углу и дышат друг  другу
в лицо?
   - Нет, - возразил он, - их лица мне не знакомы. Но по всем данным,  это
-  кофейные  политики  (*143),   поносящие   правительство.   Взгляни   на
прелестного  кавалера,  который,  посвистывая,  прогуливается  по  залу  и
переваливается с ноги на  ногу.  Это  дон  Аугустин  Морето,  молодой,  не
лишенный таланта стихотворец, которого  льстецы  и  невежды  превратили  в
полусумасшедшего. Сейчас подходит к нему один из  его  собратьев,  который
пишет рифмованной прозой и тоже навлек на себя гнев Дианы (*144).
   - А вот и еще сочинители! - воскликнул он, указывая  на  двух  вошедших
офицеров. - Они точно все  сговорились  прийти  сюда  для  того,  чтоб  ты
устроил им смотр. Ты видишь перед собой дона Бернальдо Десленгуадо и  дона
Себастьяна де Вилья Висиоса. Первый  из  них  -  человек  желчный,  автор,
родившийся под созвездием Сатурна (*145), злокозненный писака, ненавидящий
всех и не любимый никем. Что касается дона Себастьяна, то это  добродушный
малый и писатель, не желающий отягчать своей совести. Он недавно  поставил
в театре пьесу, имевшую исключительный успех, и  теперь  печатает  ее,  не
желая дальше злоупотреблять одобрением публики.
   Милосердный ученик Гонгоры собрался было продолжать свои разъяснения по
поводу фигур мелькавшей перед нами живой картины, но его прервал  дворянин
из свиты герцога Медина Сидония:
   - Я  разыскиваю  вас,  сеньор  дон  Фабрисио,  по  поручению  господина
герцога, который желает с вами поговорить. Он ждет вас у себя.
   Нуньес, знавший,  что  желания  знатного  вельможи  надлежит  исполнять
немедленно, поспешно покинул меня, чтоб  пойти  к  своему  меценату,  а  я
остался, недоумевая над тем, что его  величают  "доном"  и  что  он  столь
неожиданно превратился в дворянина, хотя его  отец,  почтенный  Хрисостом,
был всего-навсего брадобреем.



   ГЛАВА XIV. Фабрисио определяет Жиль Бласа на должность
   к сицилийскому вельможе, графу Галиано

   Мне так хотелось снова повидаться с Фабрисио, что я отправился  к  нему
на другой день с раннего утра.
   - Приветствую сеньора дона Фабрисио, цветок или, точнее говоря,  грибок
астурийского дворянства! - сказал я, входя к нему.
   Он расхохотался в ответ на мои слова и воскликнул!
   - Так ты заметил, что меня величают доном?
   - Как же, сеньор идальго, - возразил я, - и позвольте мне указать, что,
рассказывая вчера про свою метаморфозу, вы забыли самое главное.
   - Твоя правда, - отвечал Фабрисио,  -  но  если  я  присвоил  себе  это
почетное звание, то не столько в угоду своему тщеславию, сколько для того,
чтоб приспособиться к тщеславию других. Ведь ты знаешь испанцев: они ни во
что не ставят порядочного человека, если, на его  несчастье,  у  него  нет
состояния и благородных  предков.  Скажу  тебе  еще,  что  мне  приходится
встречать множество людей, - и одному богу известно, какого сорта людей, -
которые заставляют называть себя доном Франсиско,  доном  Габриэль,  доном
Педро и какими хочешь донами, а потому приходится признать, что дворянское
звание стало вещью  довольно  обыкновенной  и  что  приличный  разночинец,
пожалуй, еще оказывает ему честь, когда соглашается к нему примкнуть.
   - Но поговорим о другом, - добавил он. -  Вчера  вечером  за  ужином  у
герцога Медина Седония, где присутствовал в числе  прочих  гостей  знатный
сицилийский вельможа, граф Галиано, зашла речь о смехотворных последствиях
самолюбия. Обрадовавшись тому, что у меня есть чем позабавить общество,  я
угостил их историей  с  проповедями.  Можешь  себе  представить,  как  они
хохотали и как досталось на орехи твоему архиепископу. Это,  однако,  тебе
ничуть не повредило. Напротив, тебя жалели,  а  граф  Галиано,  расспросив
обстоятельно о тебе, - на что, как ты понимаешь, я отвечал ему  надлежащим
образом, - поручил мне привести тебя к нему. Я как раз собирался зайти  за
тобой. Он, видимо, намерен принять тебя в число своих секретарей.  Советую
не отказываться от такого места. Ты отлично устроишься у этого сеньора: он
богат и тратится в Мадриде с размахом посланника. Говорят, что  он  прибыл
ко двору, чтоб  совещаться  с  герцогом  Лермой  относительно  королевских
латифундий  в  Сицилии,  которые  этот  министр  намеревается   отчуждить.
Наконец, граф Галиано  хотя  и  сицилиец,  однако  же  похож  на  человека
щедрого, прямодушного и откровенного. Ты поступишь  весьма  разумно,  если
пристроишься к этому сеньору. Вероятно, ему-то и суждено  тебя  обогатить,
согласно предсказанию, сделанному тебе в Гренаде.
   - Собственно говоря, я собирался еще некоторое  время  бить  баклуши  и
развлекаться, прежде чем снова поступить на службу, - сказал я.  -  Но  ты
так разлакомил меня своим рассказом о сицилийском графе, что это  побудило
меня переменить мое намерение. Мне уже не терпится состоять при нем.
   - Либо я сильно ошибаюсь, либо  оно  вскоре  так  и  будет,  -  ответил
Фабрисио.
   Затем мы оба вышли из дому, чтоб направиться к  графу,  который  жил  в
палатах дона Санчо д'Авила, находившегося в то время  в  своем  загородном
доме.
   Мы застали во дворе множество пажей и лакеев в столь же богатых,  сколь
и  изящных  ливреях,  а  в  прихожей  толпу  эскудеро,  дворян  и   других
приближенных. Все они были в роскошных одеждах,  но  отличались  при  этом
такими несусветными рожами, что я принял их за  стаю  обезьян,  переодетых
испанцами.  Приходится  признать,  что  как  у  мужчин,  так  и  у  женщин
встречаются такие физиономии, которым никакое искусство не поможет.
   Лакей доложил о доне Фабрисио, которого тотчас же пригласили  в  покои,
куда и я последовал за ним. Граф сидел в шлафроке на софе и  пил  шоколад.
Мы поклонились ему с изъявлением глубочайшего почтения,  а  он,  со  своей
стороны, кивнул  нам  головой,  сопровождая  этот  жест  таким  милостивым
взглядом, что сразу же пленил мое сердце. Это - поразительное и  в  то  же
время обычное явление, что благосклонный прием знатных персон оказывает на
нас неотразимое влияние. Только самое дурное отношение с их стороны  может
побудить нас к тому, чтоб мы их невзлюбили.
   Откушав шоколаду, граф забавлялся  некоторое  время,  играя  с  большой
обезьяной, которую называл Купидоном.  Не  сумею  сказать,  почему  именно
окрестили обезьяну именем этого бога. Разве  только  потому,  что  она  не
уступала ему в лукавстве; во всех же остальных отношениях она нисколько на
него не походила. Но какая она там ни была, а обезьяна доставляла  немалое
удовольствие своему барину, который так восторгался ее  ужимками,  что  не
спускал ее с рук.  Хотя  ни  я,  ни  Нуньес  нисколько  не  интересовались
прыжками  обезьяны,  однако  же,  притворились,  что  мы  очарованы.   Это
понравилось  сицилийцу,  который  прекратил  забавлявшую  его  игру,  чтоб
сказать мне:
   - Друг мой, от вас зависит стать моим секретарем.  Если  должность  вам
подходит, то я назначу вам двести пистолей в год. С меня достаточно  того,
что вы рекомендованы доном Фабрисио и что он за вас ручается.
   - Да, сеньор, - воскликнул Нуньес,  -  я  смелее  Платона,  убоявшегося
поручиться за одного своего друга, которого он послал к тирану Дионисию. Я
не опасаюсь навлечь на себя упреки.
   Я отблагодарил поклоном астурийского пиита за его учтивую  смелость,  а
затем, обращаясь к графу  Галиано,  заверил  его  в  своей  преданности  и
старательности. Убедившись, что я с радостью принял его предложение,  этот
сеньор  тотчас  же  послал  за  своим  управителем,  с  которым  о  чем-то
пошептался, после чего сказал мне:
   - Жиль Блас, я скажу вам потом, как именно собираюсь вас  использовать.
Покамест ступайте с моим управителем; он получил от  меня  касающиеся  вас
распоряжения.
   Я повиновался, оставив Фабрисио в обществе графа и Купидона.
   Управитель,  оказавшийся  прехитрым  мессинцем,  повел  меня  на   свою
половину, причем так и сыпал любезностями. Он послал за  портным,  который
обшивал весь штат, и приказал ему поживее сшить  мне  такое  же  роскошное
одеяние, какое носили важнейшие лица графской свиты. Портной снял  с  меня
мерку и удалился.
   - Что касается  помещения,  -  сказал  мессинец,